бурля от негодования

      Это несправедливо.              Звучит по-детски, и всё же лишь к этой мысли Азула постоянно возвращается.              Несправедливо. Всё это – несправедливо. И всё сводится к простому вопросу – почему?              Почему её оставили позади?              Почему её заклеймили безумной, порочной, незначительной?              Кто решил, что она непрощаема, неисправима, недостойна спасения?              Азула умна. Единожды потеряв самообладание, она же не лишилась так просто многих лет интеллектуального развития. Она знает, что отчасти навлекла это на себя сама. Она была беспощадна. Жестока. Неумолима и подла.              И она об этом не сожалеет. Азула не раскаивается. Ей не за что раскаиваться; она делала то, что от неё ожидали, то, что ей приказывали и на что наставляли, и она справлялась, нет, даже лучше – она была непревзойдённой во всём, к чему прикладывала руку, и да, в том числе и в своём поведении, и в жестокости.              Она не станет извиняться, потому что ей не за что извиняться.              Её моральные устои, возможно, не совпадают с таковыми у Зузу, но, если честно, это было очевидно с самого начала.              Зуко всегда был более эмоциональным, более слабым, неспособным скрывать свои слабости.              Зуко так и не научился подгонять себя под то, чего от него ожидали. Он дерзкий, и упрямый, и утомляющий. Он язвительный, и крикливый, и непоправимый. Он вспыльчив и не имеет должного самообладания, он безрассуден, и нескоординирован, и глуп.              Но тогда почему именно его пощадили, почему ему дали второй шанс? (Так несправедливо.) Не то чтобы есть нужда в преподнесении второго шанса.              Нет, Азула ни о чём не жалеет, и, в общем-то, находит забавным, что они ожидают от неё сожалений.              (Это смешно.)              (Вот только не очень.)              Они воевали.              Неужели они действительно ожидают, что она просто примирится с тем, что всё это было неправильно?              Что ж. Отчасти. Да. Она это знает, она же не дурёха, в отличие от Зузу.              Она знает, что не безвинна, но, с другой стороны, и они тоже. У них, победителей в войне, руки тоже в крови, они тоже виновны в своих преступлениях.              Кровь проливали обе стороны, и всё же, презирают именно её.              (Она же ребёнок, слышит она, как тихо протестует Зузу временами, все мы лишь дети.              Она задерживает дыхание, чтобы не фыркнуть от едва скрываемого веселья; все они уже очень давно не дети.)              (Иногда Азула забывает, что ей четырнадцать. Но, опять же, Лу Тену было всего восемнадцать, когда он погиб.)              Дружки Зуко были её врагами. А она – их врагом. У них были свои задачи, цели и воззрения. У неё – собственные правила и планы, которым она должна была следовать, собственные приказы, которые нужно было выполнять.              И она видела, что случается с теми, кто осмеливается отказать её отцу.              Как бы весело это ни звучало, Азулу никогда особенно не привлекала идея быть обожжённой и изгнанной за дерзкое поведение.              Смешно, что именно Зуко верит, что некоторые её поступки исходили из личных побуждений и намерений.              Занятно, что он считает её способной к замышлению предательских планов против отца.              (Она способна. Весьма. Но она же не дура. Она не предательница.)              Ведь подобные мысли могли привести к её смерти, и ей так и не повезло получить титул престолонаследной принцессы. Несмотря на врождённую удачливость, она всегда была лишь запасным вариантом.              Отец жаждал власти, но в то же время не собирался преступать старые законы правопреемства. Снова. (Она знает про деда, а он всё ещё не понял.) Нет, выход за рамки дозволенного нёс бы для неё гораздо более плачевные последствия. Погибни она, проблем бы не возникло.              И, откровенно говоря, это несправедливо, что на неё смотрят, как на зверя в клетке. Будто в любую секунду она сорвётся. Ей-богу, это случилось один раз, и ничего ей не принесло, и вот она здесь, под тщательным надзором.              (Несправедливо, что в ней видят только чудовище, все они, абсолютно каждый, но ладно, решила она, раз уж её считают монстром, и лишь монстром она навсегда останется, хорошо, она будет худшим из монстров, ужасающим так, как не ужасал даже отец, даже самый жестокий дух. Её будут страшиться больше любого другого, она лучше всех будет внушать страх.)              Азула обнаружила, что внушение страха оставляет тебя ни с чем, разве только с пыльным привкусом пепла во рту.              В конце концов, этого недостаточно.              Но она не умеет ничего иного, только как продираться к вершине, как быть великолепной.              Азула всегда была великолепной. Даже в поражении.              (Хорошей — это другой разговор. Зуко хороший, она знает, но опасно быть хорошим в красно-чёрных залах замка, и оттого, что ты хороший, тебе причиняют боль, тебя обжигают и изгоняют.)              (Всё это так несправедливо.)              Даже в тот роковой день, когда Зузу покарали, она не отвела взгляд, не опустила голову. Слишком много глаз вокруг, и нужно понимать, когда и где показывать слабость.              (Дядя отвёл глаза. И избегал взгляда на неё.)              Иногда Азула задумывалась, ненавидит ли она дядю.              Его почти и не было рядом, вечно в отъездах со своими генеральскими делами, и даже когда он вернулся после смерти Лу Тена, то нечасто с ней разговаривал.              (Однажды он подарил ей куклу – будто нож в ране провернул. Очевидно, он совсем её не знал, раз подумал, что ей понравится.)              И после изгнания Зуко дядя отправился с ним в странствие по миру в бесцельных поисках.              Отец не ожидал от него успеха.              (И формально Зуко так и не преуспел, но зато приобрёл нечто – ей придётся признать – получше.)              Дядя покинул страну с Зуко, не на жизнь, а на смерть боролся плечом к плечу с её нахальным, упрямым братом, постоянно как-то прорывался к нему, был рядом, сколько бы раз Зуко его ни отталкивал и отказывался от его помощи и...              Он абсолютно ничего не сделал, чтобы помочь ей.              Не то чтобы ей это нужно. Нет, так даже было лучше; у неё нет желания впустую тратить время, играя в пай шо и гоняя чаи.              Но почему что-то внутри неё стенает, и рыдает, и воет; что-то, что она аккуратно изъяла из себя и засунула подальше, к самому затылку. Почему Зуко помогли, почему её посчитали безнадёжной? В какой момент дядя решил, что для неё нет пути назад, что она неисправима, недостойна руки помощи?              Зуко вечно держался за кого-то; сначала – за мать, а потом за дядю, теперь же за неотёсанных друзей. Когда Зуко падает, ему не приходить срочно соображать, как оказаться вновь на ногах: вокруг полно добровольцев, готовых протянуть руку и поймать его.              Азула же всегда приземлялась на ноги, избегала гибели, самостоятельно принимая решение в последнее мгновение; Азуле всегда улыбалась удача, но она всегда была одна.              (Не всегда. Однажды рядом были двое, и она, сглупив, на миг даже поверила, что они останутся подле неё навсегда.)              Но истина в том, что Азулу никто не поймает, когда земля под её ногами рассыплется в пепел; она только и может, что падать, пока не разобьётся – но даже так, что лучше: разбиться или падать вечно? Что в итоге хуже?              Пожалуй, дяде она напоминает отца. Честолюбивая, чёрствая и опасная. Ненадежная и жестокая. Но дядя всегда был хорош лишь в том, чтобы видеть только то, что он хочет видеть; и, изучив её, он не найдёт изменений, отразившихся на её лице, нет, он потерял право на это, когда посчитал, что её можно подавить.              Азула знает, что она из себя представляет, и ей всё равно. Она такая, какая есть, и её это устраивает. Ей никогда не суждено было занять престол, но она предрекает для себя нечто иное. Она знает, что ей предопределено намного большее; она чувствует это под кожей, поющее как слитые воедино молния и пламя.              Но вот война подходит к концу, и Азула побеждена, и разбита, и одинока.              И всё же никто не рашается посмотреть ей в глаза (хорошо, они всё ещё её боятся – и это хорошо, ведь так и должно быть), никто с ней не разговаривает (трусы, так напуганы), и пока они празднуют, она томится.              Потому что она наедине со своими мыслями, и, хотя когда-то это было отлично – можно придумать план побега, а затем ещё один и ещё, – теперь же мысли ускользают, как вода, стекающая по броне.              И они постоянно возвращаются к этой навязчивой теме.              Почему, почему, почему.              Азула не знает, как ответить на крутящиеся в голове тревожные вопросы. Точнее, знает, но не так радостны моменты, когда ответы приходят ей в голову; не так, как раньше (отца нет рядом, так что некого впечатлять интеллектом, где он, почему он не вернулся, как он мог быть настолько слаб, что проиграл ребёнку), а Зузу никуда не годится: его лицо всякий раз дёргается, только она на него посмотрит.              (Она отказывается разговаривать с дядей.)              Поэтому её раздумья остаются неразрешёнными.              Её грудная клетка тяжелеет, и всё чаще она ловит себя на том, что сдерживает желание завопить.              (Она сдержит это в себе, она не сорвётся на публике снова. Не сорвётся. Она отказывается.)              Тем не менее, вопрос и утверждение крутятся у неё в голове по неумолимой спирали.              Почему я?              Это несправедливо.