Красный Китай

Мир перевернулся, сдвинулся, чокнулся. Началось с пандемии, пришло к войне, закончилось новым ложным патриотизмом. Пока на Западе люди делились на касты, расы, спорили, Восток крупнел в объединениях, зверел и готовился поглотить то, что давно казалось вкусным, но недоступным. Социалистическая партия рухнула, коммунизм в который раз дал промах, и в Красном Китае жизнь всё больше походит на развалы некогда дружественного ему Союза в середине тех самых 'лихих девяностых'. Молодежь ищет себе место, тусуется, избегает реальности — благо, что храмы, обернувшись новыми пабами, и пабы, что опустели по щелчку пальцев — всё позволяет, всё привлекает. В сумасшедшем темпе шёл двадцать третий век. Висят от руки нарисованные плакаты на стенах административных зданий, рядом стоят билборды с кричащим 'Жители всех стран, объединяйтесь! '. Кто бы тогда мог подумать, о чём именно говорят китайцы.

***

Жить хочется, а любить — и того сильнее, даже если в Новом Пространстве, какой-то там Зоне, рождается дочка у пары, которые даже не знают, как сюда попали. Оперирующий врач — как ни горько — китаец, смеётся и часто повторяет: — Ксивань, Ксивань. Молодые родители обмениваются взглядами, решаются дать ей подходящее имя. Регистраторы косятся, фиксируют на двух языках: усредненном английском, а на родном — слишком дорогое в подобных местах «Надежда». Малышка становится на ноги, получает в руки красный флажок, идёт в подобие школы, где все выглядят-говорят иначе. Приходится учиться заново и с нуля — одновременно. И помощи попросить не у кого: новая правительственная программа насаждения культуры на 'не коренное население'. Удобные формулировки, слоги-полутоны и неудобная, но хоть казённая, обувь: Ксивань цепляется за протянутую странным мальчиком ладонь, когда падает в коридоре, и только позже узнаёт, что ей этого было не позволено. Над ней смеются новые одноклассники — они дети 'новых китайцев', и выглядят соответственно. Деваться некуда. И жить хочется. … Конвейерное производство пластиковых упаковок, и кажется, что в шестнадцать жизнь уже не обернется ничем новым. И своё имя — всё горше. Очередной праздник, которого ждали все, жаждали. Единственная пора, когда можно отдохнуть и перевести дух. На этих широтах холоднее, чем в Столице, но кому-то достаточно: по крайней мере, разные пейзажи, спрятанные под шарфами будто новые лица. По глазам — незнакомец улыбается, тянет приветствие, пожелание доброго в этот праздник, задерживается взглядом чуть дольше обычного, представляется: — Сяоджун. Ломает брови, громко смеётся над именем девушки. Несколько раз оглядывается нервно, закуривает первую. Ксивань угадывает, как он шепчет ругательства, игнорирует нового знакомого, который как-то без предупреждений: — Ты занята вечером? Сяоджун повторяет вопрос иначе, демонстрируя ширину плеч под шерстяным платком поверх пуховой куртки, выдыхает в сторону. — Тобой, кажется, — Ксивань не уверена, но ей семнадцать, и хочется знать про любовь уже. Она становится на мысочки, целует робко холодную щёку. Сяоджун улыбается, последняя тяга, падает в снег сигарета: — До моего дома несколько метров. И больше ни слова. Скользят по асфальтовой крошке — больно будет упасть — хватаются за руки. Выходит неловко, друг другу улыбаются. Ступени в подъезде серые, чистые, в пространстве до шестого не пахнет бензином, не стоит дым коромыслом. За стальной дверью светлое пространство, ещё более чистое. Стук каблуков его обуви по доскам отзывается эхом в комнате, пахнет синтетикой и ванилью. Сяоджун раздевается медленно, но просит ускориться. Может надеется, что она не заметит нашивок государственный формы. О его принадлежности к должности кричат другие детали в квартире, что хаотично повсюду разбросаны. Случается близость: маленькими шажками, сантиметр за сантиметром. Будто Сяоджуну важно, чтобы всё было с первого раза, как полагается. Ксивань кусает за плечо и раскалывает крепкий орешек: его выражение нежности требует рядом хрупкой девушки. И с каждой последующей встречей она называет 'их' заглушкой потребностей. Но приходит, трет щёки ладонями с холода, считает его родинки под челкой, наблюдает, как пальцем стирает чужие лица на фото. Сяоджун говорит про умершее искусство — и тут же вешает плакат: на крови вышиты иероглифы, призывающие умереть молодым. Ксивань наблюдает, ладони в резине, ногти трескаются, в лёгких — спазмы, и она обещает себе, что никогда к нему больше Не… Но вот она снова в его кровати, но вот на его кухне разделывает курицу, спрашивает криком в комнату: — Что ты будешь есть? — Что приготовишь, всё буду! — в ответ. … Дом сотрясается. В новостях нейросеть с лицом давно умершей телезвезды вещает о подземных толчках, но Сяоджун рядом хмурится, закуривает, роняет на ковер пепел, наблюдая, как тлеет. До фильтра — становится на ноги, берёт Ксивань за руку — на лестничную площадку, почему-то сухо, в глаза не глядя: — Проваливай. Прямо под подъездом сугроб снега, и она валится в него, смотрит в небо. … В следующие недели по Зоне воют сирены, не работает чёртов конвейер. — Они утроили патрули, — кто-то с улицы, смачно сплюнув под ноги проходящей мимо Ксивань. Она сворачивает в сторону, серый сугроб хватает за локоть, знакомым голосом: — Стой. Под шинелью ни глаз в тени шапки, ни лица под воротом: узнавай по глазам его, если захочешь. — Отпусти, — Ксивань дергается. — Не сворачивай в ту сторону, — Сяоджун в ответ жёстко. Пальцами через тонкую ткань, тянет на себя ближе, прячет от ветра. Ладонью под сердце, из-под шинели протягивает ключ, повторяет адрес, дважды, кивает в надежде своей Надежде. И не является больше. … Закипает вода, искрит электроплита. Ксивань понимает, что как прежде не будет уже никогда. Сюда не приходят спрашивать платы, кажется, будто нет за дверьми слева и напротив соседей. Может, так и есть, может, она тут одна. Так надёжнее, но страшнее. Весна — голая, рваная рана. Голодные до людей бары и храмы срываются с цепей, вонзаются торговцы в новых жертв, обещая успокоение. Ксивань слышит в ухо от одного: — Время лечит. С рук снимают перчатки, слетает железный браслет, а меж пальцев лежит увеселительная смесь. Она не решается, тянет с этим, надеется до дома, за железной дверью искать облегчения. На нужном этаже подозрительно ярко горит свет. Ксивань прислушивается, надеясь на соседей, но шумы — за своей дверью. Оттуда же стоны знакомым до боли голосом. У входа валяется тяжёлая обувь, комья грязи до ванны, Сяоджун на кафеле туже жгут по ноге тянет, бледнеет и плачет. На шаг её оборачивается, кивает: — Здравствуй. Кипяти воды, дорогая. Ксивань и без него знает. Идёт неуверенно, кастрюля скрипит, пластик трескается. За стеной слышится его боль — на стол падает пакетик. — «ХлОпок», — усмехается девушка, ища в мусорных вёдрах намеки бумаги, в которую сворачивают и заворачивают. Ироничное название, легко загорается белый, тлеет медленно, ожидая первой тяжёлой тяги. Сяоджун хмурится, сперва отказывается, но понимает, и его ведёт через время. Она подносит кухонный нож и режет. … — Крыша поехала, — первое, что произносит, когда трое суток в этой квартире их двое, — Ты работаешь? — На пресервах, — её руки белые. Сяоджун смеётся над этим — слишком красный во всех отношениях. … Через неделю в новой форме переступает порог, поправляет фуражку, тычет в небо, показывает Ксивань самолёт: — Ты полетишь со мной? Она молча собирает вещи. Уже на взлётной начинаются проблемы: кто-то кивает, китайцы смеются, тычут пальцем. Видимо, рядом с неприметной соплячкой стоит кто-то неимоверно важный. Проходит мимо дорогой ей мужчина, не смотрит даже. В кабине пилота раздаётся выстрел, Сяоджун выходит в салон, прицельно — по некоторым лицам. Ревёт мотор, случается взлет. От слова Земля не остаётся и 'Я', всё чужое — отсюда видно, как Красный Китай чернеет с каждым днём, трещит по швам граница. — Расскажи, что тебе снится? — она шёпотом ночью, но прикроет глаза, и гаснет свет в кабине пилота. … В Центральной Части не лучше, хоть ближе Столица: Сяоджун рвёт очередной пиджак, Ксивань шепчет о рисе на ужин, мотая бинты, дуя на раны своего вроде как мужа. Соседи слушают их не через стакан у стен. Говорят всем своим, кто приехал, и что за девушка с ним, ей — восемнадцать, ему…        Через неделю в тех комнатах — голуби: Сяоджун методично отстреливает и их: — Летучие крысы. Они сгодились бы в суп — мясо птицы — но живность внутри и снаружи убивает товарный вид, инфекции к тому же. В доме заводятся кошки. Тут больше нельзя жить. … На новом месте по старым рефлексам. В этом городе нормой становятся срывы, взрывы, диверсии. Сяоджун запирает Ксивань в доме, ставит в известность: — Жди меня три месяца.        Нейросеть радует новыми трагедиями, улыбка на лице её пиксельно-треснутая. Единственная живая девушка тонет по локоть в специях — чернеет капуста в углу.        Из окна несёт керосином, пока кто-то другой бежит, Ксивань молча спускается в погреб. Дрожат руки, падает на пол подол его рубашки в багровых пятнах — ей на память ничего больше и не осталось. Что-то трескается, лопасти крышу срывают, и она усмехается: — Хорошо, не последний. Привычкой становится следом за ним улыбаться невзгодам и пережитому. Сотрясает взрыв стены, темнеют вены, но в этот раз пронесло, и Ксивань возвращается на этаж, входит на рабочую смену, смывает уголь с лица — она продолжает, его ожидая.        Зелёный август падает новым известием: кто-то 'сверху' сказал, что Президент повесился — больше не петь ему людям сладких песен. Борьба за власть, новые проблемы: неизвестный вскрывают замок: — Кто такая? — Жена милицейского, — Ксивань бросается на пол: под половицами их документы. И пусть Сяоджуна нет рядом пять месяцев, она за ним, за него и — его. Мужчина хмыкает, но уходит. Ей нужно новое место. … Поезд сходит с рельс: машиниста не было, ошибка автоматики, как ни странно, но обыденность Этого Века. Человек за человеком из-под обломков, и никто не поможет. — Ползи сама. Видишь рельсы? — мужчина средних лет кивает в направлении, передаёт из рук в руки ружье старинной модели, мешочек патронов, завещает, — Храни под сердцем. И тает снег в котелке. В темноте леса чудится всякое, слышится что-то родное, если про китайский можно сказать такое. Улыбаться кому-то: — Здравствуйте, с праздником! И терпеть. Алый рассвет наступает не скоро.        Неизвестный толкает в плечо: не держат ноги, в мазуте руки — а рядом придурок какой-то курит. На новом месте опасно пахнет химией и плесенью, на этаж ниже старая женщина курит перманентно — устроить бы ей поджог, а то жить вот так — вредно.        Горит красный: вход людям воспрещён, последние секунды до нового дня работы, кто-то хватает за руку: — Встретимся дома вечером? Не оборачиваться. Как Орфей за своей — хочется, слышится, миг бы хоть — но нельзя. Шаг вперёд, ждать вечера. Ксивань терпит, кусает губу, ладонь — на желудок. Пустота во рту, в голове — как норма жизни в 23 веке.        На кухне пахнет сладким и спелым: консервированные персики — их он и ест. Хлопает глазами, смеётся, говорит, что ждал-искал. Пытается строить из них что-то новое: рисует красной краской иероглиф над дверью, заявляет Ксивань уверенно: — Мы будем единым целым. Ночью в руках держит крепче, с надрывом и стоном с кровати соскакивает. Время — не лечит, наносит новые раны. В его бессонных ночах — миллионы воспоминаний, не топятся в реке чужой Надежды страхи за будущий день. Остаётся ждать лета. Заражает Сяоджун своей треклятой надеждой: — На руках твоих хочу видеть младенца, — в розовых тонах рассвета сентября целует Ксивань под сердцем. И уходит к закату, приходит к обеду, тщательно умывается, убирается, как дурак, улыбается: Сяоджун свято и слепо во что-то верит, Ксивань надеется, что не в новую Идею: та зыбко стоит на прежних сваях, когда друзей — врагами, делая крысами давних знакомых. … У него на руках чья-то кровь снова, не говоря ни слова в соседнюю комнату. Возвращается свежее, несёт горелым и топливом. Целует супругу вежливо, излишне нежно: пережил что-то ещё. Любить страшно, но хочется жутко. И больнее, когда космический мусор на голову валится. Выжить под обломками — каждый день, как испытание духа. Сяоджун как-то сказал, что не читал ни в одной книге пережитого ими двумя. С каждым днём становится хуже. … Чешутся дёсны, он давит ей на затылок ладонью: — Молчи, и кивай. Они сидят и трясутся. Этот самолёт — как летающий барак. Ксивань даже надеется, что они разобьются. Но вот новая кухня, и они живут тут. Неизвестная страна, город без имени. Зона — не Зона, люди стёрли границы, сказали про крах государственного строя, и наивные пытаются строить подобное. … — Как назовёшь его? — между двумя переходами-ходками Сяоджун, через плечо заглядывая на её подсчёт месяцев. — Надо что-то толковое, — улыбка дергается. Растёт ответственность, круглеет живот и тяжелее подъем по лестнице. На нижних этажах вытеснять бы соседей, но не хочется заменять их. Сяоджун говорит: — Не трожь. И последние часы до обнуления пьёт. За стенами дома скрежет и гул, кого-то насилуют: женщина вскрикивает периодически с характерным надрывом. Как другая в этой квартире. И он смеётся: — Везёт тебе. Рука трясётся, зубами тянет туже новый узел. — Чжончан, — роняет голову на подушку Ксивань. Сяоджун не спросит, за что и кому она дарит сыну такое имя. … Они втроём оказываются в пустыне: ядерные отходы во внутренних водах, обезвоживание грозит и так, а она плачет. Деваться некуда. Новый век короче ушедшего. Захочешь жить — уйдёшь и излечишься. Сяоджун тянет за троих, стреляет в собак, становится волком, с каждой секундой свободы дичает. Нет человека, они теперь трое — звери, сами себе стая. Горят документы, он говорит про север. «Бредит» — Ксивань не выдерживает его темпа. … Новое место, уюта в кухне придают цветы по местной дурацкой традиции. Старик со второго сказал, что им пригодится — передал два горшка, два ростка. У Сяоджуна раздрай в душе и ломка безделья: Красный Китай молодёжь разорвала по частям — они стоят на танках, кричат лозунги, продают за дорого свободу новому 'Борода и усы'. Сяоджун молчит, чаще на руках качает сына.        Под лепестками цветущих плодовых деревьев нет в разуме места о новых потерях, о мире за пределами новой границы. Его Надежда надеется дожить до следующей весны, прикрывает глаза, поёт о мире, оранжевых людях, без раса и пола, без предрассудков. Сяоджун молчит, не знает слов. Чжончан рвёт траву, бубнит. Им бы каждый день такую тишину на троих. … Пылает закат, в черном цвете квартал, в квартире душно, проблемы с водой. — Переждем, и глубже на север, — у него всегда план один, хоть и справедлив, жаль, что не создали Край Земли, что она круглая, скользкая — им бы угла хватило хоть какого. Но на ногах нет обуви, холодно. Кончаются медяки, товары для мены. Раз в неделю страдают от болей. Друг у друга спрашивать: — Лучевая? — уже нет смысла, и так всё ясно. Входят в здание — раньше это было больницей, хватаются за руки, тянут улыбки и оплату долга. Не помогает йод, ломаются ногти, падают волосы, нет больше слез: на осколки разбились оба, устали, истерлись калачи в пыль.        Сяоджун шепчет в ночи, когда подняться с холодной койки нет даже сил: — Я знаешь, как-то читал, что человек может снова родиться. Она говорит: — С меня хватит. — Даже если в новой жизни буду я? Смех по трещинам, крошится плитка, падает лестница с этажа на этаж. На том конце города неизвестный роняет тело в пепел, тревожит святой прах, начиная пожар. Неизвестно, как и когда тебя догонит Она. На Красном Китае закончился двадцать третий век.