Somewhere in these eyes

Загрей чувствует перекаты мышц под своими пальцами. Ему нравится исследовать тело Смерти, ощущать касаниями волны ребер при рваном вдохе. Чувствовать приятную прохладу кожи, что постепенно теплеет и покрывается румянцем. Легкая ухмылка невольно расцветает на губах. Он поднимается выше, оглаживает края горжета подрагивающими пальцами. Смотрит на золотые узоры, что так красиво переливаются от пламени свечи. Но на холодном металле Загрей недолго задерживает внимание. Танатос может в любой момент испариться в воздухе, оставив после себя зеленоватое свечение и сжавшееся сердце. Поэтому Загрей старается взять от каждой минуты, секунды рядом максимум. Он бог, но Смерть научила его ценить время наравне со смертными. Загрей и не думал, что однажды они будут вот так лежать на его кровати. Окруженные ненужным хламом комнаты, которого с каждым визитом Танатоса становится только больше. Он не мог представить, что вечно отчужденный Танатос будет не против стать жертвой его изголодавшихся по теплу и ласке рук. Аид с полной самоотдачей еще в детстве старался похоронить в нем все тепло и нежность. Любовь отца, если это извращенное чувство можно было так назвать, оставляла принцу только бесконечные гематомы. Новые порезы от рассекающего воздух и плоть копья. А после шрамы, которые нельзя было увидеть, но можно было почувствовать, стоило в воздухе повиснуть пренебрежительному «мальчик». Если подумать, Загрей не мог вспомнить ни одного прикосновения отца. Тот предпочитал не подпускать его ближе высоты массивного стола и выпада копья. Конечно, Загрей не мог назвать себя одиноким. Никта всегда была рядом, укрывала и защищала его, как и подаренная ею шаль. Тихо и невесомо, со свойственной Ночи прохладой. Но она отдавала Принцу всю любовь, на которую была способна. Загрей помнит как ее холодные руки стирали пелену слез после очередной изнуряющей тренировки с отцом, который не считал нужным брать во внимание разницу между силой древнего бога и ребенка. Загрей помнит, как Ахиллес любил взлохмачивать его вечно непослушные волосы, создавая на голове настоящую анархию, которой мог гордиться сам Первородный Хаос. Тренировки под руководством павшего воина изнуряли не меньше отцовских, но в размеренных и точных ударах чувствовалась забота и незнакомая до этого аккуратность. Принц вряд ли когда-то произнесет это вслух, но он чувствовал к Ахиллесу особую привязанность. То, что он должен был чувствовать к своему отцу. Загрей видел в этой тени опору, рассудительность и неподдельный интерес к его нескончаемой болтовне. С Ахиллом хотелось делиться успехами и неудачами, впитывать мудрость его изумрудных глаз. Он вряд ли когда-нибудь сможет забыть обжигающие удары хлыста. Как в умелых и сильных руках Мег, это оружие могло превращаться в несущее верную смерть. Или же сладкую боль, о которой будешь просить снова и снова, задыхаясь. Возможно, именно этого и не доставало в их отношениях. Загрей вряд ли когда-нибудь смог бы стать податливым хлыстом в ее руках, отзывающимся на каждое движение хозяйки. Он был слишком импульсивен. Не был готов слушать и слышать, а Мег не отличалась терпением. Как сама фурия однажды подметила: им было далеко до здоровых отношений. У него были короткие встречи с Дузой, скользящая сквозь пальцы огненная шерсть Цербера, бесконечный запас издевательств от Скелли, ободряющий дуэт Сизифа и Боулди, согревающая своим теплом выпечка Эвридики… Он не был одинок. Но каждая встреча, взгляд и касание Танатоса, заставляли его чувствовать такой спектр эмоций, на который, казалось, Загрей даже не был способен. Каждый раз, когда до слуха принца доносился разрезающий тишину звон колокола, загнанное от нескончаемых врагов сердце останавливалось. Падало куда-то вниз, пока снова не возвращалось к еще более бешеному темпу. Танатос любит повторять, что смерть неизбежна и Загрей знает это, как никто другой. Но только принцу эта аксиома придает сил и надежды. Он знает, как Смерть может быть элегантной и грациозной, размахивая косой, что неумолимо настигает жертву. Знает ее холодную беспощадность, и тягу к азарту соперничества. Испытал на себе ее заботу, когда Танатос вдавливал Сердце Кентавра в израненное, едва не испустившее дух тело. И только Загрею было позволено так бессовестно любоваться открывшейся перед ним красотой, касаться, слышать редкий и такой ценный смех. Хорошо, что смертные могли лицезреть божество только в свой последний миг, иначе они бы возжелали умереть гораздо раньше. Танатос стойко терпит все эти бесконечные, бесконечные касания. Он благодарит всех известных и неизвестных ему богов за то, что Загрей в такие моменты слишком увлечен и не поднимает на него взгляд. Он буквально чувствовал, как разноцветные радужки вспарывают ему кожу. Сдирают ее, как кожуру инжира, оголяя то, о чем сам Танатос не знал. Аид постоянно корил сына за неусидчивость и полное отсутствие компетенции, уважения, концентрации. Вечно куда-то бегущий, принц оставлял после себя только искры и росчерки на мраморном полу. Но сейчас Загрей с неподдельным интересом и ленивой методичностью вырисовывал на чужом теле причудливые узоры. И лучше Аиду не знать, что неожиданная увлеченность и работоспособность принца стоит ему запоздавших отчетов от некогда лучшего работника. Хотя, портрет принца в комнате отдыха говорит о том, что Аид уже давно заметил изменения в сыне. Все в доме привыкли обвинять Загрея в лености и полной безответственности к своим обязанностям, долгу. Возможно, именно это помешало вовремя разглядеть в нем редкую целеустремленность и самоотдачу в том, что ему действительно интересно и важно. Смерть живет работой. У Танатоса попросту нет возможности заводить новые знакомства. Нет желания и терпения искать в каждой тени частицу добра и осыпать окружающих бесконечным вниманием, подарками и искренностью. Даже Загрей, с которым они разделили бесконечное количество детских игр и секретов, постепенно отдалялся от него за большой стеной из кирпичиков — долг, работа, обязанности и ответственность. Из-за своего трудоголизма он даже не замечал течения времени, не думал о том, что с Принцем что-то может быть не так. Поэтому новость о побеге Загрея стала ударом. И был он гораздо больнее, чем Танатос мог ожидать. Его самый близкий, единственный друг решил покинуть Подземный мир и так легко бросить все, что у него было. Оставить его. Он помнит, как злость ядом расползлась по всему телу. Злость на Загрея, что так легко решился променять уютную тьму и прохладу, на испепеляющий свет Поверхности. И на самого себя, что слишком долго отсутствовал, не интересовался. Решил не замечать все чаще разносящихся по дому ссор Аида и принца. Не придавал значения рваным движениям, надломленным бровям и такой непривычной молчаливости. Танатос думал, что сможет переубедить. Что постоянные неудачи и злость Аида в конечном счете заставят Загрея отпустить эту бредовую идею. Добровольно снова и снова проливать свою кровь будет только безумец. Но принц точно обладал мазохистскими наклонностями. Это Танатос должен был понять еще после недолгого романа Загрея с Мег. Наверное, безумие передается воздушно-капельным. Только такое объяснение смог найти для себя Танатос, когда решила пожертвовать своей работой, обращая армию Аида в пепел, каждый раз, как только выпадала свободная минута. Смерть живет работой, но Загрей ничем от него не отличается. Это откровение пришло к Танатосу не так давно. Сам принц скорее лишь посмеется от этих слов, но отрицать очевидное было бы попросту глупо. Не каждый решится снова и снова испытывать на себе смерть в ее ужасном многообразии. И даже когда Загрей наконец вернул Царицу домой, он продолжал отправляться на встречу полчищу проклятий. Это в нем восхищало также сильно, как и ужасало. И он еще смел обижаться на Танатоса за вечное отсутствие и излишний трудоголизм. Загрей подцепляет край хитона и тот медленно сползает по плечу, заставляя кожу покрыться мурашками. Принц обвел пальцами дельтовидную мышцу, проскользил ниже по бицепсу до сгиба локтя и медленно вернулся назад, спотыкаясь об металл горжета. Золото, казалось, стало частью тела Танатоса. Загрей не помнит, когда последний раз видел острые и выпирающие ключицы. Воображение не было его слабой стороной, но он считал своей личной целью исследовать его тело. От макушки головы до самых пят. Пощупать, потрогать, чтобы каждый изгиб и неровность отпечатались на подкорке. Загрей провел руками там, где должны были быть ключицы и с тоской вздохнул. Когда-нибудь он обязательно снимет эту блестящую железку. Танатос стойко выдерживает испытание в виде сидящего на его бедрах принца, бесконечных касаний и внимательного взгляда. Он не мог понять такого интереса к собственной персоне, не привык чувствовать столько эмоций. Сдавливающей сердце привязанности, нежности, любви. Всего этого поначалу было слишком много. Загрея было много. Он привык к ужасу в чужих глазах, слышать плач смертных и их проклятья. Привык чувствовать запах страха и скорби, повисших в воздухе и знаменующих его приход. Страх и ненависть людей не вызывали в нем никаких эмоций. В какой-то степени он мог понять все эти чувства. Но столкнуться со звонким смехом, нескончаемыми бутылками нектара и амброзии и неподдельным интересом во взгляде… К этому он не был готов. Сбегал, стоило Загрею коснуться щепетильной темы. Не появлялся дома после их встреч, прикрываясь работой. А сколько часов он изводил себя эхом колких слов, что необдуманно слетели с его языка. Танатос не хотел разговаривать. Слова никак не складывались, как кривое зеркало искажали его мысли и чувства. Он не хотел позволять себе думать о том, что все эти взгляды, подарки и бабочка, которая не исчезала с груди принца, что-то значат. Но он думал. С этими мыслями отправлял души в Подземный мир. Заполнял отчеты, постоянно сбиваясь, из-за чего бутоны клякс распускались на бумаге. Даже созерцание Стикс не приносило привычного спокойствия. Танатос читал в водах насмешку над собой и своей трусостью. Его пугала неизвестность. До легкой дрожи в пальцах изводила мысль о том, что все может измениться, что он понимает все неправильно. Что все будет ошибкой, чувства будут ошибкой. Но сердце предательски билось, стоило услышать легкое шипение раскаленных ступней за спиной. — Ответь мне, Загрей… Кто я для тебя в последнее время? Ибо порой когда я с тобой, я… Рубикон был перейден. Оставалось только падать в неизвестность. Ахиллес любил повторять, что страх удел слабых. Пожалуй, только эта мысль сдерживала его от излюбленного бегства. Но, возможно, путей для отступлений вовсе никогда не существовало. Загрей вновь давал ему время привыкнуть к себе и своему вниманию. Приручал его, как дикого зверя, что забился в угол клетки, рыча и скалясь. Перед искренним вниманием и заботой никто не сможет устоять. Танатос не был исключением. — Хей, — Загрей чуть сильнее сжимает хватку на его плече, — о чем задумался? — Ни о чем. Губы принца тронула полуулыбка, а его теплые пальцы слегка коснулись глубокой складки меж бровей Смерти. Внимание Танатоса было целиком поглощено разноцветными радужками напротив. Он старался не смотреть в чужие глаза и не любил липкое ощущение чужого взгляда на себе. Но перед открывающимся видом было тяжело устоять. Гетерохромия Загрея как нельзя лучше отражала его самого. Мягкая зелень малахита и багряно-красный на фоне обсидиановой черноты. Зеленая радужка сильно контрастировала со своим соседом. Частичка вечной жизни, как в неувядающих садах Персефоны. Почему Танатос раньше никогда не задумывался об этом зеленом ростке жизни, что так выделялся на фоне холода и тьмы черт Аида? Левый глаз напоминал о поверхности. Танатос не любил палящее солнце и высокую температуру воздуха, что обжигала при каждом вздохе. Даже жар Асфоделя был более привычен и приятен. Будь его воля, он бы покидал подземный мир только под покровом ночи, подкрепляя такой абсурдных страх темноты у смертных. Но при всем своем желании, он не может отрицать красоту мира жизни. Звездное небо, что напоминает мерцание драгоценных камней в Доме Аида, но каждый раз невольно заставляет остановится, подарив смертным еще пару мгновений. Поражает упорство, с которым люди обрабатывают поля, чтобы безжизненная земля дала урожай. Удивляла сила, с которой хрупкие стебли прорываются сквозь каменистую почву. И коварная хрупкость жизни, о которой ему всегда напоминает брошь из пронизанной иглой пурпурной бабочки — жалкая попытка сохранить красоту существа, что по глупости коснулось руки Смерти. Правый глаз — кровь, которой пропитана земля стараниями Ареса. Она струится из рваных ран, брызжет из ртов, что пытаются урвать последний вздох. Люди тонут в ней, погружаются в вечную тьму. Алый цвет, как воды Стикс, что вечно движутся только ради того, чтобы отнимать жизнь. Река, что своим движением уносит не только души смертных, но и все его тяжелые мысли. Но есть еще одна причина продолжать заранее проигранные гляделки с бурлящими потоками. Танатос привычно стоял, облокотившись на перила, когда со стороны купальни послышался громкий плеск. Вода стекала по черным волосам и бледному лицу, оставляя после себя полупрозрачные дорожки. Хитон под тяжестью воды прилипал к мускулистому телу, пока Загрей смотрел пустым взглядом на Дом, от которого он так отчаянно пытался сбежать. Спустя пару мгновений, он привычно встряхнул волосы от остатков влаги и с улыбкой побежал будить Гипноса, оставляя все свои печали в купальне. Вид возвращения принца приносил…облегчение. Пусть в глубине души Танатос и чувствовал, что стены дворца вряд ли долго смогут сдерживать вечно беспокойного принца, к расставанию было невозможно подготовиться. Но мысль о том, что именно возвращало принца домой не приносила радости. Загрей сбрасывал смерть со счетов и совершенно безответственно и самозабвенно надеялся на непрерывный круг гибели и возрождения. Мойры однажды отобрали его жизнь. Что останавливает их сделать это снова? Видеть, как Загрей сражается, чувствовать, как замирает сердце, когда тот был недостаточно аккуратен и быстр, подставляясь под удар. Танатос мог чувствовать призрачную силу жизни и последующее ее угасание. Мог ощущать смерть Загрея, но не иметь возможности разделить его боль, грусть и разочарование в этот момент — эта привилегия доставалась Стикс. И Танатос не был уверен благодарен за это или нет. Он вряд ли был готов вынести все это. — Тан, ты же знаешь, что я не люблю, когда ты слишком долго молчишь, — ладонь Загрея переместилась на его лицо, оглаживая скулу — О чем ты думаешь? Я опять слишком увлекся? Мне прекратить? Принц виновато поджимает губы и опускает взгляд. Но Танатос мягко накрывает его ладони своими, прежде чем тот успевает их убрать. — У тебя пальцы совсем огрубели, — Тан невесомыми поцелуями мягко касается сначала внутренней стороны ладони, а потом, заглядывая в глаза, невесомо дотрагивается сухими губами костяшек пальцев — сыграешь мне что-нибудь? Загрей ухмыляется ласке, что должна отвлечь его внимание.Хотя бы не растворяется в воздухе при любом вопросе. Прогресс. — Хорошая попытка. Но я вижу, что ты где-то не здесь. Я могу тебя коснуться, — и в доказательстве проводит рукой по обнаженной груди, останавливаясь у сердца. — Но… Танатос не дает ему договорить. — Не волнуйся, ты знаешь, как со мной бывает. Сложно привыкнуть озвучивать свои мысли, когда столько времени был своим единственным слушателем и собеседником. Я бы сказал, если что-то было не так. А вообще, — он сцепил руки за спиной Загрея, притягивая к себе еще ближе. — Я правда хочу услышать как ты играешь. Даже Орфей отметил твои успехи. Комнату медленно заполнили звуки музыки. Сначала плавный перебор на пробу, словно приветствуя инструмент. Потом к нему добавлялись новые, более уверенные звуки. Ноты заполняли комнату, сплетаясь, как нити гобелена, что скрывают истории в своих причудливых узорах. До мастерства придворного музыканта Загрею далеко, но оторваться от его игры было невозможно. Наверное, Танатос непозволительно размяк под мягкими руками и чужой заботой. Но песни Орфея больше не смогут трогать так, как раньше. Они бесспорно прекрасными, но в них не было того особенного, что задевало душу. Ведь музыка, которую играл Загрей, была предназначена только для сидящего рядом. Все материальное имеет конец. Фиолетовая бабочка, что сейчас покоится на прикроватной тумбочке — прямое доказательство. Но некоторые мысли и чувства остаются с нами навсегда. От них некуда деться. Танатос знал, что это был один из таких моментов и он скользил взглядом по сосредоточенной фигуре снова и снова, запечатывая этот образ глубоко в себе. — Ну как? — Загрей закончил играть и с улыбкой развернулся к своему единственному слушателю. — Орфей не зря тебя хвалил, возможно, тебе даже удастся его превзойти. Принц удовлетворенно рассмеялся и опустился рядом на кровать, касаясь чужого плеча. — Спасибо. Ты мне льстишь, но я не против. Хочешь сам попробовать? — Ты же знаешь, что у меня нет на это времени, даже если бы я хотел, — Танатос повернул голову, встречаясь с внимательным взглядом. — Но я не хочу и пытаться, если вместо этого можно слушать тебя.