Приходи, помолчим

      Петербург пахнет обманчиво — жизнью.       Бахметьева меряет крышу нетвердыми шагами и нервно курит. Скользко. С неба льет. Под ногами расползаются ручейки и мутные лужи. Отражение корчит гримасы.       Не плачь. Не реви. Нельзя.       Любимые кроссовки давно промокли — она на крыше минут пятнадцать, а мелкий моросящий дождь зарядил с самого утра, то усиливаясь, то замолкая. Пальцы дрожат от нервов и избытка никотина: Бахметьева бросила курить, едва узнав о беременности Мишкой, а после, как ни тянуло вернуться к пагубной привычке, не хотела с раннего детства подавать сыну дурной пример.       Аромат крепких сигарет, которые она любила и курила в совершенно немыслимых количествах, не перебить ничем. Наташа уверена, что он вырастет и непременно вспомнит горький запах дыма от ее поцелуя в щеку перед сном. Еще одна ошибка, за которую непременно придется платить.       Она и так виновата перед Мишкой с самого первого дня.       Несмотря на дождь, на улице душно и нечем дышать. Капля воды падает на тлеющий фильтр — сигарета шипит и жжет пальцы. Бахметьева не замечает. Неважно. В этой клинике она больше не работает, что бы ни думал себе разъяренный Васько, а до Москвы все заживет. Раны затянутся, шрамы сгладятся. Она начнет сначала, и станет легче. Наверное.       Сейчас Наташа чувствует себя так, будто у нее переломаны все ребра. Боль рвет на части, кромсает острым ножом и не дает вздохнуть.       Бахметьева стоит на крыше, расстегнув воротник рубашки и подставив лицо редеющим каплям. Дыши. Просто дыши. Тяжело. Голова идет кругом. Хочется молчать и ни о чем, ни о ком не думать. Но для Наташи это непозволительная роскошь.       Из кармана доносится трель. Экран телефона светится лаконичным Лазарев и старой фотографией — той, где они вместе, рядом, в обнимку с Мишкой. Наташа смеется, Андрей не сводит с нее восхищенных глаз, весь измазанный шоколадом сын широко улыбается в камеру. Почему она не убрала ее? Почему не стерла его номер из телефонной книги?       Она смеется. Он смотрит. Они вместе.       Наташа не знает ответа. Она сбрасывает звонок, но не проходит и минуты, как Андрей звонит снова. Еще раз, и еще. «Это правда, что ты уходишь?». Она не удалила ни одного сообщения из их переписки. Не поднялась рука.       Она уже не помнит, когда смеялась последний раз. Как будто прошла целая вечность.       Бахметьева отключает телефон, садится на край одинокой скамейки и устало прикрывает глаза. «Это из-за меня?». Когда-нибудь он сдастся. Когда-нибудь она перестанет себе врать. Но сейчас Наташа просто слушает вкрадчивый шепот дождя и ждет, когда распахнется дверь на крышу.        — Ты никогда не умела прятаться.       Бахметьева злится. Скамейка вместила бы четверых, но он, не спросив разрешения, садится рядом, так, чтобы между — ни миллиметра, ни кислорода. Наташа опасливо ежится, ощущая исходящее от него тепло. Ей неловко, но если подвинуться хоть немного, она упадет. Андрей, конечно, подаст руку, чтобы помочь…       …и все станет еще хуже.       Он протягивает ей кофе — не привычный пластиковый стаканчик из автомата, а большую ярко-желтую кружку. До краев наполненную обжигающим капучино с высокой белоснежной пенкой и нарисованным корицей солнышком.        — Ты как-то говорила, что единственное, чего тебе не хватает в Петербурге, — это солнце.       Та самая кружка, которую она доставала из шкафчика, только когда ей было совсем плохо. О ней знали Миша, и Дина, и Саша. «Кто тебе рассказал? Ты не мог вспомнить. Это ведь такая мелочь…». Лишь на выдохе, за секунду до, Бахметьева решает, что не хочет этого знать. Она не имеет права себя обманывать.        — Где ты взял кофе?        — Так тут поблизости твоя любимая кофейня. Вон там, прямо за углом.       На работе она пила только двойной эспрессо. «Брала бы для тебя тройной, но такого пока не делают», — вечно шутила Сашка. Никто не подозревал, что Наташа терпеть не может кофейную горечь и обожает кофе с молоком, даже самый простой, растворимый. А свежий капучино и вовсе был пределом ее мечтаний, потому что забежать в ту кофейню у нее никогда не хватало времени. Об этой ее причуде знал лишь один человек — тот, кого она, казалось, навсегда потеряла.       Ей хочется выпить кофе залпом, а еще сильнее — коснуться ранней седины на висках Лазарева и отважиться заглянуть в темную глубину его глаз. Но ответов там нет — только новые вопросы, один больнее другого. Она сдерживается, отодвигается на пару жалких сантиметров и медленно, по глотку, пьет свой капучино.       Он слегка толкает ее плечом; Наташу это раздражает. Вздрогнув, она ставит опустевшую кружку у ног и складывает руки на груди, пытаясь хоть как-то обозначить границы, потому что слов уже не хватает. Лазарев понимает жест иначе: молча расстегивает свою серую толстовку, снимает ее и набрасывает подруге на плечи.        — Замерзла?       Петербург пахнет резко — холодом.        — Я в порядке. Почему тебя все время тянет меня спасать?        — Должно быть, возвращаются старые привычки.       Его смех звучит мягко, почти ласково. Он помогает ей одеться, сам застегивает молнию и как бы невзначай касается кончиками пальцев ее подбородка. Бахметьева сопротивляется, но недолго. Ей и правда прохладно. Рукава слишком длинные, но она с облегчением прячет в них руки. В прошлом Лазарев любил держать вечно ледяные ладони Наташи в своих и медленно целовать ей пальцы. Она смотрит вдаль, зачем-то ища смутную линию горизонта, и кусает губы.        — Как твое лечение?       Она торопится заполнить повисшую между ними тишину, потому что в последние дни в их молчании происходит странное. Шумный город, дождливое лето, время, мысли, люди — все теряет значение и остается далеко позади.        — Вспомнил, как впервые тебя увидел. Ты приехала из Москвы, тебя позвали к нам на место Кашиной. Та была в ярости, долго орала в кабинете Саморядова. Ты поругалась с ней на первой же операции, зато сохранила пациентке возможность иметь детей. Я назвал тебя максималисткой в разговоре с коллегой, и мне стыдно за те слова до сих пор.        — А что-нибудь, не связанное со мной?        — Море. Лодка. Рыбалка. Порванный парус. Еще какая-то девчонка за швейной машинкой. Хотя… Ее привезла ко мне ты. Твоя пациентка?        — Андрей…        — Да, прости. Я стараюсь. Даже голова болит, веришь?       Бахметьева хмурится, Лазарев самодовольно ухмыляется. Когда они наедине, ей нелегко молчать, но еще сложнее — говорить с ним, потому что его слова все быстрее сводятся к одному. Откуда только взялась та видеокамера… Вот уже месяц Наташа убеждает себя, что все дело в ней. Что тишина между ними изменилась ровно с того момента, как он увидел запись праздника в честь их помолвки.       Именно из-за нее она ему не верит.       Наташа упрямо ждет, когда прозвучит имя Сони, или Оли, или Жени, или еще кого-то, кто был после нее. Но Лазарев то ли щадит ее чувства — не осталось их, не осталось! — то ли и правда не помнит. Бахметьева вытаскивает еще одну сигарету, но не закуривает — лишь бездумно вертит в руке.        — От чего ты убегаешь, Наташ?        — Я не убегаю. Я еду в Москву по работе.        — Врать ты тоже никогда не умела.        — Прекрати делать вид, будто знаешь обо мне все.        — Не уходи от разговора.       Васько наотрез отказался подписывать ее заявление. Мало того, при ней схватил телефон, позвонил Колмогорову и вместо «Здравствуйте» начал что есть силы кричать, хотя раньше Наташа никогда не слышала, чтобы главврач повышал голос.        — Иди работай! — сквозь зубы бросил он в ее сторону, слушая ответные вопли из трубки. — У тебя две пациентки при смерти!       Бахметьева спасла обеих, передала новорожденных Лазареву, внимательно обследовала трех поступивших. Позвонила Юре, выпила чашку чая с ромашкой, написала новое заявление и ушла на крышу в надежде выдохнуть и успокоиться, но…       Ее ярко-желтая кружка все еще хранит аромат кофе с корицей.        — Новой жизни не будет, Наташ. Не в Москве. Не в клинике, которой руководит Колмогоров. Ты вернешься к тому, от чего три года назад уехала в Питер. Ты же понимаешь, что бежишь от самой себя?        — И давно ты получил диплом психолога?       Наташе больше не хочется прикоснуться к Андрею. Наташе хочется на него наорать.        — Бахметьева, не будь ребенком. Ну и долго ты будешь убегать, чуть только что-то пойдет не так, как ты задумала?        — Не так идет слишком многое.        Ей тридцать семь. Ее взрослая жизнь опять не сложилась.       Петербург пахнет скверно — одиночеством.        — Это говоришь мне ты, который сам сбежал от меня в том же направлении?       Хочешь защититься — нападай. Из всех уроков, что преподала ей жизнь, хотя бы этот она выучила на отлично.       Лазарев замолкает на полуслове и смотрит на нее растерянно и виновато. Бахметьева чувствует себя стервой.        — Прости. Я не хотела тебя обидеть.       Я всего лишь пыталась тебя отвлечь.       На самом деле так все и случится. Стоит вернуться в Москву, Юра не отойдет от нее и Мишки ни на шаг. Будет притворяться другом, приезжать по первому зову, решать проблемы, предугадывать желания. Он окружит непрошеной заботой, опутает липкой паутиной, станет чуть ли не дышать за нее, а у Наташи, уставшей и поломанной, не хватит сил сопротивляться.       Пройдет несколько месяцев, и Колмогоров вновь примется за ней ухаживать, сначала как бы ненарочно — «С тобой же невозможно по-другому, Наташка!», — затем все настойчивее. Когда-нибудь она скажет «да»… И все закончится плохо. Ее мир вновь разобьется на осколки.       У Наташи больше нет сил собирать и склеивать эту проклятую мозаику. Все равно, как ни пытайся, получается криво.       К горлу подступают тошнота и рыдания. Она поскорее закрывает глаза и с силой трет их пальцами, не желая, чтобы Лазарев видел ее слезы. Но он видит. А потому обнимает ее одной рукой за плечи, а другой — осторожно заправляет растрепанные, чуть влажные от дождя волосы за ухо.        — Ты устала?        — Да, очень.       Она знает, что совершает ошибку, но все же кладет голову ему на плечо. И не отстраняется, когда Лазарев целует ее в лоб. Он ведь пообещал быть ей другом.        — Правда или желание?        — Правда.        — Почему я должна остаться?        — Напомни, а Колмогорову я тоже уже успел набить морду?        — Пока нет.        — Значит, все еще впереди.        — Ты не ответил.        — Потому что ты нужна мне. К черту этот дождливый город. Останься со мной, Наташ.       Небо темнеет. Откуда-то издали доносятся глухие раскаты грома. Дождя пока нет, но Бахметьеву накрывает ледяной волной. Сбросив руку Лазарева со своего плеча, она машинально хватается за горло, боясь, что вот-вот захлебнется.        — Я не… Я не смогу.       В уголках тонких губ прячется разочарование. Для Бахметьевой оно — как пощечина.        — Я думал, ты ничего не боишься.        — Неправда. Я боюсь высоты, одиночества, больших собак, пауков, ошибок, смерти… Андрей, я боюсь… Не справиться. Снова причинить нам боль. Тебе, себе, Мишке.        — Необязательно должно быть так.        — Ты не знаешь.       Ты не помнишь, сколько надежды было в твоих глазах, когда мы прощались.        — Это неважно. Я не должен был уезжать. Я сбежал, Наташ. То была моя ошибка, но она не повторится. Я не оставлю тебя и Мишку. Если ты все же решишь уехать, поеду за тобой.        — Зачем? А если я не хочу этого?        — Ты поцеловала меня, прежде чем уйти.       Петербург пахнет грустно — несбывшимся.       Что-то не так. У нее трясутся руки и темнеет перед глазами. Острый приступ паники перекрывает кислород.        — Когда я закрываю глаза, то вижу смутные образы — места, события, люди. Можно я буду спрашивать тебя, правда это или нет?       Она не знала всех ответов, но согласилась помочь найти хотя бы часть. Этот разговор случился три месяца назад.       Наташа убеждает Андрея лечиться, но сама все сильнее боится его прошлого, что проявляется ярче и ярче, слепит ее и рушит стену между ними. Воспоминания возвращаются слишком быстро, сбивают его с толку и выбивают почву у нее из-под ног.       Порой Бахметьевой хочется струсить и поправить его, судорожно придумать что-то иное, подменить их общие моменты ложными, удобными, однозначными. На его настойчивое «Поговорим?» она спрашивает себя, не лучше ли будет переписать их историю, сделать ее не настолько важной для Лазарева.       — Если кто-то решит солгать, ты же скажешь мне об этом? Не утаишь? Не пожалеешь меня?       Но серые глаза горят теплотой и доверием, и она не может, не может, не может…       Андрей говорит торопливо и решительно и смотрит в упор, и Наташа краснеет, как девчонка. Каждое слово, каждое мгновение — словно искра между ними.       «Правда?» звучит все реже, все тише и, наконец, исчезает совсем. Вот что не дает ей покоя и заставляет избегать встреч со старым другом.        — Что ты чувствовала, когда мы были вместе?        — К чему это?        — Просто ответь. Пожалуйста, ради меня. Если на самом деле хочешь быть моим другом.       «Ты счастлива со мной? Это простой вопрос, Наташ…»       Бахметьева молча поднимается со скамейки и, не обернувшись, подходит к краю крыши. Облокачивается на невысокий парапет, закуривает и долго смотрит вниз прежде, чем решается ответить. Зачем-то пересчитывает машины и прохожих, сбивается, начинает снова. Раз, два, три…       Петербург пахнет пряно — ностальгией.        — Мне было тепло. Тихо. Просто. И очень страшно.        — Почему?       Ну вот, снова сбилась. Из груди рвется всхлип.        — Потому что я не знаю, что делать, когда все хорошо.       За спиной — тишина. Только ветер гонит по крыше скомканную бумажку, но и ее шорох слышится Бахметьевой болезненно громким. Она курит и что-то мучительно обдумывает. Лазарев терпеливо молчит, не делая к ней ни шага.        — Однажды ты сказал, что я не могу жить без борьбы, страданий, накала страстей. Что для меня любовь — это когда на грани, с надрывом…       Только не подходи. Не приближайся. Не надо.        — Наверное, так и есть. Когда все спокойно и остается лишь плыть по течению и наслаждаться жизнью, я не могу не думать о том, что впереди — водоворот или обрыв. Что вот-вот случится катастрофа. А единственный способ предотвратить ее…        — Самой пойти на дно? — она вздрагивает, ощутив его руки на своих сгорбленных плечах.       Не глядя на Лазарева, Бахметьева бросает сигарету в урну, прячет руки в карманы толстовки и молча кивает. Когда Андрей ушел, Саша и Миша в один голос повторили его слова. Ей потребовалось немало времени, чтобы признать, что все они были правы.       Но простить себя Наташа пока так и не смогла. За это и многое другое.       Может, ей вообще не стоит быть с кем-то? У нее есть Мишка…       Не церемонясь, Андрей рывком разворачивает ее, обнимает за талию и привлекает к себе до неприличного близко. Его дыхание щекочет губы.        — Оставайся, Наташ. Я буду рядом. Мне не кажется — я люблю тебя. И всегда буду любить.       В ответ на признание — очередное, нелепое и неловкое — Наташа лишь устало отмахивается. Лазарев сам не понимает, что говорит. Пусть она теперь и не любит другого, все, что было между ними, давно потерялось где-то в прошлом.        — Андрей, отпусти меня…       Бахметьева безуспешно пытается выбраться из его объятий. Он лукаво щурится, однако и не думает убрать руки.        — Мне припомнить тебе тот поцелуй в сквере у больницы? Или еще один, ночью, на детской площадке? Это не было похоже на ушедшее и забытое…       Краска заливает лицо, шею, руки; в груди разгорается пожар. При виде смеющихся глаз Андрея тянет то ли выругаться, то ли провалиться сквозь землю.       Петербург пахнет горько — глупостью.       То был его первый рабочий день в клинике. Бахметьева не знала, кто придумал нацепить на сотрудников стикеры с именами, но не сомневалась, что Лазареву это не понравится.        — Я вам цирковая обезьянка, что ли?!       Он был в бешенстве. Наташа и сейчас не может ответить, что заставило ее сорвать злополучные бумажки с Миши и Донцова — первыми попались под руку — и выскочить за дверь вслед за Андреем. Тот нашелся в пустом сквере — с угрюмым видом стоял у фонтана, наблюдая за компанией голубей, что дрались за кусочек хлеба.       Бахметьевой вдруг стало страшно при мысли, что он уйдет. Бросит работу, лечение и… Ее.       Что-то больно толкнуло Наташу в спину, вынуждая подойти и обнять друга. С силой и нежностью — почти как раньше, когда кто-то из них нуждался в поддержке. Под ее рукой беспокойно и беспомощно трепыхалось когда-то родное сердце.       Все из-за нее, ведь она привела Лазарева в клинику не только ради его воспоминаний. Но и своих.        — Я с тобой, слышишь? Все наладится, — шепнула она, встав на цыпочки и прижавшись лбом к его затылку. — У нас все будет хорошо.       Его волосы пахли свежестью и солью. После расставания Наташа старалась не вспоминать пляж, куда Андрей так часто привозил их с Мишкой, но сейчас ее захлестнул внезапный приступ тоски по тем местам. По холодному ветру на щеках, по влажному песку под ногами и полосе их следов вдоль берега, по соленым брызгам, желтым огням маяка и клетчатому шерстяному пледу — одному на троих.       Лазарев обернулся; Бахметьева почувствовала опасность, но не успела сделать ни шага назад, пойманная цепким взглядом почерневших глаз. Последнее, что осталось в ее памяти, — запах моря, колючая кора дерева под лопатками, расстегнутая блузка, горячие ладони на обнаженной коже и его сухие губы на шее, на виске, на щеке, на губах…       С небес на землю их вернул голос Миши с крыльца приемной — поступила пациентка с кровотечением, а они забыли телефоны в ординаторской. Растерянная и смущенная, она оттолкнула Андрея и поскорее ушла, пробормотав: «Прости, я не должна была…» и на ходу поправляя одежду.       Весь оставшийся день он ловил ее в больничных коридорах, настаивая на разговоре, но Бахметьеву бросало в дрожь, стоило только услышать его голос из-за угла, и она мигом придумывала неотложное дело в другом конце здания.       «Ты меня избегаешь? Наташка, это смешно.»       «Я взял кофе. Приходи на крышу.»       «Прости меня. Обещаю не приставать.»       «Не хочешь говорить, давай помолчим. Только приходи.»       Так плохо ей не было даже после той пьяной ночи с Базановым.       Наташа приехала к подруге под утро — потерянная, заплаканная, с одной маленькой сумкой и сонным Мишкой на руках. Саша удержала рвущееся с языка «Я же говорила!», почти насильно влила в Бахметьеву два бокала вина, отобрала телефон и отправила спать. Работа подождет.       Днем она съездила к Валентину за ее вещами, заодно влепив ему звонкую пощечину от них обеих, накупила детских игрушек, сладостей и крепкого алкоголя и трижды ответила взволнованному Андрею, что Наташа пока вне зоны доступа.       Поздно вечером, когда Саша, утомленная суетой, уснула, Бахметьева, ощущая тошноту и первые признаки мигрени, выпила кофе и сунула голову под струю ледяной воды. После — выбросила опустевшие бутылки, коробочки от пирожных и остатки сгоревших свечей, поправила спящему сыну одеяло и набрала номер, который все еще зачем-то помнила наизусть.        — Прости за поздний звонок. И за то, что пропала. Ты не мог бы приехать?       Будто чувствуя ее метания, Лазарев явился так быстро, что она даже не успела пожалеть о том, что творит.       Он нашел ее на детских качелях во дворе. Она поцеловала его сама, не думая, сквозь слезы, так настойчиво и жадно, будто не могла без него дышать.       В ту ночь она наговорила много глупостей. Например, призналась, что чуть-чуть ему завидует.        — Мне бы тоже хотелось забыть. Сохранить в памяти лишь Мишку и навык принимать роды.        — А меня?       Она оставила вопрос без ответа, но домой вернулась лишь под утро, с трудом отпустив его руку. В ушах еще долго стоял тихий, укоризненный скрип старых качелей; все же они давно не дети. Закрыла входную дверь на ключ, сползла вниз по стене и долго сидела на полу, обняв колени и думая обо всем, что случилось. А потом, испугавшись, позвонила Колмогорову.        — Знаешь, я вдруг подумала, не обрекаю ли тебя на ненужные мучения, так упорно раскапывая твои воспоминания, — тихо говорит она сейчас, стоя в опасной близости от края крыши, пока Лазарев все так же держит ее за плечи.        — Даже если так, ты стоишь всех анальгетиков мира, — доверительно улыбается он.       Андрей уводит Наташу подальше от края, сажает обратно на скамейку, опускается перед ней на корточки и берет ее ладони в свои.        — Холодные, как всегда. Ты все та же — мерзнешь до синих губ даже летом. А еще тебя ужасно трудно рассмешить.       Наташа видит, как Лазарев день за днем работает в клинике, спорит с Васько и Романовым, встав на ее сторону, успокаивает пациенток и приводит в чувство растерянных отцов, спасает детские жизни, смеется шуткам Донцова, гоняет интернов, делает комплименты Дине и Мише…       Ей важно, чтобы он вернулся.       Чтобы снова был рядом, стоял за ее спиной в операционной, улыбался ей сквозь маску и стекло неонатологии, когда еще один недоношенный малыш делает свой первый вдох. Чтобы она ничего не боялась и знала, что справится. А если вдруг нет — вот его рука, и он не отпустит ее, что бы ни случилось.       Петербург пахнет пронзительно — раскаянием.       Перед каждой встречей с ним у Бахметьевой замирает сердце. Она скучает по Лазареву с той же силой, что в первые дни в их опустевшем доме.       Андрей безжалостно вскрывает раны прошлого и заставляет Наташу прервать затянувшийся сон и без наркоза посмотреть в глаза своим страхам.       Он переворачивает ее руку и долго всматривается в крошечный белый шрам на ладони. Поглаживает кончиком пальца, легко касается губами.        — Мы сбежали с праздника и катались ночью на коньках, помнишь?        — Ты меня уронил. И впервые поцеловал. Конечно, помню. Я помню все.        — А я хотел бы оставить в памяти только тебя. Большего мне не нужно.       Шумно вздохнув, — как перед прыжком в воду, а может, в пропасть, — Бахметьева наклоняется, прижимается к нему лбом и еле слышно, почти в губы, шепчет:        — Почему у тебя все так просто?        — Я давно себя простил. А ты почему-то не можешь. Сколько бы лет ты ни бежала, сколько бы городов ни сменила, внутри ничего не изменится.       Не изменится, это правда. Города и годы раздавят ее непосильным чувством вины и ненависти к самой себе.       Иногда ей кажется, что, собирая по кусочкам прежнего Лазарева, она делает то же для себя. Не той, что была, — для новой, сильной, настоящей. Бахметьева ощущает это, даже крепко зажмурившись. Она все еще боится воспоминаний, но то, что скрыто в глубинах его памяти, необходимо ей ничуть не меньше.        — Я буду любить тебя даже в дни, когда ты себя ненавидишь, — обещает Лазарев, целуя ей пальцы совсем как раньше.       И это — тоже правда.        — Наталья Владимировна, вы нужны, срочно! Поступила девчонка, школьница, у нее…        — Уже бегу, веди ее пока в смотровую, но скажи Мише, чтобы сразу готовили операционную.       Он молча выпускает ее ладонь. Бахметьева спешит к двери, забыв про дрожь в руках и свое обещание, но в последний момент задерживается на пороге.        — Ты недавно сказал, что вспоминаешь запахи. Скажи, чем пахнет Петербург?       Вдох. Выдох. Вдох. Наташа догадывается, что у нее оборвется сердце, если он не ответит.        — Солнцем. Корицей. Морем. Счастьем. Тобой.       Она сохранила ту фотографию, потому что никто никогда не смотрел на нее так, как Андрей. Бахметьева смеется и чувствует, как кончики пальцев покалывает живительное тепло.       «Это правда, что ты уходишь?».        — Тебе солгали. Я остаюсь.