Две лебедушки

Светлая просторная горница была расчерчена золотящимися ромбами солнечного света, что падали от зарешеченного, открытого настежь окна. Стены были покрыты фресками с диковинными цветами и птицами, даже потолки были писаны лазурными красками. С улицы доносилось щебетание воробьев, что облюбовали куст уже отцветшей сирени под окнами опочивальни царицы Анастасии. Молодая женщина с заплетенными в две толстые косы темно-русыми волосами сидела подле кроватки и напевала колыбельную спящему мальчонке лет трех от роду, одетому в одну лишь тонкую льняную рубашечку и ничем не укрытому. Она обернулась на звук отворившейся двери. — Ванюша! Родненький! Пришел! — она простерла к нему белы рученьки. — А я ждала тебя, стосковалася вся! Иван опустился на колени подле жены, расцеловал ее ладони с обеих сторон, поцеловал в щеки, в уста — легкими нежными касаниями. — Голубушка моя, свет мой, Настенька! — молвил ласково, любуясь ею. Сколько лет уж они были рядом, а лишь крепла любовь государя к жене. — Федюша вот соснул токмо, все капризничал, ангел наш! — она ласково посмотрела на младшего сына. — Ванюша, давай прогуляемся! В полюшко мне хочется — травами подышать, венок сплести, букет сорвать… Теперь верно сеном пахнет повсюду, даже до дворца будто ветер доносит! Засиделася я в стенах каменных, совсем меня лекари умаяли — никуда не пускают, ничаво не дозволяют, — она тихонько вздохнула и посмотрела на мужа, смущенная своим роптанием. Осунувшиеся щеки ее слегка порозовели. Болела царица последние месяцы — уж каких только лекарей и знахарей Иван ей не присылал, а все толку не было — чахла и чахла голубка его. Лицо ее побледнело и исхудало, лишь глаза оставались прежними — огромные лазурные озера, полные любви и нежности, в которых хотелось тонуть без шанса на спасение. — Пойдем, Настенька, коли желаешь! Погода нынче славная, не печет как давеча, да и ветер поутих! К речке сходим, лебедушка моя! — не мог ей Иван отказать в просьбушке такой невинной — и так мало времени с нею бывал теперь, государственными делами занятый. На дворе был август месяц — упоительный, звенящий вечерними комарами, затопленный ночными туманами, усыпанный жемчужными звездами, украшенный спелой черникой в бескрайних лесах — последний месяц летний. Пару дней как минул Ильин день, закрывая купальщикам путь в прохладные речные воды и позволяя разросшимся утиным семьям резвиться вволю, не тревожимым. По утрам травы обсыпаны бывали сияющим холодным хрусталем росы. Поля уж начали косить, и в Коломенском действительно стоял матовый и сухой запах свежего сена, просушенного самим Ярилом. Холопья и крестьяне убирали первый урожай. Лесные опушки были полны еще высоких цветов, а дубравы стояли зелены и свежи. В частом подлеске слышался аромат грибов, высыпающих веснушками после дождя. Дышалось много свободнее, не то, что жарким, душным июлем. Царь с царицею рука об руку вышли из дворца и зашагали тропинкою через поле широкое к Москва-реке совсем вдвоем, без рынд и холопьев. Настенька была в голубом, совершенно небесном шелковом летнике поверх белой тонкой льняной рубахи с обережными узорами. Платье ее было расшито по вошве жемчугами и серебряными нитями, и угадывались в узорах этих длинношеие лебеди на кудрявых волнах. На голове ее, поверх убранных волос, покоилось легкое покрывало, скрывающее также и тонкую шею. По лбу, удерживая ткань на голове, шел золотой обруч. Надо лбом видны были расчесанные на прямой пробор темные волосы. Из складок мягкой полупрозрачной ткани при наклоне головы выглядывали серьги — тяжелые жемчужные нити длиною почти до плеч да лазоревые яхонты. По одну сторону дорожки поле было уж выкошено, и высились, сколько хватало глаз, золотящиеся на солнце стога, разливая соломенный аромат на версты кругом. С другой стороны еще колосились высокие, но уже подсушенные жарким летом травы с проблесками полевых цветов. Анастасия вдруг рассмеялась и бросилась бегом в это поле, раскинув руки, оборачиваясь и взглядом небесных очей маня Ивана за собой. — Лови свою голубку, сокол мой! — весело крикнула она, улыбаясь вдруг совсем как раньше, до ямочек на щеках. Иван залюбовался ею и пустился вслед — нарочно медленно, чтоб Настенька его натешилась. Наконец он нагнал ее, подхватил на руки и закружил. Царица была невысокая, хрупкая — в руках могучего государя она казалась девочкой, куколкой заморской. Она хохотала тихо, но заливисто, и лицо ее отображало абсолютное, безграничное счастье. Она обнимала мужа своего возлюбленного за шею, глядела так ласково, как никто никогда на Ивана не глядел с самого детства. Смеющиеся, веселые, они упали в мягкую высокую траву, тяжело дыша и посмеиваясь. Так и лежали, глядя на облака на ясной акварельной синеве, угадывая образы, переглядываясь иногда. — Люблю я тебя, Ванечка, — вдруг молвила царица, обернувшись к супругу. Взгляд ее был нежен и отчего-то печален. — Больше жизни, больше детушек даже наших, прости мне Пресвятая Богородица! — Я тебя люблю еще более, свет мой, Настенька, в тебе вся радость моя, — ласково ответил ей Иван, поднимаясь на локте, целуя ее мягкие полные губы — отзывчивые, покорные. — Пойдем до реченьки? Лебедушек посмотрим, — попросила царица. — Они тоже однажды и навсегда любятся, а ежели разлука — так и горюют до смертушки. Более всего потерять тебя боюсь, сокол мой, я как лебедушка — без тебя зачахну. — Неразумная моя зазнобушка, об чем ты мыслишь? Никогда я тебя не покину, никогда любить не перестану, — Иван снова поцеловал Настеньку: в уста едва розовые, в щеки бледные, в брови соболиные, в высокий белый лоб. — Идем, голубушка, к реке. Государь легко поднялся и, подав Анастасии руку, бережно помог ей встать с травы. Они пошли полем, царица собирала цветы да сплетала в пышный венок разнотравный, а покончив, одела его на государя. — Венчаюся с тобою, — чуть покраснев от греховных слов своих, молвила она. — На веки вечные. — Второй сплети, голубушка, и я с тобою повенчаюсь, — улыбнулся царь. Анастасия сплела второй, и Иван с такими же словами водрузил ей его на голову, целуя в лоб. Дошли до реки, уселись на полянке выкошенной у самого берега под низкими ивовыми ветвями, будто под шатром сказочным. Речка рогозом поросла местами вдоль берега, кувшинки уж отцвели. Вода казалась голубой с белыми пятнами дивной скользящей драконицей, отражая небеса. По глади небыстрого течения проплывали два лебедя — черный и белый. «Будто я с Настенькой, — подумал государь. — Невинная моя, чистая птица, небесами дарованная». Воистину, счастье их было подарком Господа, ибо выбрал ее совсем еще молодой царь Иван на смотринах, понравилась она ему красою своей и скромностью, да взглядом беззлобным, но полюбил он ее уж после — за нрав кроткий да ласковый, за силу несгибаемую — хрупкая с виду, она была ему опорой во всех делах его, она же была его утешением. Анастасия же о царе много слышала от дядюшки, мечтала о встрече, а увидев — с первого взгляда влюбилась, так и любила по сей день. — Все-то ты в трудах, да в заботах, родненький мой, преклони головушку, отдохни! — проговорила тихо Настенька, приглашающе похлопывая свои бедра. — Хочешь спою тебе, Ванюша? — Спой, Настенька, свет мой, богоугодное что-нибудь, — государь лег головою к жене на колени, глядя на нее снизу вверх. С такого ракурса в своих одеяниях она была словно ангел. Анастасия принялась тонкими, украшенными перстнями яхонтовыми да жемчужными пальцами гладить государев лоб и расчесывать длинные его волосы и запела бархатным, обволакивающим голосом: Готово сердце мое, Боже, Готово сердце мое, Воспою, я пою Во славе моей, Воспою, я пою Во славе моей. *** Так и просидели они весь день, говоря о разном, милуясь да ласкаясь. Уж солнце садиться стало, озаряя небеса нежными розовыми и оранжевыми отблесками, окрашивая и травы, и стога, и реченьку. Туман пополз от реки, словно длинные волосы русалок, укрывая поля. В обратный путь отправились Иван с Анастасией, ибо боялся за здоровье ее хрупкое государь. Дорогою встретили они женщину в одеяниях княжеских, одна она шла, без сопровождения. Улыбнулась ей Настенька, узнала будто, навстречу пошла приветливо. Подозрительный уже в ту пору Иван остановился, присмотрелся к лицу — знакомое будто, а вспомнить кто она не можется. Вдруг обернулась к нему Настенька, держа обеими руками кубок большой золотой, чеканными птицами сирин в коронах изукрашенный, улыбнулась Ивану, в глаза поглядела и молвила: — Пить хочу… — Не пей, Настенька! — воскликнул Иван. — Кто подал тебе? — Богородица Пресвятая, — молвила тихо царица, — она дает, она же забирает. Испей и ты со мною, Ванечка. Анастасия пошла ему навстречу, протягивая сияющую в закатных лучах чашу. Небо окрасилось уж алым, словно кровью залилось, почудились Ивану, что город горит вдалеке где-то. — Ваня… Ванечка… Ванюша… — немигающим голубым взглядом глядя супругу возлюбленному в очи, ласково говорила Настенька. — Испей из кубка моего, родненький, истосковалась я по тебе, умаялась, нет мне счастья без тебя, сокол мой, нет без тебя покою… С этими словами царица поднесла кубок к губам своим и, не обрывая взгляда, сделала глоток. Глаза ее распахнулись шире, кубок беззвучно выпал из рук, венок на голове вдруг осыпался сухими ломкими лепестками. Она глядела на Ивана, тянула к нему руки совершенно молочного цвета, которые на глазах изумленного царя обращались белым мороком. Вся царица вдруг подернулась дымкою, растворяясь в слабом свете уж совсем зашедшего солнца. — Я люблю тебя, Ванечка… — прошептала она и исчезла вовсе, затопленная туманом с реки, обратившаяся сама молочными его реками. — Настенька! — в отчаянии закричал Иван, падая на колени подле кубка окаянного. — Не покидай меня, радость моя! Одна ты у меня! — и горькие слезы потекли из его глаз. На горизонте, где-то со стороны Москвы полыхало зарево пожара, пожирая и город ненавистный, и душу царя русского. Впереди на дороге бесовским хохотом заходилась Ефросинья Старицкая. — За что? — возопил Иван, хватаясь за голову, сердце его колотилось о ребра, как раненная птица. — С женой моей зачем вы меня разлучили? Отравили, погубили Настеньку! *** — Отравили! Погубили! Настенька! — закричал государь, резко садясь на постели. Сердце его неслось галопом, норовя вырваться из костяной клетки. Иван тяжело и шумно дышал, как утопающий, выброшенный волною на берег, обводя опочивальню свою совершенно обезумевшим взглядом. В свете нескольких никогда не гасимых свечей он узнавал очертания знакомых предметов, но на что ни взглянул бы — везде видел белое лицо с распахнутыми голубыми глазами. Государь перекрестился. В раскрытые окна лилась ночная августовская прохлада, за окнами уж начали петь соловьи и туманы стелились по полям — настал седьмой день последнего летнего месяца. — Худо ей без меня, голубке моей, звала она меня! — как в бреду зашептал Иван Васильевич. — Государь! — раздался вдруг тихий испуганный голос справа от царя. Иван обернулся — на него смотрели широко распахнутые лазурные глаза — Настенькины глаза! Но голос был не ее, не женский вовсе голос. Справа от государя сидел на коленях совсем еще юный новый царский фаворит Федька Басманов, едва прикрытый тонким шелковым одеялом, которое он совершенно по-детски прижимал к груди. Он глядел на государя озерными своими очами, и вид у него был растерянный и напуганный, будто он лешего увидал, а не царя всея Руси. Федька не знал, что ему делать и как быть, у него самого сердце билось пойманным воробушком — он понял, кто снился государю его возлюбленному. «Опять об ней он думает, об ней сны видит! — носились отчаянными лисами мысли в его голове. — Все еще любит ее! Не меня! А ежели прогонит вовсе?». — Федя, — словно не ожидал его увидеть, молвил хмурясь государь. — Звала меня Настенька к себе… — Государь, — голос у Федьки трепетал, как и он сам, — сон это токмо, морок, наваждение! Он подполз поближе, положил теплую ладошку на колено царю, заглянул в глаза — и во взгляде его была такая любовь, с какой смотрела прежде только Анастасия. — Сон… — повторил Иван Васильевич. — Сон… — и вдруг словно очнулся, поглядел на перепуганного Федьку ласково, притянул к себе. — Я напугал тебя, Федюша? Не бойся, соколик мой, случаются со мною сны тяжелые. — Я не тебя, а за тебя испугался, — ответил он шепотом, ласкаясь к царю. — Она тебе приснилась? — Она. Годовщина нынче смерти ее, Феденька, вот и снится, голубушка моя, — государь почувствовал, как от слов этих Федька вздрогнул в его объятиях. — Не ревнуй, глупый! Нет ее уж больше, умерла она. — Ею при тебе буду, ежели пожелаешь — тихо молвил Федька, поднимая кудрявую хорошенькую головку и глядя государю в глаза. — Никто ею стать не сможет, — холодно ответил Иван, жестко целуя Федьку в пухлые губки. Не знал еще государь всея Руси, как сильно он заблуждается.