Между грошем и луной

Наверное, все началось с потрепанной книги в мягкой обложке, которую Айзек достал из сумки старшей сестры, Анны. Страницы пахли пылью, белые буквы на серой обложке складывались в слова — «Луна и грош». Иллюстраций не было, а Айзек не любил книги без картинок, поэтому он взял карандаш и нарисовал большую круглую луну. Ее отражение превращалось в истертую дешевую монету. Книга была скучная, подробности давно забылись. Айзек помнил только острое неприятное чувство — человек предал своих близких ради сумасшедшей идеи, которая его и погубила, — чувство страха, что с ним может случиться нечто подобное. Айзек не знал, откуда взялся необъяснимый ужас перед будущим. На последней странице он нарисовал другой финал для книги. Не было огня и смерти. Обнаженные таитянки продолжали вести свой бесконечный танец среди цветов. Айзек нарисовал, а потом вырвал страницу. Его уже оставляли без карманных денег, когда он изобразил на полях тетради голую учительницу английского. Не хотелось даже думать о том, что сделает отец, увидев не одну начерканную без одежды женщину, а много. Но Айзек пообещал себе, что не допустит, чтобы его дар, каким бы он ни был, погубил его. Не допустит. Анна едва голос не сорвала, так злилась из-за испорченной книги. Да, он продолжал рисовать, ну и что такого — сестра тоже рисовала. Она покупала себе альбомы с гладкими белыми листами, а Айзеку было наплевать: школьные тетради, учебники, старые обои в коридоре, асфальт и стены — вот где расцветали его истории, упрямо пробиваясь сквозь разлинованные страницы и трещины в штукатурке, как чертополох на пустыре — сквозь щебенку и мусор. И даже если истории увядали, оставшись лишь разрозненными набросками, прежде, чем успевали толком появиться на свет, Айзек не жалел. На кончике его карандаша всегда были готовы прорасти новые. Экзамены в Пенсильванскую академию изящных искусств Айзек выдержал, но в конце августа уехал не в Филадельфию, а в Нью-Йорк. Из снятой квартиры он вынес почти всю мебель. Обходить разложенные на полу наброски приходилось чуть ли не на цыпочках — лишь бы не наступить, так их было много. Айзек рисовал днем и ночью, выкладывая на полу вторым, а потом и третьим слоем. В стылом осеннем воздухе Нью-Йорка его взрывной темперамент, доставшийся от испанских предков-конкистадоров, горел неугасимым пламенем одержимого. Он рассказывал сам себе длинные истории о том, что в обыденной жизни не встретишь, а потом подумал: «Эй, приятель, да это же называется комиксы». Комиксы так комиксы — ничего опасного, ничего такого, что разбило бы ваше сердце страхом перед будущим. Просто истории, которые подразумевают, что в финале герой спасет мир и все будет хорошо. Айзек был доволен. Казалось, что такой ошибки, как художник из романа под серой обложкой, он теперь уже точно не повторит. Деньги таяли, невыполненные обещания издательств росли. В последнюю ночь перед тем, как его должны были выселить из квартиры, Айзек нарисовал на стене женщину, смотрящуюся в зеркало, ее отражение двоилось, а если присмотреться, то даже троилось. Получилось неплохо. Ну да, Айзек успел дунуть косячок перед тем, как начать. Но ведь и правда получилось неплохо. А утром он вытащил четыре коробки со своими набросками на крышу. Внизу блестел мокрый асфальт после ночного дождя, ветер трепал отросшие волосы, рвал из рук изрисованные листы, как самый преданный поклонник. Айзек щедро швырял эскизы вниз, и, должно быть, люди поднимали головы, чтобы посмотреть, что за сумасшедший на крыше. Ветер подхватывал его истории, играл с ними, как расшалившийся мальчишка, оставлял на балконах и подоконниках, лелеял в широких ладонях, а потом бросал под ноги прохожим. Чуть позже снова пойдет дождь и вычистит, вымоет добела растерзанную, растоптанную бумагу. И можно будет начать все сначала, думал Айзек. Пару ночей он провел на скамейке в Центральном парке. Все бы ничего, вот только заканчивался ноябрь. Айзек выпросил у шестилетней девчонки, рисующей на дорожке, кусок мела и подарил ей сказку о принцессе-саламандре. Потом он потягивал остывший кофе из оставленного кем-то стаканчика и думал о том, что самое интересные персонажи — не принцессы и драконы, а самые обычные люди. Те, кто проходил мимо него в Центральном парке, бросал смятые газеты в урны, поднимал воротник плаща, укрываясь от ветра. Самые обычные скучные серые люди — каждый может стать величайшим героем или преступником, если придется. Но даже когда Айзек стер с пальцев остатки мела, он не перестал рисовать — просто чертил в воздухе новые невидимые истории. Наверное, его принимали за спятившего наркомана. Но «подсел» Айзек позже. Когда у него уже была роскошная студия в Манхэттене и постоянный контракт с издательством. А сначала он упал в голодный обморок, так и не дорассказав сам себе невидимую историю про даму с собачкой. И очнулся на руках красивой мулатки по имени Симона. Она сказала, что нашла Айзека ночью посреди дороги, едва не наехала на него, избитого и со сломанной ногой. Он был полуголый, так что врачи заметили и странную незаживающую отметину на шее, как будто, сказала Симона, его покусали вампиры, высосав не только кровь, но и память о последних трех днях. В ответ Айзек начал рисовать на своем гипсе историю про вампиров, а заканчивал он ее уже как новый художник издательства «Midtown Comics». Это все Симона постаралась. Она была потрясающая: красивая, умная, утонченная. Неудивительно, что Айзек влюбился. Удивительно другое — Симона не отняла руки, когда Айзек впервые дотронулся. На ее коже остались следы от масляной краски — его пальцы вечно были вымазаны — словно капли крови. Симона рассеяно подняла руку, вдохнула терпкий запах и улыбнулась. У нее была своя арт-галерея на 51-й авеню. Мало кто из посетителей останавливался возле картин Айзека Мендеса. Примитивные сюжеты, резкая палитра — комикс, да и только. Самой Симоне тоже больше нравились наброски: мягкие карандашные линии, дымка, тайна, недосказанность. «Как будто будущее еще неопределенно», — сказала Симона, и Айзек одобрительно улыбнулся. Еще Симона сказала: «Не удивлюсь, если однажды проснусь в одной из твоих историй». И все же ей удалось найти одного постоянного покупателя для картин Айзека. Кто не слышал о мистере Даниэле Линдермане, гангстере из Лас-Вегаса? Симона старалась не вдаваться в подробности, а Айзек не расспрашивал. Мистер Линдерман не хотел от него ничего особенного, просто покупал не глядя. Действительно не глядя — за работами всегда приезжал посредник. А бывали дни, когда Айзек часами бродил по своей огромной студии с окнами до пола, и холодные огни Нью-Йорка не давали заснуть. Все чаще случалось так, что он больше не мог рассказать ни одной истории — не потому что истощилась фантазия. Просто то, что хотелось бы показать, ускользало прочь, утекало меж пальцев. Как будто новые истории не вмещались в обычный холст, не могли быть нарисованы привычными красками, не желали, чтобы о них поведал Айзек Мендес — тот, какой он есть сейчас, художник-недоучка, который боится своего дара. В тот раз он наорал на ни в чем не повинную Симону по телефону, а потом взял куртку и поехал на Таймс-сквер — знал, у кого найти то, что поможет немного расслабиться. Освободить голову от этой дури — пусть и при помощи другой. Ширнулся Айзек дома. А когда пришел в себя, то понял, что стоит перед картиной. Новые джинсы были в хлам перепачканы краской. На холсте горел искореженный автобус. Айзек почти расстроился. В конце концов, под кайфом он мог бы изобразить нечто фантастическое и невероятное, что-нибудь в духе Сальвадора Дали. Но под наркотой он, кажется, был даже более предсказуемым — такую картину можно повесить разве что в приемном покое какой-нибудь больницы. Ну, или предложить в коллекцию мистера Линдермана. Вечером Симона так и не позвонила, Айзек понимал, что сильно обидел ее, но вместо того, чтобы загладить свою вину, снова поехал на Таймс-сквер. Мучительное чувство несбыточного зудело под кожей, хоть наизнанку вывернись — и если бы это помогло! Но помогал только героин. Айзек почти ненавидел этот унизительный безумный ритуал — стянуть предплечье рукавом рубашки, ввести иглу. Он хотел покоя, бегства от преследовавших его образов, которые мучили, не желая оставить в покое. А когда приходил в себя, понимал, что майка, джинсы, руки снова липкие от краски. Он писал людей, которых не знал, события, которых никогда не видел и даже не задумывался о том, возможны ли они. Работа над комиксом о смешном неуклюжем японце — обычном офисном менеджере, вдруг приобретшем возможность перемещаться сквозь пространство и время, — застопорилась. Это был хороший персонаж, именно такой, каким хотел его видеть Айзек, добряк и неудачник. Но даже про него пришлось забыть. Все это было странно, но увлекательно. Пока Айзек в перерыве между «приходами» не увидел в новостях, как горит автобус — в Израиле смертник подорвал себя вместе с пассажирами. Наметанный глаз зацепил детали в то же мгновение, когда Айзек понял, что уже видел этот металлический остов, объятый пламенем. Его первая картина, нарисованная под кайфом, стояла у стены. Айзек перевернул ее с замирающим сердцем. Да, тот самый автобус — вплоть до номера. Это безумие, понял Айзек. Он, наверное, спит. Или под кайфом. Он ведь не кололся сегодня. Или кололся? Айзек не помнил. Дрожали руки. Резко заломило в затылке. Ему снова нужна была доза. Ему не хотелось думать, что может значить картина, написанная раньше, чем произошла катастрофа. Ему просто нужно уколоться и забыться. А чистых холстов в студии больше нет, и хорошо, думал Айзек, чувствуя, как в вену втекает тихое пустое блаженство. Очнулся он на полу, пытаясь привычно липкими от краски пальцами пригладить волосы. А когда встал, то понял, что под ногами расцвело яркое буйство красок, от которого глазам больно. Оранжевый, алый, фиолетовый. Безумная смесь — как сама мысль о том, что Нью-Йорк накроет ядерный взрыв. Айзек смотрел и не верил. Такого точно не может быть. Не будет никогда. Будет, ответил сам себе Айзек, ты нарисовал, значит, случится. И ты даже избавиться от этой картины не можешь. Она впечатана в твою студию, в твою жизнь. Почему больше нельзя просто рисовать комиксы про то, как герои спасают мир? Он, Айзек Мендес, художник-недоучка, всего лишь хотел рассказывать придуманные истории. И вот к чему это привело — волосы слиплись от пота и краски, вены исколоты, а дышать все труднее, как будто воздух и правда пропитан смертью. Он отступил на шаг. Споткнулся об упавший подрамник. Нужно написать другое будущее, думал Айзек, я сумею. Еще один укол, и я сделаю это. Как тогда, давным-давно, на книге под серой обложкой. Страха больше не было. И пусть Симона считает его сумасшедшим наркоманом, который предает все ради безумной идеи, он готов погубить себя, чтобы спасти ее. И спасти всех остальных. Это будет его собственной историей.