Любовь слепа

Любовь слепа. «И порой мне кажется, что она к тому же глуха, нема и глупа», — говаривала моя матушка. Для нее любовь обернулась четырнадцатью детьми за девятнадцать лет и вечной нищетой в попытках прокормить тех из них, кто не умер вскоре после рождения. Да, любовь слепа. Но ведь я-то не глухая. Они вернулись немного за полночь, и я услышала, как они смеются. Это было совсем не похоже на сдавленное и немного сумасшедшее хихиканье, которое раньше можно было слышать из комнаты мистера Холмса, когда он вкалывал себе бог знает что. В их смехе было столько искренней теплоты. Так смеются люди, когда они счастливы. А когда я утром пришла убирать комнату доктора Уотсона, было понятно, что он не ночевал у себя. Нет-нет, доктор Уотсон и вправду очень постарался. И любой другой, взглянув на измятые подушки и простыни, решил бы, что он всю ночь метался в постели, одолеваемый тревожным сном. Но я некогда работала горничной на постоялом дворе и повидала слишком много постелей, чтобы меня было так легко одурачить. Я могла понять с первого взгляда, спали в кровати или нет, когда эти двое еще на свет не появились. Как ни в чем не бывало я застелила постель доктора, прибрала в комнате и пошла вниз подавать завтрак, и ни слова им не сказала. С тех пор так повторялось каждую ночь, кроме того случая, когда они поссорились. Похоже, у них вышла любовная размолвка, после чего доктор, громыхая подошвами по ступеням, ушел спать к себе. Обычно же они спят вместе в спальне мистера Холмса, на его узкой кровати. Должно быть, они прижимаются друг к другу, как две горошины в стручке, и один из них во сне кладет голову другому на грудь. Однажды ночью я слышала, как что-то громко ударилось об пол. Похоже, кто-то из них все же упал с кровати, потому что вслед за грохотом до моего слуха донеслись приглушенные ругательства. Разумеется, утром я сделала вид, что ничего такого не слышала. Я умею отлично притворяться. Интересно, они и правда думают, что я совсем глухая? Может, мне стоит подыграть им и начать переспрашивать, когда они говорят со мной? «Что вы сказали?» «Извините, я не расслышала». Пожалуй, можно для вида даже купить слуховую трубку. Каждый день, когда я вхожу в столовую с завтраком на подносе, доктор Уотсон устраивается за столом, а мистер Холмс стоит в шаге от меня и следит, как я расставляю тарелки и наливаю чай, словно боится, что я пролью мимо чашек. Он занимает свое место — всегда напротив доктора — только когда все накрыто, и я ухожу. Я спускаюсь в кухню и закрываю за собой дверь. Всего через пару секунд я слышу скрип пододвигаемых ближе друг к другу стульев. На прошлой неделе я возвращалась из магазина и, заглянув в окно столовой, заметила, что они немного передвинули обеденный стол. Всего на несколько дюймов. Но теперь он стоит так, чтобы с улицы никто не мог их увидеть. Похоже, они оба совершенно уверены, что я ничего не замечаю. Ведь я почтенная пожилая женщина, и они, видимо, думают, что я слишком наивна, чтобы знать, что двое мужчин могут предаваться такой… страсти. Если, конечно, они вообще обо мне думают, в чем я очень сомневаюсь. Наверно, я кажусь им высохшей старой девой, которая ни малейшего понятия не имеет о любви. Да, это правда, я никогда не была замужем. Обращение «миссис» — не более чем дань уважения возрасту. Со временем любая кухарка или экономка становится «миссис». Но это вовсе не означает, что у меня никогда и никого не было. Эти двое выросли совсем в другом мире. Дети паровых машин и телефонов. Я же принадлежу тому веку, где раненый в битве с Наполеоном солдат полз в грязи и, хрипя, умирал в канаве. В мое время мужчин, которые занимались друг с другом тем, что делают по ночам мистер Холмс и доктор Уотсон, приговаривали к повешению. А их связь предавалась постыдной огласке и выносилась на строгий суд общественности и морали. Отец сажал меня к себе на плечи, и я могла видеть, как одним ударом вышибалась скамья из-под приговоренных к смерти. Видела, как эти убийцы, разбойники и мужеложники долго еще дергались, болтаясь в петле. Высоко над брусчаткой, на фоне стен Ньюгейтской тюрьмы. Жалела ли я их? Была ли тогда напугана их смертью? Нет. Совсем нет. Для меня это был просто приятный выходной день. Помню, меня угостили куском пирога в кондитерской, а батюшка после глотка джина пребывал в хорошем расположении духа. Он частенько говаривал мне, что я выгляжу, как строгая дама. Может быть. Но мир вокруг меня был суров и жесток. Матушка отправила меня работать, едва мне исполнилось семь, и я по десять часов в день гнула спину на фабрике, делавшей ваксу. Я не умела ни читать, ни писать, пока меня не научил один старый, прикованный к постели священник. В его доме было всегда так тепло и уютно. И у него была превосходная широкая кровать, с периной и балдахином. Это была лучшая постель, на которой мне когда-либо доводилось спать. Она бы подошла тем двоим наверху. А кроме того, это избавило бы меня от части работы. Каждый понедельник, коченея от холода зимой и обливаясь потом летом, я вынуждена стоять возле огромного медного чана и часами кипятить и подкрахмаливать простыни, которые совсем не нуждаются в стирке, потому что на них никто не спал. Мне приходится подниматься и спускаться по нескольку раз по лестнице, чтобы застелить сначала одну, а потом вторую кровать. Не понимаю, почему бы им уже не покончить с этим. Съехаться и жить вместе в комнате мистера Холмса. Но я продолжаю кипятить и накрахмаливать ненужные простыни. Теперь содомитов больше не вешают, однако их сажают в тюрьму. Хотя нравы у нас сейчас все больше смягчаются, мужчин, идущих против природы, предназначенной Богом, все так же наказывают. Только поэтому я заставляю себя притворяться слепой и глухой. Только поэтому изо дня в день я прибираю пустеющую по ночам комнату и перестилаю постель, которая в этом не нуждается. Ведь их грехопадение — это и мой крах. Разве кому-то захочется снимать жилье в доме, ославленном скандалом и непристойностью? Никто не захочет тут жить. А деньги, которые я получаю от сдачи квартиры — единственное, что отделяет меня от полной нищеты. Без жильцов я не смогу содержать этот дом, мне будет нечем платить по счетам. Моя матушка умерла в работном доме. Я не хочу, чтобы моя жизнь закончилась так же. А еще я не хочу быть той, кто затянет петлю на их шее. Она, конечно, будет не настоящей, они не умрут. Но журналисты из Рейнольдса камня на камне не оставят от их добрых имен. Какой холодный и промозглый вечер сегодня. Меня до костей пробирает озноб. То ли от ветра, то ли от собственного страха. Ведь даже если я продолжу делать вид, что ничего не замечаю, даже если буду по-прежнему притворяться слепой и глухой, этого может оказаться недостаточно. В любой момент все может открыться, и тогда все будет кончено. И речь не о том, что они ведут себя вызывающе или несдержанно. Они просто слишком любят друг друга. А любовь не хочет замечать ничего, что может ее разрушить. Я слишком отчетливо представляю себе выражение их лиц, когда разразится беда, и не хочу видеть, как их перемелет колесо благопристойности. Я бы не смогла вынести эти холодные, презрительные взгляды, которыми на них смотрели бы все в зале суда. Мне кажется, будто я уже слышу, как репортеры, словно стервятники, наперебой накидываются на них. Как они с нескрываемым ликованием, роются в их частной жизни, без стыда выворачивая на всеобщее обозрение мельчайшие тайные подробности, смакуя каждую из них на потребу толпе. Даже шаль сегодня не спасает от леденящей сырости. Пока в моей голове мелькали ужасающие картины неминуемого позора и разорения, огонь в камине совсем угас, превратив поленья в серый пепел. Я сижу, уставившись на холодную золу. Впервые за долгие годы я плачу. Должно быть, старость все-таки сделала мое сердце мягче.