День Ангела

...но вот солнце, лучи которого не в силах были достигнуть застенков подвала Лондонской оперы, медленно поплыло за горизонт, заливая безразличное прозрачное небо золотым сиянием, оставляя на облаках отблески света. И, подобно небу, кожа мужчины, бледная словно мрамор до поры, постепенно принимала всё более неестественный пергаментно-жёлтый оттенок. Он взглянул в маленькое карманное зеркало, которое он всегда держал при себе. Этот день был неожиданно длинным, и Эрик уже улавливал едва заметный отвратительно-приторный запах, с трудом пробивающийся сквозь крепкий пряный одеколон. Это было дурным знаком - мужчина несколько промедлил со снятием грима, и ему стоило бы поторопиться - сеспис лишь добавил бы ему проблем. Он вздохнул - ничего, скоро всё закончится, и у него будет возможность отдохнуть... буквально несколько часов, перед очередным днём, начинающимся и заканчивающимся нестерпимой болью, которую ему приходилось выносить каждый чёртов день. Эрик устало опустился перед столом, уставленным зеркалами, банками и ёмкостями, сверкающими в свете сотен свечей инструментами... Тонкие ножницы терзали нить, словно клюв хищной птицы. Эрик с шипением сорвал последний лоскут чужой кожи, с рычанием сдёрнул парик, приставший к его обнажённой плоти, ощетинившейся тысячью нервов. Да, это было мучительно. Да, это было ужасно и больно - Эрик чувствовал себя Прометеем, дарующим миру свет, и переносящим каждодневные страдания за свою миссию, но эта боль была лишь физической - всего навсего прихотью его монструозной оболочки, приносящей лишь иллюзорные муки. И боль эта не шла ни в какие сравнения с болью внутренней, терзавшей многие и многие годы его бессмертное существо, не покидавшей его истерзанную душу ни на миг. Да, то, что он делает, бесспорно, ужасно - Эрик и сам прекрасно понимал это, но мужчину этот факт не останавливал. Раньше он, ещё будучи неопытным юнцом, и даже в первые годы после своей ужасающей метаморфозы, был способен ощущать что-то кроме бесконечного презрения и неприязни к людям, и уничтожающего его изнутри отвращения к самому себе - однако его образ жизни, навязанный ему жестокой человеческой природой, выжег в нём все чувства и переживания, отнял у него способность к беззаботным и безобидным сантиментам. Отныне и до скончания веков - он теперь больше, чем просто человек. Или же он настолько ничтожен, что дошёл до такой низости, как ложь самому себе? Мужчину терзала неопределённость: что ему ждать от этого мира, когда он не может определиться даже в отношении к самому себе? Ещё с юности отмечал он в себе склонность к гордыне, с юности проникся презрением к людям, но надменным он не был никогда. Он был раним и чувственен, и все эмоции и переживания принимал очень близко к сердцу. Слишком близко. А ныне он - хладнокровный убийца, совершающий свои деяния не только во благо своей возлюбленной, но и... "но и"? А что, собственно, побуждало его к этому? Его бесконечная мизантропия? Эрик знал, что кожа его зачастую ни в чём не повинных жертв - это всего-навсего отговорка. Всё было куда проще и единовременно сложнее: он чувствовал своё превосходство, упиваясь беспомощностью жертвы перед его звериной мощью. Убийство было истинным проявлением его бесконечной гордыни и нарциссизма, позволяло избавиться от своих проблем за счёт других существ. Ритуал слияния Эрика со своей жертвой, когда он, поднимаясь с постели уже глубоко за полдень, пришивал к себе лоскуты кожи с их освежёванных тел, для мужчины был своеобразным актом вхождения в этот чуждый ему теперь мир - мир людей. Этим обрядом он принижал не столько свою жертву, хотя и такие мысли закрадывались в его изувеченную голову, сколько себя самого - он был ангелом, касающимся губами кубка, наполненного до краёв человеческой кровью, срезающим крылья ритуальным кинжалом, выкованным из простой земной стали, сбрасывающим их с небес в низший мир, куда ему предстоит спуститься... Глаза Эрика горели зелёным пламенем в отражении зеркала. Он пристально всматривался в своё лицо - в каждый мускул, корчащийся под изорванной кожей, в каждую зияющую дыру в плоти, сочащуюся беловатой слизью. Тонкие губы дрогнули в чуть заметной в свете холодных глаз улыбке. Произнеся прощальное проклятие, он, вздохнув в предвкушении самой позорной для его эго части, вынул зубной протез. Каждый раз Эрик, не сумев вынести ужаса своей метаморфозы, с отвращением набрасывал на зеркало драпировку, вскакивал из-за стола, и быстрым твёрдым шагом, закрыв лицо рукой, направлялся к шкафу с медикаментами. Распахнув с силой стеклянную дверцу он, стараясь не глядеть на отражение, навязчиво маячащее сбоку от него, собирал всё необходимое, и удалялся в свои покои, спеша поскорее покинуть комнату его самоличной экзекуции. И вот, обернув голову чистым прохладным чуть влажным от обеззараживающего состава полотенцем, постепенно напитывающимся гноем, Эрик, откинувшись в кресле, размышлял о ней - о той, кто наполнил его крысиную жизнь светом, о той, кто дал ему смысл наконец начать жить, перестав влачить рутинное существование ради написания нового листа для его творения, для детища всей его земной жизни, о его музе и любви. Кристина. Юная, невинная Кристина Даэ, так не похожая на что-либо, что он успел повидать за свою долгую жизнь, так не вписывающаяся в окружающую его обстановку. Иногда Эрик задумывался - кем для него была Кристина? Что он чувствовал к ней? Определённо не то, что он чувствовал когда-то к другим женщинам. Это не было грязным влечением, которое он долго отрицал в себе, но после метаморфозы сумевший наконец раскрепоститься и принять это как часть своей натуры. Не было это и любовью - по крайней мере, в его понимании. За всю жизнь Эрик сумел полюбить лишь один раз - годы, десятки лет назад. Сейчас его былая любовь вероятно уже рассыпалась в прах - старая как мир, но ещё хранящая среди борозд морщин следы былой красоты... Он же как всегда был молод и полон сил - однако кому нужна молодость и сила, лишённая лица?.. Но тогда что же это было? Не любовь, не влечение - а нечто совершенно иное, то, для чего не было описания в бедном на эмоции английском языке. Если бы "Триумф Дон Жуана" имел собственный голос, если бы он имел своё земное, телесное обличие - то, вероятнее всего, он был бы юной темнокудрой девой, с голосом густым и терпким, словно настоявшееся гранатовое вино, с колючим взглядом тёмных глаз, пробирающим до самого позвоночника, скрывающей под пышным газовым одеянием не тронутое никем тело... Вот, каким мог бы быть его "Дон Жуан", имей он физическое воплощение, а не только дух. Эрик медленно снял отяжелевшее полотенце с горящей головы и бросил его в медный таз, устало прикрыв глаза. Завтра ему, Ангелу Музыки, а вместе с ним и Кристине, предстоит тяжёлый день. Он потянулся, расправив сильные плечи, прогнув гибкую спину. Эрик взглянул на часы. Восемь утра - значит на сон ему осталось около четырёх часов. Не так уж и мало для ангела, не правда ли? С мыслями о завтрашнем дне Эрик погрузился в тяжёлый тревожный сон, опустившись в бездну кошмаров своего прошлого и своего настоящего. В будущее своё Эрик не верил.