«Альтернативная точка зрения рассматривает зло как процесс. Она утверждает, что на злодеяния способен каждый из нас, для этого нужны лишь подходящие обстоятельства.»
***
— Выключи. Звук из чужого планшета продолжает проникать в голову, биться изнутри о череп, возвращая тревогу, испытанную часом ранее. Все трансляции тех передач, что выделяют эфирное время для новостей мира про-героев, уже как полчаса рассказывают о недавнем инциденте. — Выключи, Тодороки, — голос звучит более требовательно, чем при первом предупреждении. «По последним данным, инцидент, произошедший на улице Омотэсандо…» — Это касается непосредственно тебя, Бакуго. Ты не можешь просто игнорировать ситуацию. «…Внимание общественности вот уже час приковано к имени одного из про-героев — Данамайт, который принял участие в ранее упомянутом инциденте. Видео, содержащее шокирующие кадры…» Шото боком слабо ударяется о дверцу авто, когда напарник резко сворачивает за угол и останавливает машину, на которой они выполняли патрулирование последние несколько часов. Звук скользящих по асфальту шин перекрывает собой женский голос, что раздаётся из планшета. Рука, в знакомой зелёно-оранжевой перчатке, оказывается перед глазами, резким движением выхватывает планшет. Кацуки не глушит мотор, лишь опускает окно со своей стороны, подбрасывает гаджет, дожидается, когда тот окажется на уровне руки, чтобы взрывом припечатать к стене соседнего здания. Планшет, с почерневшим, потресканным экраном, дымится секунду, после падает вниз, разбиваясь окончательно. Шото выдыхает как-то заторможено, затем обращается к мужчине: — Я даже отчёт не успел отправить. — Тебя предупредили дважды, — герой вновь выезжает на трассу, больше не смотрит в сторону напарника. — Зачем ты сделал это? — он переводит взгляд на дорогу: их патруль закончился уже как пятнадцать минут, но Бакуго почему-то продолжает наматывать круги по району и Шото не находит причин остановить его. Он готов позволить ему это. Позволит всё — если это Кацуки. — Тебе станет легче от ответа? — Я хотя бы смогу понять почему кто-то вроде тебя, кто постоянно твердит о важности быть профессионалом, внезапно пошёл на это. — Я сделал то, что посчитал правильным в той ситуации, Тодороки. — Ты сделал что? Скажи это вслух, — Шото слабо хмурится, возвращая внимание к напарнику: нужно убедиться, что Бакуго действительно понял, в чём проблема ситуации. — Ты заткнешься уже? — Кацуки давит на тормоза, останавливаясь под красным и собирается добавить что-то ещё, но его опережают. Рука Шото оказывается на его геройском костюме, сжимает, притягивая ближе, и разъярённый голос, привычно собранного напарника, касается слуха. — Я не буду повторять свой вопрос. Герой теряется на несколько секунд, смотрит в чужие разномастные глаза с непониманием, а Шото удаётся увидеть то, что он всё чаще стал замечать во взгляде Кацуки. Тодороки мог бы в шутку назвать это страхом: вот только он не умеет шутить, а Бакуго пугает примерно ничего. Данамайт издаёт тихий, нервный смешок. Такая реакция повторяется всё чаще за последнее время: всё чаще, за последнее время, его напарник, которого все знают, как рассудительного и уравновешенного, выходит из себя. Тодороки всё чаще врывается в его личное пространство, всё чаще говорит в требовательной манере и всё чаще смотрит именно так. В полумрачном освещении салона, разбавляемое светом уличных фонарей, Кацуки видит насколько ярко блестит его левый глаз. Шото всегда был тем, кто внушал спокойствие, безопасность и доверие. Бакуго считал эти ощущения, вызванные чужим присутствием, чем-то особенным: до тех пор, пока не осознал, что тот абсолютно всех заставляет чувствовать себя так. Он хотел дать себе обещание поговорить об этом с ним, ещё с первого курса Академии. Он так и не сделал этого, решив наложить запрет на все ненужные мысли и чувства, чтобы они не вырывались наружу при чужой близости, к которой он скоро привык. По крайней мере, хотелось так считать. Стабильная опора, прокладываемая тяжкой работой над самим собой, своим эмоциональным спектром и самоконтролем, с недавних пор начала расшатываться. Тодороки всегда был тем, кто внушал спокойствие. Однако, прожигающий насквозь взгляд, рука с выступающими венами от силы, с которой тот сжимает его костюм, едва слышимое, тяжёлое дыхание, глубокий голос и проклятый голубой глаз, в совокупности выбивают все здравые мысли из головы героя. Гнев настолько сдержанного человека ощущается приятной болью в груди: ему тревожно, но это будоражит. В любом другом случае он сломал бы руку, держащую его одежду, разбил бы костяшки в кровь, пройдясь ими по чужому лицу, заставил бы извиниться за наглость говорить с ним подобным тоном. Но ему он позволяет. — Что я сделал? — Бакуго криво ухмыляется, отцепив его руку. — Выбрал. — Ты герой. Когда под угрозой находится гражданин, считай, у тебя нет права выбирать. Твои действия должны быть очевидны. И что в итоге сделал ты? Герой не отвечает, только сильнее сжимает руль под пальцами, вновь трогается с места: глаза хаотично бегают по проезжающим мимо машинам, периодически останавливаются на зеркале заднего вида, будто все эти посторонние факторы смогут отвлечь его от голоса Тодороки. Он успел наслушаться всех этих упрёков, претензий и презирающего тона по передачам, которые уже час спустя были готовы транслировать репортаж о происшествии. Поступок героя Данамайт словно трещина на розовых линзах в очках общества, Кацуки это знает. Та система, которая отвернётся от героя, если тот не откажется от собственного «Я», став верным рабом всему, что они назовут «добром». Лицемерное общество, создавшее конкуренцию между героями, подобно какой-то жалкой гонке — кто быстрее доедет до финиша с наибольшим количеством баллов: на обратной стороне монеты, жизни действительно оцениваются как «баллы», а героев вознаграждают местами, когда те, в конце месяца, предоставляют отчёт о «гонке». Кацуки чувствует себя сбившейся с гоночной трассы машиной, водитель которой решил остановиться, чтобы пойти к перевернувшейся машине «соперника», что дымится огнём сожжённых правил. Он знает сколько их — тех, кто дышат ему в спину, выжидая, когда он покинет гонку. Не менее лицемерные герои, которые, за маской скрытого сожаления, усмехаются победно, когда из «гонки» вылетает ещё одна машина. Это мир, в котором общество молчит о деньгах героев, а герои молчат о том, что жизнь — спасенная кем-то другим — лишает их дополнительных нулей на правительственном счёте. Кацуки они не волнуют. Как не волнует испорченная репутация и нотации, что придётся выслушать. Он никогда не был прототипом идеального героя, но в этот раз его поступок можно было расценить как злодейский. Герои бескорыстны, беспристрастны и самопожертвенные. У них нет права на эгоизм. И общество, настолько убеждённое в этих идеалах, потрясенно пересматривает запись видео, где герой, перед которым стоял выбор между гражданским и напарником, выбрал второго. Граждане, по негласному правилу, до этих пор считающие, что герои всегда должны защищать и спасать в первую очередь гражданских, а сами практически обязаны не нуждаться в помощи, судорожно следят за мужчиной на экранах: движения очевидно указывают на то, что герой не сомневался в своих действиях ни секунды, когда бросался к напарнику, хватая того поперёк туловища и оттаскивая из-под стены, что намеревалась обрушиться на него. Рядом лежащее бессознательное тело гражданского вытащил один из стажёров Тодороки, который, видимо уверенный, что Данамайт спасёт женщину, собирался на помощь герою Шото, но вовремя среагировал, подстраиваясь под ситуацию. Жизнь Тодороки оказалась слишком важной, чтобы сознание Кацуки успело проследить за инстинктами — броситься к нему. Слишком важной, чтобы доверить стажёру. А когда он обернулся, всё ещё прижимая к себе напарника, присутствующие смотрели на него с ужасом, словно он убил кого-то. Возможно, в их глазах он действительно убил шаблон героя. Образ геройского общества, постоянно твердящегo о равности и приоритетности граждан, внезапно предстало перед глазами общественности с обратной стороны: герой, который предпочёл жизнь напарника. Герой, которому есть разница между жизнями одних и других. Герой, который выбрал. — Стоило оставить тебя под обломками. — Это то, что от тебя требовалось в той ситуации. — А как бы поступил ты, герой? — Кацуки делает насмешливый акцент на последнем слове. — Зачем спрашивать? — Отвечай. — Приоритет всегда один — гражданский. У нас нет права на выбор. Кацуки нервно смеётся, проехав ещё несколько метров, останавливает машину у тротуара и бросает усталое: — Выходи. — Что? — Разве я сказал тебе сидеть и с тупым лицом смотреть на меня? Нет, я сказал «выходи». — Я не понимаю те… — Вышел вон, Тодороки! Хриплый голос разносится по тесному пространству машины, возвращаясь к владельцу и пассажиру, который ещё несколько секунд хмуро смотрит на мужчину. Шото всё же выходит из авто, демонстративно шумно хлопнув дверью, и провожает его. Он был и рад покинуть машину, ведь с каждым разом ему становится всё сложнее контролировать себя рядом с Кацуки. Тот наверняка думает, что он зол только из-за поступка, не подобающего герою, но Шото не признается, что рядом с ним, его тоже совсем не волнует геройский протокол. С недавних пор, ощущения, что в нём пробуждает человек, не так давно ставший его напарником, всё чаще напоминают те, когда они познакомились, на первом курсе Академии. Нездоровое чувство соперничества сменилось признанием чужой силы, уважением его целей и стремлений, и в самом конце — тлеющим чувством где-то в тёмном уголке всей его сущности. Говорить, что он переживал свою влюблённость только сердцем, казалось ему чем-то клишированно-драматизированным: в голове застряло мрачное убеждение, что подсознание, выбравшее себе словно не объект возжелания, а кумира — идеального по его параметрам, было в ещё большем восторге от взрывного героя, чем сердце. В пугающем восхищении. Кацуки сбавляет скорость только на десятой минуте вождения, когда понимает, что совершенно не следит за дорогой. Он тормозит у кафе, с пыльной вывеской «продаётся». Герой выдыхает глубоко, смотрит перед собой, словно в прострации, после сжимает пальцы в кулак и несколько раз с силой бьёт по рулю, повторяя слово, с каждым разом звучащее всё больше как крик: — Чёрт-чёрт-чёрт! — он опускает голову на свои руки, прикрывает глаза. — Разве ты не понимаешь, что не был готов? Ты бы не смог выбраться оттуда сам. Поступить по-геройски, да? Неважно что я делаю, я слышу эти доставучие голоса, их тысяча, дьявол! Они говорят, что хотят спасителя — героя, но им лишь нужен кто-то, на кого они свалят вину, когда упадут, понимаешь?! — в салоне машины подозрительно тихо, Бакуго поднимает голову, чтобы посмотреть на пассажирское сиденье. — Тодороки…? Нервный смешок вырывается внезапно, стоит взгляду застыть на пустом сидении. Ему не удаётся контролировать свой голос, пока тот перерастает в громкий, невесёлый хохот, а кулак вновь переходит к ударам: звуки клаксона перекрывают собой смех.***
Тодороки бесшумным шагом ступает в помещение, одетый уже как гражданский: чёрные брюки и того же цвета пиджак, с закатанными рукавами, поверх белой футболки. Быстро оценив многолюдность, он обращает внимание к сцене и наконец понимает причину большого количества посетителей. Он в этом заведении во второй раз, но даже одного визита было достаточно, чтобы понять, что сюда приходят не только ради выпивки и интересной компании за своим столиком. После установления видимой стабильности относительно низкого уровня преступности, по всей стране начало появляться всё больше заведений, которые местные называют «серой зоной». Пабы и чаще всего бары, куда люди приходят, чтобы почувствовать себя так, словно нет всех этих ярлыков, навешанных на них обществом. Подобно тематическим кафе, где у них есть шанс провести время концепцией той эпохи, когда причуды ещё не разделяли людей на лагеря. «Серые зоны» отличались строгими правилами: применение причуды ограничено, никто не указывает на свой или чужой статус, профессию, принадлежит ли он «белой» или «чёрной» стороне. Шото пытается не думать о том, что возвращается сюда, ведь герою не подобает спокойно сидеть рядом с теми, чьи фотографии потенциально могут быть прикреплены к папкам нераскрытых дел, где-то в полицейском участке неподалёку. В «зоне» не дозволено говорить об этом, и может этим она и привлекает, так как слуги общества тоже приходят сюда, чтобы на время избавиться от всего, что делает их «героем». Тодороки пришёл, чтобы отпустить угнетающие мысли, вызванные тем, что ещё полчаса назад он собирался сделать с напарником нечто такое, что нельзя было бы назвать добром ни в каком понимании или контексте. Он не знает что именно: лишь знает точно, что покинув машину, он обезопасил Кацуки. Низкий голос отвлекает его от мыслей. —…и я подумал, что проблема-то не во мне. Чепуха все эти ваши речи о доброте. Вот пожертвуй одну почку и ты герой! Пожертвуй десять… — он большим пальцем проводит по скобам на щеке, ухмыляется мрачно, словно дав публике время оценить возможный ответ. — И ты в розыске. Злодей опускает микрофон, лениво шагает вокруг хокера. — Да уж… — мужчина с чувством выдыхает, пока до слуха доносится приглушённый смех присутствующих после очередной шутки, даже если злодей не шутил вовсе: во всём сказанном им, была ироничная правда. Он перестаёт окидывать сцену взором, проходит в центр, вглядываясь в толпу, словно что-то привлекло его внимание, вертит стул на ножке и с насмешкой выдаёт: — У меня даже нет желания стоять сейчас здесь, но, видимо, я слишком хорош. Да, Шигараки? Вместо владельца бара, публика отзывается свистами и подбадривающими аплодисментами. — Вы все в таком восторге, будто я не сказал только что: мне не нравится видеть вас… — он выдыхает, усаживается на хокер и подпирает одну руку другой. — Это моё третье выступление, да? Забавно с чего началось всё. Вот мы говорили с Шигараки на общие темы… Шото коротко смотрит в сторону сцены, ловит на себе чужой взгляд, но остаётся невозмутим. Он делает заказ у стойки и проходит дальше, садится на один из диванчиков у противоположной от представления стены. — …и вдруг он сказал, что мне нужен мозгоправ, — злодей опускает микрофон, издаёт смешок, после поднимает, чтобы продолжить. — Это мне говорит он, — публика отзывается тихим смехом, ведь всем известна репутация владельца этого бара. — Но знаете, если так подумать… Что, если меня «починят» и я больше не смогу смеяться над критически жизненными ситуациями? Кстати, о них. У меня вообще с недавних пор странная обсессия со словом «арка». Это дошло до такого, что кто-то рассказывает мне о чём-то не-геройском, по типу «Обоих моих родителей вчера убили» и мой первый инстинкт это — «Так это твоя сиротская арка». Вам вот смешно? — Да! — отзывается кто-то из толпы, смеясь громче остальных. — Возьми у Шигараки номер мозгоправа, — Даби пальцем указывает посетителю в сторону бара, где стоит владелец. Он выдерживает недолгую паузу, ухмыляется слабо каким-то своим мыслям, осматривая холл, но женский голос со стороны привлекает его внимание. — Нам жарко, хватит быть настолько горячим! — Ты про это? — Даби щелкает, создавая небольшое синее пламя на кончиках пальцев. — Или про это? — зубами подцепив молнию кожаной куртки, он тянет замок вниз свободной рукой, открывая вид на ничем не прикрытое тело. В толпе раздаются выдохи, кто-то даже присвистывает, шепчут что-то нецензурное, но «артиста» это вовсе не смущает, он знает какую реакцию ожидать. В почти что утопичном, по морали, обществе, где все показательно желают либо быть героями, либо самих героев, большинство также тонко скрывают, как сильно хотят быть пойманными злодеем в какой-нибудь безвыходной ситуации, где им не помогут герои. Где к ним будут обращаться далеко не нежно, а собственнически, с особым, всепоглощающим желанием: таким, на который герой не способен. — Какие же вы все прогнившие… — Даби смеётся тихо, обводя посетителей скучающим взглядом. — Но не волнуйтесь, это не особо-то и важно. В конце концов, всё ведь буквально бессмысленно. Вдумайтесь. Жизнь имеет смысл? — Да? — сконфуженно звучит со стороны публики, которая так удачно падка на интерактив. — Неужели?! Вот где ты сейчас? — В баре? — Нет, ты в Токио. Спрошу ещё раз. Где ты сейчас? — В Токио, — неуверенно отвечает тот же голос. — Не думаю. Ты в Японии. Злодей теряет интерес к посетителю и вновь возвращает внимание ко всей толпе. — Вот вы сейчас думаете, что мы в Японии? — он цокает отрицательно на кивки. — Уменьшите зум. Мы на планете. Мы на космическом камушке, который парит в пустоте. В нескончаемой пустоте, — уточняет Даби, прежде чем продолжить, — и нескончаемая пустота расширяется, что означает: бесконечность становится больше, — злодей подаётся вперёд, наклоняясь к публике, чтобы тише и как-то раздражённо добавить. — Это не имеет никакого, нахуй, смысла. Он возвращается в исходное положение, выдыхает разочарованно, потирает переносицу и снова подаёт голос. — Мы все просто делаем вид, что это нормально. Нам говорят, мол, «Всё состоит из молекул» и мы все такие: «Отлично! Это последний раз, когда я подумаю об этом». Я состою из молекул, вы состоите из молекул, — он по очереди указывает на себя и на посетителей. — Эти молекулы вообще знают, что они молекулы? А они ведь даже не касаются друг друга, забавно, да? Даби криво улыбается, боковым зрением смотря на пару, что о чём-то перешептывается, и насмешливо озвучивает вопрос: — Пытаетесь понять, был ли у вас когда-либо настоящий секс, раз ваши молекулы не соприкасаются? Пара за столом беззлобно смеётся на замечание, но не прерывает речь злодея. Он вновь осматривает холл и устремляет свой взгляд на дальние углы помещения. — Я один чувствую, что большинство происходящего в жизни бессмысленно? Нет? Вот ты, с пустым лицом, — Даби указывает на посетителя, кто сидит на диване в задних рядах и вопросительно выгибает бровь, когда ловит внимание голубых глаз, — Герой. Он вдыхает, чтобы продолжить, но вместо этого подносит ладонь к уху, зажимает наушник, после смеётся хрипло, обращаясь к публике: — Организаторы предупреждают, что мои высказывания против политики заведения, — парень кружится вполоборота на высоком стуле. — А на прошлой неделе сказали, чтобы я случайно не убил кого-нибудь. Как будто я не знаю, как сделать это специально. Шото не отвечает на чужую провокацию, подносит хайбол к губам, отпивает напитка, с неестественно ярким цветом содержимого. Он заказывает ещё один, так как осушил его так же быстро, как шоумен потерял к нему интерес. Когда Тодороки вновь поднимает глаза к сцене, спустя некоторое время, Даби там уже нет. Ещё несколько минут ожидания, ещё несколько пустых хайболов на столе и тот садится рядом, так и не потрудившись привести в порядок одежду, оставаясь во всё той же распахнутой кожаной куртке. Злодей достаёт из кармана пачку сигарет, вынимает одну и, даже не посмотрев в сторону Шото, небрежно тянет ему, предлагая. Герой думает недолго, прежде чем тоже взять одну. Чужие пальцы ловко закрывают пачку, кидают куда-то на стол, после раздаётся щелчок и синее пламя, горящее на ногтях, оказывается у лица Тодороки. Тот зажимает фильтр губами, наклоняется ближе, чтобы зажечь сигарету. Они молчат первую минуту, лениво затягиваясь и кидая короткие взгляды на посетителей. Шото опускает глаза к своей руке, окутанной дымом, что, как проклятье, ассоциируется у него только с одним человеком. Злодей устраивается удобнее, выпускает клубы дыма, нарушает тишину: — А где напарник? — Тебя-то это зачем интересует? — Тодороки смотрит в его сторону, взглядом проходит по чужому профилю, замечая, как скобы приходят в движение, когда злодей улыбается. — Он сюда часто приходит. — Кацуки? — герою не удаётся скрыть удивление в голосе. — Так вы настолько близки? — делает вывод старший, опираясь на обращение по имени. — Жаль… Мне казалось, у меня есть шанс. — Что ты несёшь? — хриплым смехом спрашивает Шото, пытаясь казаться безразличным относительно темы разговора. — Твой дружок ведёт себя так, словно принадлежит не той стороне, — Даби пожимает плечами, тушит сигарету. — Иначе, зачем ему сближаться со мной? — злодей наблюдает, как длинные пальцы разламывают надвое остатки табака и фильтра. Герой Шото не тот, кто пришёл бы сюда просто так: за день до того, как он посетил это место в первый раз, было оглашено объединение агентств двух героев из первого десятка топа. Тогда Тодороки выглядел так, словно готовился к чему-то настолько испытывающему его стойкую натуру, что ему категорически понадобилось почувствовать себя избавленным от обязанностей профессии. Сейчас же настрой колоссально отличается, злодею не сложно заметить это даже по лицу: этот Шото выглядит так, словно открыл охоту на себя же. Лишь одна неудачно выпущенная им пуля, и его геройскому образу не встать с земли в этот вечер. А целится он именно в ноги. Даби улыбается хищно, мысленно кладёт руку на чужую, держащую оружие. — В отличие от тебя, он периодически приходит сюда по пятницам. В конце вечера его всегда можно найти, если не в моей компании, то точно в компании Шигараки. Почему, как думаешь? Зачем бы ему и тут не сближаться с героями, раз ему не хватает социализации вне этих стен? Да, это «зона», тут это играет не особую роль, но ведь ты, я, уверен — и он, прекрасно знаем, что эти правила исчезают у этих же дверей, как только посетители выйдут из заведения. Так почему он ищет компанию злодея, за которым будет гнаться на следующий день? Он не рассказывает тебе об этом? Или вы не настолько близки, как тебе хочется думать? — Что ты вообще можешь знать? — Шото нервно ухмыляется, тянется к своему стакану, чтобы допить алкоголь, затем ставит его обратно на стол, всё ещё не выпуская из руки. — Кажется, больше, чем даже ты о себе. Он ведь нравится тебе? — злодей поджигает ещё одну сигарету, под пристальным взглядом разноцветных глаз. — Не смотри так, это очевидно. Вот только, думаю, то, что у тебя в голове, совсем не в его вкусе. Герой издаёт тихий смешок, пытается сдержаться от продолжения разговора, но проигрывает каким-то компульсивным мыслям и, сжав пустой хайбол, проговаривает: — Договаривай. — Знаешь про этот клишированный пример злодейской любви? — Даби неспешно выдыхает дым, прежде чем продолжить. — «Герой пожертвует тобой ради мира, злодей пожертвует миром ради тебя». — Глупо. Где им продолжать тогда жить, если мира нет? — Ты всё такой же… — старший разочарованно хмыкает, кладёт руку на спинку дивана, за головой героя. — Не воспринимай так буквально. «Миром» может быть всё, что у него есть. Всё, что он может предложить. Ты когда-нибудь чувствовал себя настолько особенным? Чтобы кто-то жертвовал всем важным ради тебя? Шото не отвечает, хмурит взгляд и уходит в свои мысли, будто пытаясь вспомнить что-то. Даби наклоняется к его уху, шепчет, словно подсказку: — Инцидент Омотэсандо. Злодей наслаждается спектром эмоций на чужом лице, направляет его дуло в нужную сторону. — Разве это не было самым настоящим злодеянием? Вы — герои, такие же. Лишь играете свою роль лжецов лучше. А раз вы такие же, то разве он не желает кого-то, кто поймёт его, будет с ним на одной волне? Будь с собой честен хотя бы раз. Уверен, ты останавливал себя от этой голой, уродливой честности много раз. Так сделай это сейчас. Он помогает снять оружие с предохранителя. — Это Кацуки, — Тодороки озвучивает чужое имя, словно весомую причину. — Это больше не твой милый одноклассник. Его лицо всё чаще появляется в новостях с тех пор, как он начал работать с тобой. Он каждый раз ломает одно правило за другим. От такого нельзя отказаться просто так, а знаешь почему? — Даби тушит сигарету в чужой раскрытой ладони, герой лишь морщится слабо, но не из-за боли, злодей знает, что тот навряд ли чувствует эту минимальную, для его причуды, температуру: Шото сжигает остатки табака, высыпает пепел на стол. — Тело становится зависимым от чувства вины или любой другой эмоции точно так же, как от наркотиков. Поначалу тебе нужно всего немного, чтобы почувствовать эмоцию или наркотик. Затем, твоё тело становится чувствительным и твои клетки требуют всё больше и больше… Чтобы снова почувствовать себя так. — Откуда бы тебе столько знать о Кацуки? — Шото выдыхает, устало прикрывая глаза, словно хочет скрыть что-то от чужого наблюдения. — Я смотрю на правду такой, какая она есть. Это ты всё ещё ходишь с этими чёртовыми радужными очками, думая, что вы всё те же, кем были в Академии. — Чего ты добиваешься этим разговором? — Ты ведь пришёл сюда, чтобы поговорить со старшим братиком, — Даби смеётся тихо при этих словах, дым судорожно выходит из его лёгких. — Ты пришёл, чтобы тебя убедили, что ты прав, не так ли? Так я и говорю: действуй. — Это Кацуки, как я могу… — измученным от мыслей голосом начинает герой, но его прерывают: Даби знает, тот готов, и от действия того разделяет лишь один толчок в спину. — Тебя останавливает ожидание, — рука злодея оказывается в волосах младшего, пряди путаются в металлических кругах. — Не давай себе времени усомниться и пересмотреть всё по несколько раз. Слышал про закон пяти секунд? В миг, когда в голове появляется инстинкт действовать, ты либо делаешь это в течение пяти секунд, либо твой мозг уничтожает эту идею. Пять… Четыре… — он давит на чужой палец на спусковом крючке: стакан лопается в руке героя, но Даби не останавливается. — Три… Два… Выстрел оглушительным звуком раздаётся в голове Шото. Он резко встаёт, скинув чужую руку и направляется к двери, так и не оглянувшись назад. Скобы натягивают кожу, когда улыбка обнажает клыки.***
Кацуки возвращается домой ближе к полуночи, бросает ключи от машины куда-то на шкафчик в прихожей и проходит внутрь. Он разваливается на диване в гостиной, откинув голову на спинку и несколько минут просто смотрит в потолок. Тишина начинает давить, словно стала непривычной после шумных улиц и голоса Тодороки рядом, который оказался на удивление разговорчивым, когда это только они: вдвоём. Он выпрямляется, смотрит на телефон, лежащий на столе, после тянется к нему, подключает к телевизору и ищет среди предложенных приложением аудиокниг и подкастов что-то, чем можно заполнить тишину. Бакуго не объясняет себе, почему выбрал то, что отдалённо звучит похожим на голос, тембр и манеру речи Шото. Мужской голос, со сдержанной интонацией, начинает рассказывать о чём-то. Лишь спустя несколько минут, расфокусированное сознание улавливает суть разговора: реверсивная психология. Герой поднимается с дивана, выключает основное освещение, делает звук подкаста громче и идёт в спальню, взяв сменную одежду в виде белых спортивных штанов и того же цвета футболки, двигается в ванную, всё это время смотря на вещи отстранённо. Происходящее является просто частью рутины, а движения происходят на автомате. Он опускает полотенце, которым сушил волосы, на журнальный столик, встаёт у окна, всматривается в ночной город по ту сторону. Через звукоизоляционные окна слуха касается приглушенный шум проезжающих внизу машин, голос из телевизора всё так же рассказывает о подсознательных механизмах, ненадёжно оставленное полотенце подвисает, падает на пол, утаскивая с собой чашку и под слоем ткани тихо разбивается стекло, где-то за спиной, на всё том же столике, беззвучно вибрирует телефон. Кацуки мысленно выключает все звуки, тянет вниз один рычаг за другим. Концентрация собственных мыслей втягивает его так глубоко в сознание, что он не сразу реагирует на настойчивый стук. Герой не двигается с места и при втором. Стук не прекращается, наоборот, становится ещё более агрессивным чем прежде, Кацуки выдыхает и отворачивается от окна. Он намеревается сначала убавить звук подкаста, только потом выяснить, кто такой не приглашённый заявился к нему, но цокает тихо, когда стук сменяется на удары. Так и не дотянувшись до пульта, он двигается к двери. Бакуго открывает её после недолгой паузы, из-за которой ему даже показалось, что гостю надоело ожидание и тот ушёл. Едва успев открыть дверь, он инстинктивно хватает и смыкает пальцы вокруг чужого кулака, поднесённого для очередного удара. Ему не дают времени даже среагировать на столь поздний визит, протолкнув внутрь и закрыв дверь. Кацуки совсем не узнаёт этот взгляд, которым на него смотрят, будто браконьер на добычу — настолько желанную как трофей. Герой, от которого разит противоположной всему геройскому аурой, подходит ближе. Словно прочитав что-то по одним лишь глазам напарника, Данамайт выставляет руку и проговаривает твёрдое предупреждение: — Тодороки. «Тодороки» ухмыляется криво, свет уличных биллбордов, падающий внутрь, очерчивает его силуэт, тенью накрывающий Кацуки. Тот впервые настолько существенно чувствует эту жалкую разницу в росте. В этом Шото ничего из того, что можно было бы назвать «спокойствием» и «безопасностью». Где-то на фоне, голос из телевизора монотонно сообщает:«Преобразование характера обычного, нормального человека, происходящее в момент совершения им зла, исследователь назвал «эффектом Люцифера».
— Это правда? — Шото наступает медленным шагом, спокойный тон совсем не рассеивает исходящее от него напряжение. — Правда, что тебе нравится водиться с злодеями? — Ты пьян? — Кацуки хмурится, услышав нотки алкоголя сквозь аромат парфюма. — Эй… Скажи мне, — мужчина одной рукой опирается о стену за спиной героя, — что в нём такого, что ты не смог найти во мне? — Я принесу тебе воды, — он не слушает Шото, ведь, несмотря на чёткость речи, Бакуго всё ещё хочется приписать странное поведение напарника на алкоголь: Кацуки двигается в сторону. — Вылью на твою башку, может тогда поймёшь перед кем ты… Внезапный холод на предплечье обжигает, Шото тянет его назад, впечатывает чужую руку в стену, закрепив кандалами из льда. Герой с необъяснимым удивлением смотрит на Тодороки, и, может, он бы ответил той же монетой, если бы не взгляд, что врезается в сознание. Рваный смешок вырывается из груди, следующее движение раскалывает лёд на руке, возвращая свободу движений. — Так вот как мы играем… — Кацуки с насмешкой чеканит слова, раскрывает ладонь, проверяет гибкость её движения. — В следующий раз предупреди заранее. Спина ноет от силы, с которой врезалась в стену, после промелькнувшего мига и взрыва перед глазами. Шото выдыхает сквозь сжатые зубы и смеётся тихо, откинув голову назад. — Ты ведь знал… Всё это время знал, что нравишься мне. Дразнил, создавал видимость близости, потом отталкивал, смеялся над моей реакцией, словно я слишком далеко зашёл с дружеской шуткой. Ты ведь и другом меня никогда не считал, чёрт возьми! — Я не знаю, кто запихнул тебе в голову столько дерьма, но тебе лучше остановиться, Тодороки, — твёрдо произносит Бакуго, заглушая жгучее чувство в груди. — Убирайся из моего дома. Шото застывает, словно какой-то механизм внутри внезапно отключился, затем поднимает глаза, улыбается как-то мягко, Кацуки даже расслабляется на секунду, прежде чем заметить, как поток льда бедствием двигается на него. Ему всё же удаётся увернуться: тем не менее, подготовленная речь о том, что сам Тодороки тоже знает — есть причина, почему они разделяют одно место в рейтинге героев и фраза о том, что напарник ни в чём его не превосходит, остаётся неозвученной. Лёд окольцовывает лодыжку, не позволяя встать, а Бакуго едва успевает подставить руки, чтобы не удариться лицом о пол. Шото опускается на корточки рядом, кладёт руку на чужую ногу, водит по икре, сжимает слабо, взглядом поймав движение его руки. — Убери руку. Ты ведь в курсе, что я стал лучше контролировать форму льда? Как думаешь, что случится, если я их копьями запущу тебе под кожу? Пойдёшь потом в больницу, скажешь, что был несчастный случай? Ты же не выдашь собственного напарника, да? — А я ведь знал, что твоё общение с братом-психопатом однажды оставит свой след, — герой смеётся куда-то в изгиб локтя, всё ещё пытаясь держать туловище над полом. — И ты это говоришь мне? После того, кого сам собачкой внюхивался в след, чтобы найти Даби каждую пятницу? — рука Шото двигается выше. — Какого чёрта ты несёшь…? — Кацуки, думавший, что ему не хватит самоконтроля смотреть в лицо Шото, наконец-то переводит на него взгляд. — Хочешь сказать, что это не правда? — Хочу сказать, что ты просто кретин на первом месте, раз вообще поверил словам злодея! — длинные пальцы зарываются в светлые волосы. — Тодороки, я взорву тебя вместе с этой квартирой, прекращай этот спек… Речь прерывается, стоит Кацуки почувствовать, как холод распространяется по ноге. Он поворачивает голову, видит, что лёд достиг колена и резко дёргается, в бесполезной попытке освободить конечность. Ему не везёт во многом в данном случае: его причуда не может действовать незаметно, она создаст излишний шум, из-за неё включится противопожарная система, и Шото прав — он не сдаст напарника. Ни одному из них невыгодно быть пойманным в такой ситуации. Кацуки даже мысленно усмехается над тем, что общественность даже не догадывается, что образ Тодороки — такой спокойный и забавно честный — кроет под собой это. Герой соврёт, если скажет, что раньше не замечал эту, хорошо скрытую, сторону напарника, но никогда в таких обстоятельствах. Восхвалённая боевая тактика героя Шото и умение оценить ситуацию в моментах кризиса заиграли другими красками, стоило осознать — Тодороки тоже понимает преимущество своей причуды и также не использует огонь. — Почему ты так стремишься быть замеченным? — Шото большим пальцем проводит по шее. — Ты хочешь повторения того инцидента на первом курсе, когда тебя похитили злодеи? Будь честен со мной. — Какого хрена ты вообще…?! — Я просил честности, — тон иронично уважительный. Взгляд Шото не меняется в секунду, когда он кладёт свободную руку на лёд, моментально растапливает, без единого намека на огонь. Кацуки чувствует сильную хватку в волосах, затылок пронзает резкая боль, когда его головой прикладывают к стене. Он видит, как Тодороки снимает свой пиджак, ранее испорченный взрывом. Сильные руки тянут его вниз за бёдра, очередной удар о пол и перед глазами мутнеет. Герой выдыхает сбивчиво, пытаясь вернуть ясность соображения, и понимая, что если не остановить Шото сейчас, то ситуация полностью выйдет из-под контроля. Кацуки протирает влагу внутри ладоней, пока к глазам возвращается чёткость картины: нависающее над ним лицо, яркие глаза и до боли желанный взгляд, который наконец-то смотрит на него. С губ героя срывается смешок, слова кипятком выливаются на сознание Шото: он знает, как тот может обжечь. — Ты больной на всю голову, Тодороки. Герой вскидывает руку, в ней вспыхивают искры, но чужая ладонь, накрывающая его, не даёт взрыву греметь: дым медленно пробивается сквозь щели, между переплетёнными пальцами. Шото заводит его руки за голову, придерживает правой за запястья, пока левой давит на раскрытые ладони. Небольшого огня оказывается достаточно, чтобы оставшийся на коже нитроглицерин пришёл в действие, распаляясь в небольших взрывах. Бакуго чувствует, как чужая причуда касается кожи — тепло, но внезапная корка льда предотвращает возможные ожоги. Герой, до этого считающий, что от применения причуды его останавливает только нежелание привлечь внимание в жилом комплексе, чётко осознаёт, что сейчас, даже при желании, не сможет её использовать. Лёд держит руки в холоде, не давая ладоням возможности выделить пот. Шото касается его лица кончиками пальцев, с них всё ещё поднимается дым. — Тогда… На спорт-фестивале, на первом году. Ты сказал, чтобы я смотрел тебе в глаза, помнишь? — Шото проводит большим пальцем по векам героя, вынуждает прикрыть глаза. — Я смотрю. Только на тебя. Ты этого хотел, Кацуки? Тодороки смеётся тихо на чужое молчание, опускает голову на его грудь. Бакуго видит, как тот сжимает руки в кулаки, пытаясь что-то удержать, но проигрывает. Огонь медленно стекает по красным прядям, лавой капает на Кацуки, сжигая верхнюю одежду. Шото тянет за неё, убирая ненужную тряпку, бросает куда-то в сторону, пока герой под ним сдавленно шипит. Тодороки кладёт правую руку на его грудь, поглаживая, охлаждает покрасневший участок, шепчет что-то о том, что Бакуго не должен молчать, если ему больно. — Тодороки, ты горишь… — хрипло выдаёт герой, расфокусированным взглядом смотря, как огонь течёт по чужому виску. — Остановись, ты ранишь себя! — Как и ты, — Шото растирает жидкое пламя по своей щеке. — Ты причиняешь мне боль все эти годы. Бакуго перестаёт вникать в суть его слов, глазами провожает дым, что стремится к датчику на потолке. Ещё немного и его будет достаточно, чтобы устройство сработало, а сигнал был отправлен пожарным. Тодороки прослеживает за чужим взглядом, ухмыляется криво на свою же догадку, затем поднимает руку по направлении устройства: первая капля воды и острый конец льдины вырывается наружу, прорезав всю центральную систему датчика. Кацуки так и не слышит сигнализации. Секунду спустя, лёд кусками сыпется на пол. Вода неспешным потоком обрушивается через кривые щели поверженного устройства. Кацуки даже сложно признать, насколько хорош стал Шото за эти несколько лет, без усилий управляя причудой, даже не прикасаясь к объекту. Он облегчённо выдыхает, когда вода тушит огонь на лице Тодороки, убеждается, что нового ожога на нём нет. Тот убирает назад чужие мокрые золотистые пряди, наклоняется к лицу. Глаза у него необычайно светлые, а на губах застывает мягкая, безумная улыбка, когда он шепчет: — Что дальше, Кацуки? — Ты сейчас совсем не похож на героя. — Тебе они перестали нравиться. В чём претензия? Ты хотел плохого, ты его получаешь, так как… — Зачем? — вопрос, адресованный словно в никуда, заставляет Шото замереть на долю секунды. — Ты пробуждаешь худшее во мне. Герой реагирует на это снисходительным смешком, чувствует, как вода стекает по рукам, слышит треск льда. Он выдыхает коротко, прежде чем одним быстрым движением высвободить руки, оттолкнуть от себя напарника и принять сидячее положение, оказываясь напротив Тодороки. Бакуго замахивается, но Шото даже инстинктивно не вздрагивает. Резкий удар заставляет того опереться рукой о пол, чтобы не упасть полностью, но ему этого и не позволяют. Кацуки комкает его футболку, поворачивает в сторону, возвращая внимание к себе и тянет ближе. Тодороки не закрывает глаза, когда тот поднимает руку и во второй раз. Удара не следует: герой обессиленно опускает её. Кацуки мрачно смотрит ещё несколько секунд, после выпрямляется, отстраняясь, недовольно говорит о воде, что тонким слоем медленно растекается по полу. Где-то в гостиной снова вибрирует телефон, герой спешит ответить на него. Тодороки лишь обрывками слышит разговор, пока поднимается, зачёсывает назад мокрые пряди. По коротким ответам напарника, он догадывается, что датчик всё же отправил сигнал. — …Нет, это была случайность. Да, из-за причуды. Не стоит. Вы вообще в курсе с кем говорите? На другом конце учтиво кладут трубку, Кацуки раздражённо швыряет телефон на диван, собирается покинуть комнату, но хватка на руке останавливает его: во взгляде Шото не поменялось почти ничего, герой это видит. — Я не закончил. — Ты и не начинал, — Кацуки улыбается невозмутимо, наблюдая, как чернота поглощает глаза напарника, но игнорирует, проходя дальше, сразу же направляясь в спальню, чтобы взять чем прикрыть верхнюю часть тела. — Убери всё это, — он указывает на воду на полу. — С удовольствием. Бакуго недолго удивляется чужой послушности, ибо секунды спустя клубы пара закрывают видимость на содержание собственного гардероба: наивно было думать, что Шото справился бы с задачей иначе, чем загоняя его в угол ещё больше. Герой осторожно отступает, натыкаясь на тумбочку, вглядывается в туман. — Шото? Мгла отвечает тишиной, но Тодороки не покинул дом, герой знает точно. Он двигается к окну, чтобы открыть его, но крепкая рука тянет обратно. Чувство тёплых губ на своих заставляет слабо вздрогнуть, но мысли бегают так хаотично, что сознание не может поймать ни одну. Тодороки разрывает поцелуй медленно, шепчет мягко: — Позови меня по имени ещё раз. — Шото… — с насмешкой повторяет герой, не совсем отошедший от короткого поцелуя, чтобы мозг успел остановить вырвавшейся имя. Кацуки обнаруживает себя придавленным к пропитанным влагой простыням, что контрастом ощущается на фоне горячего тела над собой. Будет ложью, если он скажет, что первое его волнует. Бакуго всматривается, теряясь в чужих глазах. Такой Шото заставляет напрячь мышцы в ожидании следующего слова или действия. Такой Шото — как взрыв. Этот взрыв Кацуки не удаётся контролировать. Такой Шото — как адреналин. Он течёт по венам Кацуки. Такой Шото словно забит порохом, и Кацуки чувствует себя той самой иронично-удачной искрой, которая в один момент дотронется до него и взорвёт всё помещение. Кацуки нравятся: взрывы, адреналин, запах пороха, искры и дым перед глазами. Пальцы зарываются в белые пряди, тянут ближе, сливаясь со злодеем в новом поцелуе. Бакуго позволяет себе это обращение, ибо такого Шото видит только он: такого Шото нельзя выпускать наружу. Кацуки кусает чужие губы, стискивает его футболку, проклиная отсутствие возможности расплавить её так же, как сам Тодороки поступил с его одеждой. Тот понимает неозвученное требование, отстраняется, чтобы снять остатки порванной одежды. Губы заходятся приятной немотой, когда Шото отстраняется, чтобы спуститься к груди. Он целует ожог, собой же оставленный, проводит по нему языком, задевая сосок: герой выгибается под ним, шипит сдавленно из-за боли и сменяющего её наслаждения от ласк. Руки Тодороки неспешно водят по чужой одежде, тут и там сжигают мешающую ткань, чтобы секунду спустя сорвать её с желанного тела. Кацуки пропускает момент, когда Шото избавляется и от своей одежды: вид его крепкого тела вовсе не удивляет героя. Он видел его много раз, но понимание, что теперь к нему можно дотронуться, провести по шрамам, полученным в совместных битвах, ощущается иначе всего, что он когда-либо испытывал рядом с ним. Завалив того на спину, Бакуго забирается сверху, опирается на руки, нависает над напарником и долго всматривается в его горящие холодом глаза: есть что-то восхитительное в том, что внутри вечно-спокойного человека находится то, что только он может вынести наружу. Бакуго целует его долго, до саднящих губ, спускается к шрамам, поочерёдно метит их и принимает ответные прикосновения. Кацуки позволяет ему. Не останавливает, когда чужая рука двигается вниз по спине, оставляя мокрый след от собственной слюны: будоражащие касания заменяются ощущением дискомфорта. Шото двигает рукой медленно, длинные пальцы, с аккуратной формой ногтей, давят на мягкие стенки осторожно и настойчиво одновременно. Герой зарывается в изгиб его шеи, кусает и стонет глухо, когда тот загибает пальцы, дразняще-неторопливо вынимает. Тодороки приобнимает его, в одно движение меняет их местами, вновь смотрит в рубиновые глаза сверху и Бакуго, прочитав вопрос на его лице, смеётся тихо. — В первый и последний раз, — отвечает герой на не озвученный вопрос, знает, что ответ не абсолютный в своей правдивости. Кацуки проговаривает что-то неразборчивое в пространство одеяла, когда его грудью прижимают к матрасу. Ранее данное устное разрешение лёгким сожалением сжимает горло, когда вокруг шеи образовывается цепь из льда. Он слышит стук соприкасающихся колец, его резко тянут назад, отрывая от кровати: надёжная рука прижимает спиной к владельцу. Боль пронзает позвоночник, Кацуки выгибается, стонет сдавленно, на границе боли и наслаждения. Шото покрывает смуглую шею мягкими поцелуями, толкается вновь, сильнее тянет за ошейник, вынуждает откинуть голову назад. Герой кладёт руку на чужое предплечье, водит ногтями, давит, намереваясь оставить следы, словно от когтей: если Шото и хочет получить зверя, то должен быть готов принять и шрамы. Кацуки коротко откашливается, когда его отпускают, касается ошейника, чтобы взорвать одно из колец: ледяная цепь с тихим шумом скользит с шеи. Не позволив опомниться, его снова поворачивают лицом к лицу: вновь метят тело, держат крепко, словно яркий сон, что вот-вот растворится в бледных красках реальности. Тодороки действует неспешно, движения его равномерные, Кацуки оставляет на его теле новые полосы, требует двигаться быстрее, но Шото непреклонен. Он шепчет в губы героя что-то о том, что всё будет хорошо для них двоих. Кожа Кацуки покрывается потом от напряжения, он дрожит судорожно при очередном касании. Шото водит левой рукой от груди, к шее, нитроглицерин распаляется, змеей ползёт по коже героя, окутывая того в одеяло из пламени. Едва слышный треск ткани, простыни загораются красным. Шото не хочет спешить: мир, лежащий под ним, наконец-то горит. И он наслаждается этим видом. Последние движения, они оба замирают, цепко хватаясь друг за друга. Тодороки ловит губами прозрачную каплю, что из глаз катится по виску героя от переизбытка ощущений и чувств. Секунда, лёд покрывает пространство вокруг, пламя стихает под натиском холодной причуды. Они лежат в тишине достаточно долго, чтобы каждый успел осознать произошедшее. Кацуки слабо отталкивает от себя Шото, до этих пор держащий героя так, словно мир развалился бы, отпусти он его. Бакуго тихо шипит, поднимаясь на ноги, двигается к окну, открывает его, давая дыму, пару и тяжелому запаху секса выветриться. Он садится обратно на кровать, отстранённо смотрит на льдины в разных углах комнаты. Тодороки видит, как его спина покрывается мурашками. — Ты собираешься признаться мне? — Кацуки через плечо кидает на него взгляд, ухмыляется слабо. Руки вновь затягивают его в объятия, Кацуки выдыхает от ощущения тепла. Шото склоняется над миром, целует его раскрытые губы, растворяется с ним в огне, что поглощает обоих в дурмане чувств. Тех, на которые герой не способен. Сжимая его тело в руках, Шото впервые говорит своё признание вслух: — Я бы пожертвовал миром ради тебя, Кацуки.