Пиротехника

Эрвин не успевает договорить — сама того не понимая, Ирис перебивает его, и осознаёт она это только тогда, когда отстраняется от его раскрывшихся губ и порывисто отшатывается. Помятый воротник его рубашки больше похож на зажёванный бумажный лист, когда Ирис разжимает на нём руки и неуверенно отдёргивает их, склеивая за своей сгорбленной спиной. Они жутко горячие, и её лицо тоже жутко горячее, настолько, что Ирис уже начинает чудиться запах её жжёных волос, прилипающих к красным щекам. Только сейчас до неё доходит, что Эрвин рассказывал о компьютерных клубах, что он так и не договорил про нововышедший в формате виртуальной реальности шутер, и что он буквально этим утром основательно погладил свою рубашку, и Ирис становится настолько стыдно, что хочется прямо сейчас развернуться, перелезть через парапет, залечь на дно тёмной реки и больше никогда не попадаться на глаза СоулВоркерам, тем более — Эрвину, который за прошедшие несколько минут не подал ни единого признака жизни. И тот факт, что он так и стоит, всё так же вполоборота, всё так же с висящими в воздухе руками, для Ирис — хуже любого её кошмарного сна. Отказ было бы, наверное, гораздо проще пережить, если бы всё произошло за считанные секунды. Так, по крайней мере, Ирис думала — если она вообще думала перед тем, как решила поцеловать Эрвина, потому что по ощущениям внутри Ирис что-то явно взорвалось, когда он повернулся к ней и искренне улыбнулся своей широкой и такой редкой улыбкой, продолжая говорить о чём-то, в чём Ирис, кажется, никогда не разберётся — о двоичных кодах, компьютерах и программных системах, о передовых технологиях и новейших разработках. — Ты могла мне просто сказать, — говорит он вдруг слегка охрипшим голосом, и его рука инстинктивно оказывается возле его шеи (совсем не для того, чтобы поправить воротник), когда он неловко прочищает горло и впервые закрывает зелёные глаза. Её сжавшиеся в кулаки руки, кажется, становятся ещё более горячими, и Ирис чувствует в теле такое напряжение, какое чувствовала только перед Тенебрисом — или перед комнатой, где её должна была ожидать Мишель. — И что это должно значить? Попытка прозвучать уверенно так и осталась просто попыткой — на деле голос Ирис прозвучал с какой-то жалкой надсадой, так, словно она приложила все свои силы, чтобы произнести членораздельное предложение и при этом не сбежать, желательно — куда-нибудь на край света; может, даже в Пустоту, а может — и дальше, на Стейр Ороборои. Но потом Эрвин открывает глаза и снова смотрит на Ирис: уже по-другому, с какой-то лёгкой полуулыбкой на лице, и всё это действует на Ирис каким-то гипнотическим образом. «Гипноз» оказывается настолько сильным, что Ирис даже не замечает, как Эрвин оказывается почти вплотную к ней, как наклоняется ближе к её горящему лицу, и «просыпается» она только тогда, когда он аккуратно берёт её разжавшуюся ладонь в свою — не отнимает холодных пальцев, хотя ощущение такое, словно от её горячих рук аж пар исходит — и касается её губ своими, заставляя Ирис почти пожалеть о том, что в прошлый раз она так быстро отпрянула. Наверное, если она посмотрит в отражение магазинных витрин, на своём красном лице она не сможет разглядеть даже широко раскрытых глаз, и эта глупая, неуместная мысль совершенно не помогала закипающей Ирис лихорадочно осознать происходящее. Ещё совсем недавно они были на выступлении Нии, а потом жаловались на отдавленные фанатами ступни и обсуждали гитарное соло, не обделив вниманием плюшевого голубого мишку, которого Ния обнимала перед и после игры; затем Эрвин зашёл в гурубакс, чтобы купить свой любимый кофе — который Ирис, попробовав прямо из его стакана, очень вежливо назвала «бурдой» и даже показательно скривилась, зная, что на такую псевдо-провокацию Эрвин только самодовольно усмехнётся — а потом вышел из-за стеклянных дверей и протянул Ирис её любимое пирожное, с умилением принимая последовавшие от неё благодарности. Чуть смеялся, когда Ирис пачкалась клубничным кремом, и всю дорогу к набережной с намёком указывал себе на нос, из-за чего Ирис каждый раз ворчливо цыкала, стирая липкими от сиропа пальцами розовую глазурь со своего лица. А теперь она видит его прямо перед собой, смотрит, как дрожат его белёсые ресницы, чувствует горький привкус кофейных зёрен на его потрескавшихся губах и отчаянно пытается вспомнить, как дышать воздухом, если вокруг Ирис сплошное облако мяты — и ни грамма кислорода. Возникает лёгкое чувство дежавю, ведь Эрвин в очередной раз замирает, а вместе с ним как будто замирает и весь остальной мир, сжавшийся до размеров игольного ушка — но когда Ирис, наконец, выходит из гипноза, она всё-таки закрывает глаза и на пробу подаётся чуть вперёд. После этого, вроде как, не происходит ничего глобального: не дрожит земля, не падают небоскрёбы, и небо, кажется, всё ещё на месте, просто Эрвин смыкает губы немного увереннее и оглаживает жестковатыми подушечками разбитые костяшки на её руке, но этого хватает не то, что с головой: этого хватает настолько, что внутри Ирис снова что-то взрывается, и на этот раз совершенно иным образом, таким, от которого всё, и внутри, и снаружи — дрожит и плавится, ликует и светится; взаимно, это взаимно, Боже, всё правда взаимно! — и внезапная, запоздалая радость от этого накатывает на Ирис явно сильнее, чем того требовалось, потому что она вдруг кидается на Эрвина с объятиями, крепко обвивая руками его шею, укрытую помятым воротником — да так, что у него едва получается устоять на ногах. — Прости, — говорит она ему в губы тихо, чуть смеясь от восторга, и по её глазам видно, что ей — совсем чуть-чуть, но всё же — неловко за свою ребячливость. Эрвин на это всего лишь улыбается, сцепив руки у неё на талии, и приоткрывает глаза. — Всё хорошо, — успокаивает он, — но будет ещё лучше, если ты поцелуешь меня ещё раз.