Доброе утро

На табло электронных часов красным цветом моргнули цифры, и Жуков вздрогнул, оторвав взгляд от спящего дуала. В комнате было прохладно, ветер колыхал занавески, почему-то успокаивая его. Он уже давно мог догадаться. Что-то не так с Есениным. Слишком тусклый, усталый голос, слишком бодрая улыбка, слишком частое молчание – ошибки быть не могло. Когда он решил проверить, сколько таблеток лежало в коробке с лекарствами, Жуков понял, что был прав. Он ничего не принимал. Балансируя на грани между душевной болью и безумием, Есенин был для него самым прекрасным, самым желанным, самым светлым человеком. Он улыбался ему, говорил с ним ласковым, мягким голосом, нежно шептал ему, как сильно он любит его – словно в последний раз. Жуков подозревал неладное, но каждый раз обманывался, глядя в его лучистые, изжелта-голубые глаза, которые, казалось, светились радостью и невинностью. Все было слишком хорошо. Прекрасная иллюзия – Есенин, спящий у него на плече, его растрепанные волосы, в которые он любил зарываться пальцами – все это было его идеальной мечтой. Равновесие. Они никогда не были равны – Жуков всегда все решал, организовывал, строил для них, чтобы слышать смех, журчащий, как вода, чтобы ощущать теплое дыхание на своей коже, чтобы дуал доверчиво заглядывал ему в глаза, ища поддержки. Ведь он же верил ему. Верил с непосредственностью юного существа, смотрящего на мир широко раскрытыми глазами. Это были хорошие дни, солнечные, когда у них все было хорошо, когда влюбленный Есенин светился от радости. Так не могло продолжаться долго, и как день сменяется ночью, так и счастье оказалось позади. Ему не хотелось сейчас все это вспоминать, глядя на Есенина, который мирно посапывал на боку, надвинув одеяло почти до носа. Волны волос на лбу разметались по подушке, и он выглядел моложе, словно дела и заботы никогда не касались его. Словно тогда, одним зимним вечером, Жуков после изрядной дозы алкоголя не притронулся к нему и пальцем. Но это было не так. Он плохо помнил, что тогда чувствовал – словно его тело действовало на автопилоте. Он хотел выкинуть эти воспоминания из головы навсегда, как будто ничего не было. Как будто ему не хотелось сломать разом эти хрупкие запястья, вырвать клок золотистых волос, впечатать Есенина из всей силы в кровать, и дать ему понять, что он сделал. Мог ли он тогда остановиться? Не продолжать начатое? Жуков не знал. И не понимал, почему вместо того, чтобы дать отпор, дуал только сдавленно кричал, почему отбивался не в полную силу, почему по его лицу из обоих глаз потекли прозрачные струйки слез. Почему? У Есенина были силы, но, может быть, он еще надеялся, что Жуков остановится и прекратит причинять ему боль. Наверное, ему никогда не забыть расширившихся от ужаса глаза любимого, в которых смешались боль, разочарование, усталость и что-то еще, чего Жуков не понимал и чему не мог дать названия. Он не мог забыть хриплых от отчаяния криков Есенина и собственного голоса, произносящего раз за разом страшные слова: - Мало тебе? Мало меня? Грязная шлюха! Страшнее всего было потом. Смотреть в эти глаза, на руки, покрытые синяками, на опухшие закушенные губы, на царапины с запекшейся кровью. Они не разговаривали неделю. Когда Жуков пытался заговорить с ним или извиниться, Есенин просто смотрел в стену, и непонятно было, что у него на уме. А в то утро, когда Есенин, как ни в чем не бывало, сказал ему: «Доброе утро!» с теплой, невинной улыбкой, что-то будто застыло в нем. Каждый раз, когда Жуков упоминал о случившемся, дуал принимался что-то делать с преувеличенным рвением или просто выходил из комнаты. Целуя его, он замечал, как Есенин жмурится, словно от страха, как зажимается, боясь сказать что-то не то, как иногда напускная веселость разом сползает с его лица… Сейчас он понял. Он предал его. Надругался над его душой, вместо того, чтобы спасти от боли и разочарования. Ему не хотелось думать, что он на секунду может быть слабым – когда понимал, что у него опускаются руки, что он не может помочь Есенину выйти из депрессии, заставить его жить и желать жить, заставить чувствовать себя в безопасности рядом с ним. Жуков не мог справиться с его перепадами настроения, с периодами, когда он не мог ни секунды не думать о смерти, не мечтать о ней как об избавлении от страданий, и когда он был веселым, игривым, полным жизни и любви к нему. Это был посттравматический синдром – не однажды дуал оказывался на грани жизни и смерти, и Жуков неизменно вдыхал в него силы, мечты и саму жизнь. Есенин перевернулся на другой бок и часто задышал. Жуков легонько погладил его по щеке, точно боясь разбудить. Ведь он же любил его, защищал его и всегда, с кем бы не проводил время, возвращался к нему. Чтобы увидеть в его печальных глазах искрящиеся лучики счастья, чтобы сделать его смех искренним и смягчить складки между бровей, он многое был готов сделать. Кроме одной вещи. Взамен он требовал верности. Каждый скользящий по телу дуала взгляд он воспринимал как личный вызов. И имя, которое сквозь слезы и злобу почти прошипел по телефону Гамлет, было для него не просто вызовом, а прямым ударом. Максим. В тот вечер его не было дома вовремя, и Гамлет начал волноваться. Или действовать по заранее продуманному плану, чего Жуков тогда не понял. План был очень простым. Ревность съедала Гамлета день за днем с того самого момента, как он нечаянно выпытал из Максима правду, почему каждый раз, когда они встречают Жукова с Есениным на улице, интуит весь сжимается и кажется, готов спрятаться за своего дуала. Максим долго сомневался, а потом все же рассказал Гамлету, что произошло той ночью – как он потерял контроль, сжимая беззащитного Еся в смертельных объятиях, как превысил полномочия на работе, и блондину это чуть не стоило жизни. Если бы каким-то чудом на пороге не оказался Жуков. Гамлет похолодел. Глаза Горького сказали ему больше, чем слова – он был не единственным в его сердце – там все это время было чувство вины, жалости и любви к Есенину, которого он всегда при нем презрительно называл бесхребетным слюнтяем. Невероятным усилием Гамлет подавил эмоции и начал искать выход. Он чувствовал, что рано или поздно Горький может оставить его ради борьбы за Есенина. Ему нужен был план. Идеальная схема. Это было не просто – втереться в доверие к интуиту, который тогда пребывал в состоянии депрессии, но у Гамлета получилось, или же ему так показалось. В тот последний вечер он уговорил Есенина приготовить для Жукова что-то особенное, и когда они попрощались, и Есенин ушел в магазин, чтобы купить недостающие продукты, заранее приготовленным ключом открыл дверь и отправился в спальню. Когда все было готово, Гамлет торопливо вышел и позвонил Жукову, стараясь голосом убедить его, что отсутствие Максима – что-то из ряда вон выходящее. Столкнувшись с ничего не понимающим Горьким в дверях, Жуков опешил и, не замечая ступенек, побежал в квартиру. То, что он там увидел, окончательно убедило его – достаточно было смятых простыней потрепанного Есенина, лежащего на кровати, чтобы он потерял контроль. Жуков не знал, что Максим в последний момент, не успев притронуться к его дуалу и пальцем, как безумный, помчался домой на угрозы Гамлета покончить с собой. Это был хороший план, чтобы обмануть логика. И случилось непоправимое. Исчезло доверие. Радость. И любовь словно перестала быть для них общей. Жукова мучила бессонница. Воспоминания мешали заснуть, как и умиротворенно-невинное лицо спящего Есенина. Когда он уже засыпал, отвернувшись к стене, в сознании промелькнула мысль: «В том, что произошло, упущена одна деталь». Заспанный, но по-утреннему свежий Есь сидел на кухне и обнимал ладошками чашку чая. Он проснулся раньше и уже достал откуда-то печенье и принялся его грызть, поглядывая на Жукова. Когда дуал поцеловал его, коснувшись лица жесткими темными волосами, он слегка поморщился, но на поцелуй ответил. - Доброе утро. Жуков не ответил, и помолчав, наконец сказал: - Прошло три месяца. Есенин не отреагировал, как если бы тот ничего не сказал. - Я собираюсь все выяснить. - Что выяснить? – тихо спросил блондин. - Что тогда произошло. Я еду к Максиму и Гамлету. Есенин молчал, чувствуя, как Жуков закипает, и вздрогнул, когда дуал схватил его за хрупкие плечи и принялся трясти. Почти задыхаясь, он с каким-то надрывом сказал: - Не нужно. Если ты не веришь мне, не поверишь и им. Я больше не хочу никогда ничего говорить об этом. Никогда. Ничего. Слышишь?! – голос Еся сорвался на крик, когда он из всей силы начал вырываться из хватки Жукова. - Не смей. Понял? Если не веришь мне – не прикасайся ко мне. Больше никогда! Жуков застыл. Он никогда не видел дуала таким твердым и уверенным. И одновременно таким разочарованным. Словно стена отчуждения и молчания вместе с фальшивым показным счастьем рухнула в эту минуту. - Я думал, ты не такой. Я верил тебе, я жертвовал своим правом умереть из-за тебя, а ты… Ты не представляешь, как больно ты мне сделал. Нет. Не физически. Душевно. – Есенин напомнил Жукову Гамлета, и он внезапно понял, что произошло. Ничего не было. А был только он, дурак, который никогда не заглядывает себе в душу. Слезы подступили к глазам дуала, который будто что-то искал в его лице. И Жуков тихо, непривычно для себя сказал: - Прости меня. Я потерял контроль, когда подумал, что он прикасался к тебе снова, и ты согласился. Я не мог этого пережить и сорвался. Есенин все так же продолжал смотреть на него с болью и недоверием. Жуков все так же непривычно-осторожно подошел ближе и взял его лицо обеими ладонями: - Послушай. Прости меня еще раз. Теперь я знаю, что такого больше не повторится, господи, какой я был дурак, что мог сомневаться в тебе! Лицо дуала смягчилось, и он прикрыл глаза. Жуков погладил его по светлой макушке и прижал его голову к груди. - Я не оставлю тебя одного, но и не буду держать силой. Если тебе больно рядом со мной, я отпущу тебя. - Ты точно дурак, - прошептал Есенин. – Кто сказал, что я тебя отпущу? – вцепившись в воротник рубашки, он легонько потянул его на себя и усмехнулся. – Твоя школа. И привычное мечтательно-невинное выражение вернулось на его лицо, что мгновенно подействовало на Жукова. - Ты действительно многому плохому научился, - строго сказал Жуков, и схватив вяло сопротивляющегося и улыбающегося Еся в охапку, понес в спальню и захлопнул дверь. - А все-таки, я рад, что ты показал коготки, - наконец сказал он, прижимая дуала к себе. Ответом ему был лукавый довольный шепот: - Это мое секретное оружие. - За это я и люблю тебя.