Тлеющие в ночи

Мягкий сумрак обволакивает деревню, ложится невесомостью муслина, эфирно, хрупко — кажется, одно слабое дуновение, и сдёрнет пока что млеющий покров. Вмиг краски сгущаются, темнее становятся и вовсе теряют свой лоск и блеск, становясь в ночи неразличимой гаммой оттенков. Вечер наступает не торопясь, шаг за шагом: вот и солнце закатывается за горизонт, бросая на прощание золотистые лучи, мигает в последний раз и исчезает. Ещё остаётся такое блеклое зарево, которое вскоре гаснет насовсем. Ночь вступает в свои права. И шлейфом тянется тёмное время суток, так же легко и непринуждённо сменяя день. Шлейфом тянется и несёт с собой тонкие, ненавязчивые ароматы только что распустившихся фиалок, гиацинтов и сладковатый водянистый запах лилии, что возле деревенского озерца растёт, там, на береге, поросшем осокой. Воздух чист, прохладой полон, лёгкой-лёгкой, и приятной, освежающей влагой — дыхание ночи мерно, тихо: и успокаивает ум, и баюкает тело. Буйной травы по колено тянутся вдаль густые заросли, и в ней, сейчас напоённой ночной росой, мокрой, как после дождя, поют сверчки. Чуть дальше, вниз, спуститься по тропе, змейкой извивающейся по склону, что прямиком к озерцу ведёт. Не доходить до него — напасёшься ещё на грязекрабов или облюбивших это местечко скампов, что ещё хуже, — а так, наблюдать издалека гладь, в которой, как в зеркале, отражается россыпь мерцающих звёзд. Вновь взгляд на небо перевести, чуть всмотреться: созвездие Вора сегодня особенно ярко. Как бы не знак... Как бы не быть чересчур суеверным. Время идёт, и округу смаривает. Гляди, вот и спит всё селение: не зажжён свет, не слышно разговоров вполголоса, даже местная таверна, славящаяся неудержимым кутежом, ничем ныне не отличается от других домов, разве что покачивающейся со скрипом вывеской. Спят все... Почти. Хорошо вот так лежать. Просто, в обнимку, перекинув бесцеремонно ногу через него, скомкав хрустящие, пахнущие солнцем простыни. Вот так хорошо, уткнувшись носом прямо в шею, упиваясь терпким его запахом, запустив руку в растрепавшийся чёрный шёлк волос, ласково перебирая вьющиеся передние прядки, меж пальцев пропуская. Лоренс знает: не спит. Как и он. Всё сильнее жмётся к нему, подныривает под руку, напрашиваясь на то, чтобы стиснули покрепче, зажали в хватке железной и в ответ провели нежным жестом по голове. Не спит… а спит ли вообще? Тело его усталости не знает, не ведает утомления, что людям присуще. А ещё горячий. Горячий, чёрт возьми, как добро натопленная печь в морозные скайримские зимы. Лоренс уверен: не кровь, точно не кровь течёт в жилах, а суджамма с примесью лунного сахара. Или же тёмное аргонианское. Пьянящее такое, дурманящее. Рваный вздох обрывает пространственные размышления. — Я надеюсь, нам завтра никуда не надо? — голос хриплый и будто со сна. — Никуда, — тихо вторит. Совсем-совсем... Наконец можно скинуть с плечей тяжкий груз, что так тяготил в последние месяцы, не нужно бояться неустанной погони и кусающего, по пятам преследующего страха. Наконец можно позволить безмятежно проваляться на простынях хоть день, хоть два, не заботясь ни о чем: ни Дозора, ни легиона, отправленного вослед, ничего. Лоренс впервые ощущает себя свободным. Будто расправляет крылья, будто впервые вступает в новую, ранее неизведанную жизнь. Всё так... странно. Будто вернулось то, с чем его, казалось, разделили на целую вечность, вернулось чувство умиротворения. И сердце мерно бьётся, а не заходится в лихорадочном, сметающем всё самообладание бешеном ритме, и кошмары не преследуют, разрушая шаткий рассудок и трезвый разум, поглощая остаточное сознание. Лоренсу ничего на ум не приходит, кроме одного слова — «покой». Нет, это не воплощение в чём-то материальном, осязаемом, как, например, в образине высоченного здания с неприступными стенами и шпилями, пронзающими облака, и нет, не в ином облике милого домишка, затерянного где-то в лесу, увитого лозами и обнесённого розовыми кустами. «Покой»… Не поверхностная тишина, не минутное затишье, маскирующие бурлящую тварную жизнь, таящуюся под временным забытьем, сотканную из боли и наслаждения, слитых воедино, в тандеме своём достигающих акме. О нет, Лоренс устал, порядочно изнемог от такого хода событий, и сокровенный покой как раз ему по душе. Покой, рождённый из нетленной, бессмертной по существу любви — позабытого им чувства, но воскресшего недавно. Любовь… И к кому же? К тому, кого нарицают Князем Тьмы, величественным Даэдрическим Принцем. Любовь к тому, вид чей вселяет благоговение у смертных, рабское покорство и готовность служить. Да, Лоренс без ума от Сангвина. А он цепляет его за подбородок, лицом разворачивая к себе. Цепляет, оглаживая большим пальцем линию челюсти, и взглядом пронзает. — Brit, — вырывается выдохом, шёпотом, с восхищением, гудит в тонком полотне ночной колыбельной тишины. — Красивый, да? — князь довольно усмехается, щуря глаза. — Неужто запомнил. Я такой неоригинальный? — Лоренс глядит пристально в бездонную тьму чёрных очей, такую завораживающую, такую затягивающую, топящую с головой. — Какого обо мне ты мнения? Я знал. Не одну тысячу лет живу, — с напускной обидой возмущается, чуть откатываясь назад, увеличивая расстояние между ним и Лоренсом. Не одну тысячу лет… Лоренса порой мысль эта доводит до умопомешательства. Цифра пугающая, странная, нечеловеческая. Цифра огромная, и в её количественном значении столько хранится событий, имён, жизней и смертей — масштабы необъятны, и вряд ли ум обывателя Тамриэля способен постичь все тайны этого мира, понять их и запомнить. Лоренс почти обычный житель этого мира, не считая, что боги соизволили одарить его долей крови крылатых могущественных созданий и впихнуть в самую гущу событий, чтобы тот вернул всё на свои места — ну да, он Довакин. И что с того? Он всё ещё не чувствует даже после свержения вселенского зла в личине Алдуина этот хмельной привкус славы и величия — Шоровы кости, нет, ему наоборот хочется скрыться в тени и больше никогда, никогда не высовываться, чтобы не попасть в очередную заваруху. Ну, может, он и герой. Но точно он не жил тысячу и больше лет и не сможет прожить. А вот тот, что под боком у него, способен. Способен, ибо он демиург, ибо рожден из чистой крови Падомая, божественное дитя, в чьих злокозненных руках — жалкие судьбы смертных, приходящих один на смену другому. — Между прочим, — разрушая повисшее безмолвие, начинает Сангвин, — мои любимые приспешники прознали о появлении фаворита. На Плане только об этом и разговоры. — Ревнуют? — вырванный из своих размышлений, задаёт вопрос Лоренс. — А ты хотел бы? Слышится тихий смешок. Лунный свет серебром струится через щель меж незадёрнутых занавесей, косой широкой линией разрезая густой мрак в комнате. Лоренс привстаёт, опираясь на локоть, и тянется к Сангвину: призрачным сиянием озаряются его правильные черты, точёные, будто при его создании искусно орудовал стекой мастак дела своего. Пушистые снежные ресницы обрамляют светлые-светлые глаза, светлее самого неба перед тем, как явится миру солнце. Ох, его глаза… Сангвину не доводилось видеть таких у смертных. И нет, ничуть это не преувеличение на фоне тех чувств, что он испытывает к Лоренсу, — он в действительности не встречал более поразительного цвета. — Конечно, я же твой фаворит. И мне больше достанется сиродильского бренди, — лукавое выражение расцветает на лице у Лоренса. — Будто бы тебе и так его мало было. И чего ты к нему так прикипел? Посредственное пойло. — Ну да, куда уж мне до тебя, знатока, Князь Пьянки, — притворно закатывает глаза и в тот же момент наклоняется к Сангвину, невесомо касаясь его губ своими. Странная любовь, инородная, неправильная. «Извращённая», — ранее сказал бы сам Лоренс с явным, но ныне чуждым ему отвращением, помноженным на ненависть ко всему, что отступает от догматов Дозора Стендарра — борцов военно-монашеского ордена, свято следующих принципу светлой стороны. Он бы единолично предал праведному огню еретиков, не испытывая ни толику сожаления. А ныне… ныне он по уши влюблён в Лорда, влюблён сильно — пропаще влюблён. — Не против навестить дражайших твоих друзей? — Сангвин украдкой касается губами выступающей ключицы Лоренса, вопрошающе глядя на последнего. — Не против. Уже успел соскучиться. Лоренс легким движением перебирается на Сангвина. Склонив голову так, что длинные белые волосы заслоняют лицо, задумчиво водит пальцами по бордовой узорной росписи на атлетически литом теле Князя. Выводит, с нежностью касаясь древних рисунков, вглядывается, а после переводит пристальный, полный пылкости взор на Сангвина. — Тогда пойдём. Сангвин обхватывает Лоренса за затылок, чтобы впиться жарким, опьяняющим поцелуем, воздух спирающим. Кусает нагло, притягивает ещё ближе, так, чтобы друг в друге раствориться. Притягивает, и пальцами щёлкает. Лишь раздувает ветер плотные занавеси, живительной свежестью наполняя помещение. Лишь невинный белый свет ручьём струится сквозь ставни. В комнате никого.