Помни, что ни чужой войны, ни дурной молвы,
Ни злой немочи, ненасытной, будто волчица –
Ничего страшнее тюрьмы твоей головы
Никогда с тобой не случится.
Хуже гнева Господа только собственный гнев и отвращение от своих мыслей, чувств и действий. Осознание грешности и неправильности страшнее любого ада и пыток. Днями и ночами только одна лишь мерзость и тошнота. И никакого спасения или облегчения, сколько бы ты не молился, не старался и не просил. Бог все видит, знает, всегда поможет, если ты заслуживаешь этой помощи, заслуживаешь помилования. Значит, ты настолько запятнан, что уже даже Он не считает, что ты способен достойно прожить спокойную жизнь. Может, это уже и есть тот самый ад? Разве есть что-то ужаснее на свете? Трэвис не знает, но медленно понимает, что не существует ничего страшнее него самого. Грех – то угольно-черное пятно, что он несет бременем на плечах и каждый день пытается отмыть и снять. Любые чувства, стоит им перешагнуть невидимую черту, становятся новыми пятнами. Но Трэвис слишком слаб или просто недостоин, чтобы перестать ощущать что-либо. Поэтому он вновь стоит на коленях и молится, прося лишь одного – прося покоя и освобождения от навязчивых мыслей, что никак не получается оковать тяжелыми цепями. Злосчастные голубые волосы все равно мелькают во снах, если пытаться избегать их в реальности. И как бы Трэвис не старался забыть и исправиться, его любовь продолжает вальяжно разгуливать по голове, мечтам и потаенным желаниям. Грех, грех, грех. Фелпс, ты должен гореть в аду. Почему везде только и слышно, что любовь – спаситель, счастье и свет, когда для Трэвиса это лишь непроглядная тьма и ненависть. Может, потому что ты, Фелпс, такая тварь, что преступает запреты и законы каждый новый день? Может, потому что ты вдруг почувствовал что-то к человеку, к которому что-то чувствовать запрещено навеки? Трэвис плачет, умоляя прекратить пытки, обещает исправиться и искупить все свои ошибки. Просит лишь чистейшее ничего в виде чувств и эмоций. Он хочет стать камнем, что не сломить. Но ночью снова видит его. Разглядывает с ног до головы и улыбается собственному восторгу и восхищению. Филипп – идеал. Запретный, неверный и ужасный, но милый идеал. Никого красивее и добрее нет в этом чертовом мире, Трэвис знает. И потому слепо любит. Ненавидит его и себя, но любит такой невыносимой любовью, что сам не понимает, как может чувствовать что-то такое непостижимое. И это его губит. Просыпается с счастливой улыбкой, чтобы через мгновение сдерживаться от очередных порывов сорваться в слезы. Внутри постоянно уживаются и теплятся только две надежды: что его избавят от чувств и что чувства окажутся взаимными и принесут лишь счастье. И эти противоречия медленно уничтожают, ведь Трэвис словно пытается обмануть самого себя и, самое главное, Бога. Хотя прекрасно осознает, что никогда такого не произойдет. От себя не убежать. Трэвиса мучают сладкие кошмары, в которых хочется утонуть и забыться, потому что это единственные мгновения, когда внутри царит умиротворение. И как бы не было стыдно и мерзко признавать, ему до безумия нравятся это. И как бы не хотелось потом сдирать с себя кожу, смывать этот позор, где-то в глубине души, закрывая глаза перед сном, он желает вновь увидеть Филиппа. И с той же надеждой умоляет Бога и себя, чтобы наконец вместо снов была густая тьма. Противоречишь сам себе, Фелпс. Получается, совершенно не хочешь избавиться от этих грехов? Нет. Хочет до дрожи и криков, потому что устал ощущать эту жуткую ненависть. Саможалость – худшее, что может случится с человеком. Жалость никогда не станет светлым и добрым чувством, потому что сама природа жалости темна и мрачна до ужаса. Это страшно, это неправильно, это отвратительно. Топкое болото, в котором тонуть со временем становится все приятнее и приятнее, ведь сознаться в собственной ничтожности, признать это, куда проще, чем отрицать и бороться, чем выплывать из этого болота. Саможалость тянет на самое дно тяжёлыми камнями, что ты сам же и покорно выращиваешь в груди. Трэвису неспокойно и мерзко, но он продолжает тонуть и бездействовать. В порыве очередного всплеска эмоций, что ураганом разрушает Трэвиса изнутри, он пишет позорные строки с признанием. И сразу же разрывает на части, сжигает остатки пламенем от свечи и снова плачет, с силой ударяя себя по ноге. –Мерзость, – выплёвывает с желчью, –умри, просто умри уже, – скулит, унижаясь перед пустотой и Богом. И снова пишет, уничтожает бумагу в страхе, что кто-то увидит и прознает его настоящую сущность, и бьёт себя. И вновь по кругу. Пока в одну из ночей не понимает, что дальше так продолжаться не может. Плевать. Он засыпает с запиской в руках, а свеча медленно догорает, навсегда умирая. И это означает лишь то, что пути назад нет и не будет. На утро Трэвис старается не обращать внимания на сложенную в несколько раз бумагу, что сразу летит на дно рюкзака, но перед глазами то и дело всплывают слова и строки, что он написал накануне. Или до этого. Он не помнит – в голове настоящее месиво. Он просит прощения у неба и стыдливо признаёт, что не хочет получать отказа. Он знает, что не выдержит. Трэвис встречает Филиппа в коридоре. Тот улыбается, поднимает руку и тепло здоровается. Губы подрагивают, натягиваясь. Трэвис не решается отдать своё сердце. Не решается ни через урок, ни на длинной перемене. Он понимает, что если не сделает это сегодня, то не выдержит. И потому дрожащими руками отдаёт записку прямо в руки, сразу же хочет убежать в неизвестном направлении, но Филипп успевает схватить его за руку, ещё не понимая, что происходит. Не дай Бог Трэвис увидит глаза, полные разочарования и гнева. Он замечает, как брови друга удивлённо приподнимаются, как Филипп хмурится, переводит взгляд со строк на Трэвиса и обратно. И сжимает его запястье все сильнее и крепче, до тупой боли. Он сразу теряет свою привычную улыбку, заменяя звезды в глазах на что-то, отдалённо напоминающее страх. –Трэвис..., – выдыхает Филипп и сжимает запястье до вырывающегося шипения. –Мне жаль, но... Нет, – он мотает головой, бросает сочувствующий взгляд и ослабляет хватку. Этого достаточно. Трэвис наконец срывается с места в сторону выхода. Забирает куртку, плюёт на последний урок и выбегает из школы. Он слышит заторможенное восклицание Филиппа, а потом лишь звенящую тишину. Только кровь стучит в ушах, оглушая. Мороз улицы обжигает щеки и на мгновение отрезвляет, осознание обдает тело кипятком. –Черт возьми, – Трэвис рвано выдыхает и останавливается. Сгибается и хватается за грудную клетку. Он чувствует биение сердца, неравномерное, сильное, выскакивающие наружу. Звон и стук в ушах не ослабевает – только усиливается и напрочь сбивает с ног. Трэвис оглядывается, не сразу понимая, где находится. Стремительно темнеет. Он забежал в какие-то незнакомые пустые дворы по пути из школы домой. Никуда идти совершенно не хочется. От себя не сбежать, он знает, а потому натягивает куртку и поднимает голову к небу. Бесчисленные звезды смотрят надменно и нежно, будто тянуться, чтобы прижать к себе и согреть. Что ты натворил, Фелпс? Просто ответь, что ты натворил? Человека двигает вера. Вера в лучшее или в худшее, в себя или в других, в Бога или в его отсутствие – неважно. Она идёт рядом, подставляет своё плечо и протягивает руку, помогая подняться и идти дальше. Потому что нести все тяжести самому в какой-то миг становится невыносимо. Легче и проще верить, что есть кто-то выше, важнее, сильнее, есть кто-то, кто сможет забрать всю ответственность и трудность. Даже если это вера в собственную стойкость. Вера есть стержень, что не сломят ветра и снега, что всегда будет с тобой и не бросит до момента, пока ты сам не оставишь ее в гордом одиночестве и ненадобности. Вера ломается только ее обладателем, его разочарованием, его пустотой, в которой ни за что и никогда не найдется место для надежды на помощь и чью-то, даже собственную, силу. Вера лечит и калечит безумием. Сначала она держит тебя, ведет за собой, переплетая пальцы и душу, а после отпускает на самом обрыве, напоследок толкнув, что есть мочи. Толкает, словно надеется, что у тебя вдруг вырастут крылья и ты взлетишь над миром, весело смеясь и крича слова благодарности. Но вместо этой глупой мечты ты падаешь в чернейшее море и опускаешься до самого дна, где лишь одна непроглядная тьма. И сквозь воду, непроглядный туман и бесконечное небо доносится светлый и до тошноты сладкий смех твоей веры. Твоей прошлой помощницы, твоего бывшего лучшего друга. Трэвис опускает взгляд на свои руки и чувствует прилив тошноты, что комом стоит в горле, исчезает и снова подступает. Он падает на колени и бормочет бессвязные предложения, моля о пощаде и помощи, но медленно затихает и потухает. Ему не помогут. Никогда и ни за что. Он – ошибка, сбой, мутация, а не человек. Бог не облегчит, потому что никакого Бога давно нет в его жизни. Вот, Фелпс, ты и нашел самую главную пропасть и изъян. Ледяной снег царапает ладони, когда руки зарываются в сугроб, со злостью ломают жесткий наст и дрожат, дрожат, дрожат, как у самого слабого и ничтожного существа. Трэвис с ненавистью сжимает снег в онемевших ладонях и пытается тщетно выровнять дыхание. Грудная клетка разрывается, словно кто-то бьется о нее изнутри. Кровь кипит, больно стучит в ушах, ломает кости и спокойно молчит, не извиняясь и не мешкаясь. Отвратительно. Острая боль быстро растекается от кончиков пальцев до сердца и парализует. А тошнота снова подкатывает к горлу, окончательно прижимает к земле. Трэвис плачет. Даже не утирает слезы, только пытается спокойно вдохнуть, но воздух лишь царапает легкие. Его пробивает дрожь. Он наконец вытаскивает руки из снега и громко всхлипывает. Боль не помогает и не отрезвляет, хотя раньше всегда была помогала и успокаивала. Он всегда обращался к боли, что обнимала и сжимала сердце, что опустошала и прятала от всех страхом и эмоций. Сейчас лишь сильнее топчет. Трэвис падает с колен, чувствует, как наст впивается в щеку, как он смахивает слезы, и прикрывает глаза. Мерзость. Он смотрит на звездное небо, находит Большую Медведицу и наконец рвано выдыхает. Он чувствует, как лживое тепло разливается по телу, и утирает дорожки слез. Дома его встретит сгоревшая прошедшей ночью свеча и желанная пустота.