Тише, моя маленькая, тише...

В глаза не смотрит. Чего же она, горделивая шибко или боится? Все ещё пахнет Серёжей, будто под кожу запах въелся, стыдный, горячий, тошный... Тошно мне, лихорадит. - Фике. Моя маленькая Фике. Ты до меня добраться не можешь, а я до тебя могу, до любой твоей части... даже до сердца. Хочется бесноваться, лукавить, шептать жарко, всего хочется, ничего не боюсь, ничего и никого. - Да как ты смеешь! Дрожит. Затронула. Страшно, стыдно, стоит передо мной, как девка нашкодившая. Смеяться хочу, плоти хочу, крови... - Смею! Запретить не можешь, ничего не можешь... Подхожу ближе, почти вплотную, как же Серёжей пахнет; а шея белая, в нее он ее целовал, пока я страдала, слезы лила зазря, она то больше всех и смердит; и даётся же мне, как заяц замерла, только сердца стук слышен, отдай мне его Фике... отдай мне свое сердце. - В толк не возьму, чего творишь, безумица!... А хлаза у ней и правда, как небо голубые, утонуть можно, в моих то серых и колючих, только убиться об лёд. А волос цвета спелой ржи не видно, жалко... Сорвать хочется. Похлядеть, чего там спрятала... Какую красоту такую неземную... - Та что ж с меня взять-то, я же безумица, чего у меня там в голове, нихто не знает. - скалюсь, власть ощущаю, почти к шее ее припадаю губами, чувствую жар ее кожи неосязаемо, зубами хочу рвать, царствовать, пить сполна эту кровь, кипящую когда-то под нежными руками Серёжи. - Не с-смей... - как распаленно, как будоражит. Фике, я утопаю в твоём страхе. Я им сейчас дышу. Мурашками по коже сбегает восхищение и испуг, я ещё тебя помучаю, какая ты... - Молчи, молчи... Ни к чему слова... - Осмелилась, коснуться губами шеи ее, осмелилась, ничего не боюсь, никого... Кожа - пергамент, тонкая, лощеная. Дрожит подо мной, вздыхает, отдаёт себя, а я ведь так легонько провожу устами. Губы мои сухие, ломкие, обезображенные горем, но все равно даётся, все равно... Боится, терпит, ненавидит? Нихто меня не любит, никто... Отстраняясь, смотрю ей в глаза. Ищу в них подтверждение моих уродливых мыслей. - Терпишь? Постылые губы мои тебе не милы? Пахну я болезнью, кожа моя серая, глаза ледяные, волосы безжизненные и черные как ночь. Ненавидишь... Болею я, хвораю сильно, голова... болит... - Ты сама себя в это превратила. - говорит колко, но в глазах вижу принятие и... жалость. Жалеешь меня, все равно жалеешь, за страдания мои, за муки мои... - Ты знаешь, я ведь до сих пор люблю его. Нельзя мне любить, но не получается, а ты, ты... - Довольно! Я устала это слушать, этот разговор ни к чему не приводит! - отстраняется, убегает, холодеет, как Сережа холодеет в болоте. Все же боюсь я, боюсь одиночества, боюсь до безумия. - Хорошо. Я скажу, где письмо, только и ты мне услужи... - подбираюсь ближе, со спины, как кошка. - И чего ты хочешь? - оборачивается, чует подвох, дышит часто и рвано. - Любимой хочу быть, тепла хочу, как и все люди... - И чьей же любви ты хочешь, безумица? - тает эта нить холода, тугая спираль стягивается где-то в груди у ней, она почти не дышит. - Как же? Твоей. - оборачивается полностью, по взгляду вижу, хочет, боится и хочет, чернеют глаза лучезарные, губы желают черного моего духа, лихорадки моей, горя моего. И я не даю ей выбора, целую, целую эти губы, мягкие, строгие, губы женщины, губы императрицы, соперницы, разлучницы, и губы эти двигаются не в диссонанс моим, отнюдь, отвечают мне, мне... - Ты совсем не он, но так даже лучше - шепчу, не отрываясь от поцелуя, улыбаюсь и пляшу в том самом зале, на том самом светском вечере, только не с Серёжей, а с ней, и она ведёт меня, а я веду ее, и мы ведём друг друга... - Заткнись... - теперь то я чувствую ее власть, ее величие, ее силу, мужскую силу. Жадный поцелуй с претензией на мою жизнь и душу проникает в меня тонкими иглами, тягуче, как патока, будто ей и плевать на это проклятое письмо, и я, только я одна для нее все на свете, и небо и земля, любима...любима! - Крови хочу, мяса, тебя хочу, снимай, снимай все, на столе, на полу, везде! - невпопад шепчу, срываюсь на крик, зажимаю ей горло, перехватываю ее дыхание, желание, стомленные вздохи. - Богомолица. - она смеётся и смотрит лисой, зверем, из чрева льется этот голодный высокомерный прищур. Прижимаю к стене хребтом до хруста, парик срываю, а под ним нет ржаной реки, локонов нет, только выжженные дубки, но и это не портит, красит, красит, мужского образа добавляет, хочу! Но и моя рука тяжела и крепка, в неистовой борьбе за первенство толкаю ее на стол, срывая роскошные тряпки и шелка, инкрустированные драгоценными камнями, поглощаю первозданный грех чрез оголенную грудь. Ты поражена моей нечеловеческой силой, Фике? - Я знаю, ты так просто не отдашь мне письмо... - не верит, истинно верно, не глупа, хочу постигать твои мысли, постигать твою душу, может там, в сердце твоём я ещё найду Серёжу? - Хто знает... - кусаю за шею, больно, нестерпимо, знаю; вейся, вейся, как шелковый платочек, как знамя имперское, моя государыня, право имею тебя мучать! Путаюсь в боли головной, в мыслях богопротивных, в юбках ее шелестящих, а там неглижа нет, какова распутница! Да и сама я истекаю, плавлюсь; не лезь под юбку, душу потрогай, измажешься в густой смоле, но ты и не против? Но я не против под юбками остаться, завязаться, удавиться тканями, проникнуть в самую суть ее женского срама. Там я отхлебну сока любовного. Ничего боле не стыжусь, ни мыслей, ни действий. Целую там, по запаху самки брожу, как по следу, носом, языком изведываю. Она стонет с хрипотцой; хорошо, конечно хорошо, я веду, я поглощаю, заражаю черным помешательством. Чума моей любви затмит твой разум, маленькая немка. Выпутываюсь, смотрю ей в глаза; губы мои обветрившиеся смягчает прозрачная пыльца ее сладострастного цветка. Она видит это, облизывается, тянет меня, забирает с губ солёную влагу свою, испивает себя. - Бесстыжая, продолжай... - смотрит игриво, ноги раздвигает, да так, что все ткани заморские по швам трескаются, зазывает в свой порочный храм. - Нееет уж... - юбку подымаю и сажусь на императорское лицо без приглашения, топлю ее в море своего черного прохладного одеяния, в своем грешном соку, и чувствую горячий всеьма умелый язык; скручиваюсь, тянусь, немею, утробно рычу, взрываюсь и опадаю, вздрагивая, как бьющаяся в агонии птица. - Услужила. Молодец. - слезаю, смотрю на пустой, отравленный взгляд - хочет продолжения, огня хочет, без мысли в глазах, без рассудка. Губы трясутся, щеки пылают, не держится совсем... - Хочешь, чтобы я тебе помогла? - самодовольно улыбаюсь, не дожидаясь ответа. - Скажи, что любишь меня, скажи! - Я... Люблю тебя... - стомленно бормочет, глаза мокрые; мне на секунду кажется, что она говорит правду, что я нужна кому-то и совсем срываюсь. Слезливо и счастливо шепчу, оплакиваю, молюсь, боготворю! - Катя, Катенька моя, любимая, я все сделаю, все, все сделаю! Сейчас, сейчас... - целую отчаянно, куда придется, смеюсь, снова припадаю к ее плоти и даю ей закончить. Бурно, пошло, восхищённо. Уговор есть уговор. Утолена моя жажда. Нет больше сил сопротивляться. Нет... - То что нужно тебе, ищи на болоте. Там все твои тайны, может даже и больше... - понимаю, что конец мне с этим признанием, и любви в ее словах не было, все это так глупо... А она заплетает мне волосы в колосок на русский лад. Мои безжизненные иссиня-черные волосы, как перья больного ворона, не брезгует ими, в руках своих изнеженных от царской сытой жизни перебирает. - Я решила. Старуха-ведьма будет жить в яме за тебя. А тебя я спрячу. От всех упеку, имя другое дам. Молись за свою императрицу, душегубица, никому столько милости ещё не было от меня. Разворачиваюсь, колосок недоплетенный спутывается у ней на пальце, больно тянет за скальп, а я целую ей руки истомленно и горько плачу, теплые такие... - Ну, ну, Даша, маленькая моя...тише... Я маленькая... Меня хто-то Любит...