***
Шёл снег. И шёл как-то странно — не кружил мягкими хлопьями, а бил в лицо холодными иглами. Император поспешила скрыться от непогоды в канареечном форде, в котором её терпеливо ожидала Цирцея. По дороге до машины она дважды оскользнулась на припорошенных блестящих тёмных проплешинах мрамора ступеней, и стоило ей открыть дверцу, как она обнаружила недостачу очков. Зрение её уже подводило, поэтому пришлось отправить за вещицей сопровождающего гуля. Отряхнув чёрные бархатные перчатки, Император уложила их на узкую приборную панель из дешёвого практичного пластика. Поправила причёску и прошлась подушечкой пальца под глазами, собирая капли растаявшего снега, которые окрасились тушью. Ей подумалось, что надо было всё же использовать водостойкую. — О чём ты хотела поговорить, Цирцея? Кирке подумалось, что за всё то время, что она провела в стенах Духовенства Император ни разу не назвала её как-то ласково. Или хотя бы тем именем, что дала ей мать при рождении. Хотя вполне в её духе, не правда ли? Называть кого-то так, как хочется ей, нарушая установленный порядок. Вернулся невысокий тощий гуль с очками. Оправа красного насыщенного цвета, как губы и ногти хозяйки. Линзы круглые и выпуклые с розовыми бликами по всей поверхности — такие назначают при близорукости и астигматизме. То есть, когда ты не просто видишь только то, что у тебя прямо под носом, но ещё и в искажении — нечётко, заблюрено. Полагаешься только на своё чутьё — пакет это или кошка? Суща занял место позади Император, красящей губы жирной алой помадой, пахнущей старым пыльным сундуком, который все хотят выкинуть, но хозяйка не позволяет. И все страдают от этой вони. Кирке тронулась. — Я всё думала о ваших словах, Сестра, — Кирке вытянула шею, пытаясь углядеть крутой поворот к спуску, — о том, как важно правильно назвать дитя. Что имя даётся при рождении не просто так. Вы знаете, на моей малой родине большинство исповедуют христианство, и имя дают по святкам, чтобы с момента покидания утробы дитя находилось под защитой ангела-хранителя. Имя дают, чтобы уберечь ребёнка, понимаете? Император хмурится — не понимает. — Мать Терцо не продешевила, назвав его именно так. Число его имени шесть. Знаете, чем хороши шестёрки? — Девушка сворачивает на ухабистую тропку, что ведёт в тёмное холодное редколесье. — Они борются за справедливость и весьма успешно это делают. А почему вы назвали сына Копиа? Хотели изобилия и богатства? Пальцы Сестры перестают ощущать нитку контроля. Была мягкой и тонкой, сейчас же жёсткая как китовый ус — больно рассекает ладонь и ускользает. Руки Император в крови и пусты. Пальцы начинают панически растерянно катать между собой воздух. — Как ты узнала? Это тайна рождения. Как? Кирке тормозит, но машину не заглушает. Перед светом фар бег осадков — рябит в ушах белым шумом. — Сестра Моника. — Девушка медленно поворачивается к Император. — Но я всё не к тому. Джино значит «бессмертный», я позаботилась о нём. Богатство всё же было да сплыло, справедливость тоже понятие изменчивое, а бессмертие... Ну, это как минимум надолго. Я дальновиднее вас, как думаете? Позади Сестра не слышит ни шороха, ни дыхания. Впереди себя тоже — Цирцея недвижимая и бездыханная. Только отражённый от снега свет фар освещает узкой полоской её моргающие глаза. — Зачем ты меня сюда привезла? Что ты от меня хочешь? Гарантии безопасности для своего сына? — Император чувствовала, что девица способна на шантаж — вполне в духе тихой хорошей девочки, которую она помнила и кормила буквально с рук, воспитывая и приручая. — Я оставлю в покое Терцо. Раз у тебя есть надёжный информатор, думаю ты знала о планах, что я взращивала на… Прервала она её голосом звучным, глубоким, клокочущим в глотке силой и властью. Голосом, заставившим задребезжать автомобильные окна. — Терцо мой. Не твой. — Выплюнула. Кирке смотрит на неё долго, яростно, вдумчиво. — Ты говорила, что Терцо должен умереть, чтобы Духовенство продолжало жить. Я хочу, что бы Духовенство жило. Ей не нужно было продолжать эту фразу, когда на дряблую старческую шею накинули бечёвку, цепляя шёлк тонкой рубашки, вжимая его в горло. Император уходила достойно — опустила руки на колени и молча ждала. Стойкая и смирная. Будут ли её теперь чтить как святую Людмилу, что удушила платком собственная невестка?***
Терцо догадался о том, что случилось лишь по виду зашедшей в залу Кирке — растрёпанные волосы, мелко дрожащие со звоном перстней пальцы. Запах сигарет. Кирке не курила. (А вот Цирцея вполне). Опустился в кресло. Ощутил тошноту. То ли от запаха лилий, что скоро погрузят в узкий гроб названной матери, то ли от ужаса. Нет, он не скорбел по Император. Ему стало спокойнее и тише, когда её дух, наконец, покинул стены Духовенства. Но природа этого спокойствия искусственная. Его успокоили. Он дрожит. Кирке опускается перед ним на колени и укладывает голову на худощавое мужское бедро, потираясь щекой о плотную чёрную джерси. Тихо расстроенно шепчет: — Какая ужасная женщина… Что она с нами сделала. Терцо запускает ладонь в тонкие волосы жены, поглаживая горячую гладкую кожу головы. — Зачем, Кирке? — Я Цирцея. — Она поднимает на него атласный светлый взгляд невинно распахнутых глаз, и зрачок танцует. — Мы никогда ни с чем не расстаёмся добровольно. Ты бы не расстался с Сестрой. Что-то есть в тебе от всепрощения, любимый. — Она вздыхает и голодно смотрит, смотрит. — Бывает так, что стоит одной женщине умереть, и гниль уходит. Чувствуешь, как пахнет свежестью? Дышаться должно легче, но его душит. Он поправляет воротник рубашки, ослабляя пуговицу. Она сказала, что расстаться добровольно он не может. Это в целом или только про Сестру Император? — Я люблю тебя. И хочу, что бы ты любил меня. До гроба и после гроба. Это она в целом. Падал снег. Гнили лилии.