бросаясь к богу

Петербург плачет дождём и осенью, хотя на дворе июль, а сухая жара только отошла, уснув в подворотнях, сморив духотою саму себя. Деревянные мостовые по утрам скрипят, облачившись в молочный, густой туман, наседающий терпко и мокро, шепчущий на ухо ветром что-то священно-свистящее. Разбитые души в унисон всё молятся и пьяно завывают, потому что на рассвете делиться проще: в это время все вдруг безумно равны, искалеченные на улицах и задушенные снотворным в постелях. Равны, тоскливо равны. Солнце погашено низкими облаками: погода, насмехаясь, запрещает петербуржцам дышать, и сырой воздух гоняется по кругу, пропитанный водкой, солью с залива и тлением. Дунечка спешит, не замечая. Дунечка вечность дышит лишь Сонечкой. Мантилька почти слетает с острых плеч, срываемая резко ветром, и впору потом будет искать её в Неве, но цепкие пальцы успевают схватить ткань, так нарочно и несвоевременно мешающую бежать, торопиться. Дунечке страшно вообще-то, потому что темно ещё и потому что опасно девушке по таким местам одной на рассвете, но больше она боится не успеть. Опоздать — это почти растоптать каблуками счастье, это про вину и горькое сожаление. Это про собственный выбор сдаться и отпустить, и в городе невозможностей и тоски такое способно разбить в клочья сердце. Дуня бежит, и мантилька летит за ней. Ещё пахнет водой так сильно-сильно, и она к себе тянет, и думается, что так было бы проще. Перила мостов низкие и тонко-погнутые, они режут глаз и о них же хочется порезать душу, согнувшись вниз, зацепившись рёбрами, проверить, способна ли плоть выдержать весь порыв смехотворно смелой любви у слишком потерянной девицы. Ещё пахнет безнадежностью. Чтобы с утра Петербург не пугал, следует наброситься на него первой, и, мёртво-бледная, Дуня призраком мелькает на фоне жёлтых облупленных стен, проносится вихрем по мостовым. Свет фонаря на земле пятном охры, и Дунечка почти оседает: ей нестерпимо тошно, а раздумья ломают руки. Она вся разбитая душою, но собранная единым желанием и горьким чувством. Её весенний бред приходит в осенний дождь в середине лета, но Сонечка ведь всегда была про май. Про сирень, предвкушение жалко-жарких страданий и про белых голубок в покрытых пурпурными лепестками лужицах. И молодую девицу это способно ранить в самое сердце. Про такое не пишут романы: если бы писали, было бы легче. Но в книжках любовь скупа, она не знает обстоятельств тоски и косых взглядов настоящих людей, стёртых ног и деревянной мостовой, на рассвете смердящей болью, самоубийством и, кажется, порохом. Если бы про них написали роман, чтобы только остальные смогли понять, чтобы только другим девушкам проще было любить неправильно… Дуня тогда согласилась бы разрушиться об это отчаяние, забыться под тёмными водами Невы. Тогда это сталось бы оправдать силою. Сонечка дожидается её внутри. Хрупкая, невыносимо хрупкая даже на фоне жёлтых истасканных обоев её маленькой каморки, она заставляет душу терзаться и трепетать. Дунечка почти плачет, лишь встретив с порога отчаянный взгляд этой живой надежды, её воплощения в скрюченной фигурке. Иногда, чтобы полюбить, не нужно почти ничего. Иногда для этого достаточно кого-то, кто в тебя внезапно поверит. А Сонечка ей верит не просто, она верит слепо и безрассудно, и Дуня, уже задушенная Петербургом и не знавшая, что воздуха бывает ещё меньше, опять забывает дышать. Хочется думать, что внутри пахнет сиренью и свежестью, потому что в молодости вообще всегда хочется, чтобы твоим чувством жило всё вокруг, чтобы ему что-то сопереживало: так они могли бы сделать вид, будто не страшные грешницы, творящие неправильную любовь, будто она даст им сил победить. Но смердит лишь пустотой. Сонечка подходит несмело, исподлобья таращит ясные глаза, будто боится — чувств, своей смелости и самой Дуни. Шаги отдаются гулко, и ей кажется, что в каждом уголке Петербурга, в каждой грязной подворотне и в каждой нищей церквушке всем вдруг становится ясно: Соня идёт на смерть. — Вы пришли, — чуть слышно, робко, оглушающе в рассветной тишине и невыносимо громко для самой Сони, потому что ей хочется в ноги упасть, хочется забыть о том, как обещалась и божилась. Дунечка молчит и лишь тянет ладонь к светлым волосам, и краска бросается Соне в бледное лицо, потому что ласка ещё мучительнее, чем вежливость. Поддернутая румянцем и стыдом, стоит тишина. Произнесенные слова не растеряют для них ценность: так вообще не бывает, если о своей неправильной любви никогда нельзя говорить. Просто обещать вдруг становится нечего и глупо. Что бедная девица может обещать нищей, что проданная может обещать продавшейся, что, что, что… — Ангел ты, — губы у Дуни дрожат, а пальцы бегут по белокурой голове, как будто не верит. Никогда не верила, в отличие от Сонечки. Религия Дуни — сомнение. — Не надо, — болезненное ощущение сковывает рёбра, и Соня пятится. Страшно, страшно, неправильно. И как может один человек так свято верить и в Бога, и в любовь? И как может для этого всего быть одно сердце? Слёзы смывают с щёк пыль, чёрные разводы на лице кажутся Сонечке грязью откуда-то изнутри. Будто порочные чувства коптят их души. Будто в этом одном сердце и впрямь недостаточно места и для них, и для Бога. — Зачем же вы пришли, зачем? — надрывно шепчет она, распятая своим ужасом в этой каморке. — Я великая грешница, а вы дьяволу со мной предались. Брови Дуни вздрагивают, вспыхивают ещё сильнее её глаза. В груди болью поднимается злая обида, почти насмешка. Ей становится Сонечку жаль. Любовь, обращённая в «зачем», не выносит преград. Их чувства вообще-то сплошное «вопреки», выцарапанное кровью на камнях, встречных прохожих и страницах Библии. — Не дьяволу. Тебе, Соня, тебе, — хватает за прозрачные, омертвевшие пальцы, почти паучьи. Сонечка громко ахает, когда их касаются холодные губы. Ведь когда сердцу девушки станет жаль, то уж разумеется, это для неё всего опаснее. Тут уж непременно захочется и спасти-согрешить. И иногда для этого недостаточно Бога, иногда требуется человек. Пустота становится почти осмысленной, вся греховно наполненная тайной и чёрной пылью. В неправильной комнате проще получается неправильно любить. — Твой Бог нас не простит, а я за это не прощаю твоего Бога, — шепчет в открытую шею, гордая. В чувствах признаётся, точно бранит. Любит, точно ненавидит. Сонечке страшно и ломко. Но перед ней на коленях её королева в починенных чулках и изодранных перчатках. И знание, что Бог её не подождёт. Когда-то он её погасил, а теперь зажигаться вновь так разрывающе больно. И Сонечка не ненавидит за это Бога. Просто она так сильно любит Дуню, что вдруг становится готова быть ненавидимой всеми остальными. Руки трясутся — истертые и горящие. Казалось, что в ней звёзды давно погибли, но вот Авдотья Романовна рядом, и внутри что-то взрывается мириадами огней. — Вы бросаетесь со мной в разврат, — отрывисто всхлипнув, произносит Соня, и ей бесконечно жалко вдруг не себя, предающую веру, а Дуню, тянущую её, недостойную грешницу, так свято и пылко. — С тобой я бросаюсь к Богу. Соня не понимает, потому что для неё церковь была ясна, словно дом, потому что этим она раньше дышала. Но сама Дуня вдруг дышит Сонечкой. А её религия — это сомнение, а ещё — голубые глаза. И сирень.