Ответом служит тишина

      Они не разговаривали.       Нет, первые три дни после своего пробуждения Серый пытался: звал, спрашивал о чем-то, не переставая просил прощение, рыдал, тянул руки, чтобы коснуться. А потом как отрубило. Олег изменение заметил не сразу, — списал сначала на эмоциональную усталость — а затем, когда шестой день встретил его гробовой тишиной и стеклянным взглядом, почуял неладное. Инстинкт самосохранения яростно кричал убегать. Бежать без оглядки, как можно дальше, но Олег продолжал стоять на месте с подносом и смотреть в ответ.       Сережа нарочито медленно повел плечами и криво улыбнулся. У Олега душа в пятки ушла мгновенно. Наверное, он впервые на своей памяти так позорно сбегал.       А ночью он увидел ЕГО.       ОН стоял по середине широкой шахматной доски на месте короля в окружение падших фигур, держал в руках корону, что сияла в свете невидимых софит и смотрел прямо на Олега. Желтые безразличные глаза, кривая ухмылка, на бледном лице пятна крови и рыжие волосы в колтунах — нет, привычного шелка, манерности, дерзости. Король на обломках разрушенного королевства: жалкий и недобитый.       ОН склоняет голову к плечу, как в замедленной съемке роняет корону на пол. Она ударяется, разрушает тягучую тишину, катится к ногам Волкова. Олег опускает глаза к предмету, сглатывает вязкую слюну — корона полностью из костей.       Он просыпается в поту от того, что сердце готово выскочить из груди. И от того, что глаза напротив были практически мертвые.       На девятый день первый полноценный контакт всё же случается.       У Сережи, кажется, сносит крышу. Не то, что она раньше была у него на месте и не текла, но эта сухая констатация факта немного приводит в чувства, хоть Олег так и не смог понять, что это было: истерика или полноценная паническая атака. Его просто разбудил дикий, почти звериный вой, а потом он обнаружил себя рядом с Серым, который забился в угол, уже тише поскуливая.       Хотелось подойти, дотронутся до плеча, взять за предплечье, притянуть к себе и обнять, как когда-то давно ещё до Венеции, но стоило сделать только шаг, как фигура в углу дрогнула, вся сжалась и подобралась. Глаза голубые, но дикие и полные страха. Не желтые, но все равно, будто чужие. — Серый… — родное имя на языке непривычно горчит. — Лучше убей… просто убей… — родные губы, но чужие слова режут без ножа.       «А что ты хотел? Зачем его нашел, вытащил и спас? Не ради же мести.» — думает Олег, но ответить сам себе на вопрос не может. Садится осторожно на пол, одна рука замирает на кобуре и это действие не остается незамеченным. — Серый… — начинает он. — Сережи здесь нет… — совсем тихо, но честно. — И там его не было… — А кто был?       Ответом служит тишина.       Сережа не появляется и на четырнадцатый день. Тряпка — имя истеричного Сережиного состояния, готовое на пулю в лоб в любой момент — временами появляется, чтобы пожаловаться на очередной кошмар или вдоволь порыдать. Он не раздражает, но и симпатию к нему Олег не питает.       Другой молчит. Очень громко молчит. Только смотрит, а потом сниться в крови в окружение огня, распятый, мертвый, с крыльями ободранными. Олегу после таких снов ни одно успокоительное не помогает. Тряпки тоже от таблеток не легче — это их объединяет.       Сережа мелькает к концу месяца. Появляется внезапно, просит прощение, тянется, чтобы обнять, а затем исчезает, уступая место другому.       Олег не успевает ничего сказать, даже осознать. Чувствует ещё мимолетное тепло там, где Серый невесомо коснулся, и все снова возвращается на свои бесконечные круги. — Я всё ещё его люблю… — как-то говорит он, когда Тряпка размазывает еду по тарелки. — Он тебя тоже любит… Очень сильно… — отвечают, не отрываясь от своего дела. — А ты? — А я приложение, — голубые глаза смотрят с грустью и отчаянием, и под этим взглядом вдвойне неуютно.       Так проходит ещё два месяца. А затем Олег прощается с подвалом вместе с его временным жителем. Они переезжают в другую страну, в другой город и в другой дом, совершенно не похожий на тот, старый, потрепанный, с бетонным подвалом. Их пускает к себе старик, ярко демонстрируя, что совершенно не имеет понятия кто они.       Олег по этому поводу заморачиваться не хочет, тем более, когда Сережа оживает и появляется чаще.       Они впервые говорят в Германии. Сережа путано, дергано, быстро пытается все объяснить, оправдать, рассказать. Олег сам путается в событиях из чужого повествования, но одно накрепко запоминает и увековечивает в сознании.       Другого зовут Птица.       И в Венеции был он.       Птица с ним не разговаривает, чаще сидит в кресле с книгой в руках или стоит на балконе, опасно свесившись вниз. О суициде из них троих думает только Тряпка, но сумасшедшему альтер-эго вполне хватит ума воплотить чужие мысли в реальность.       Олег просит его отойти от перил. Птица уходит в другую комнату. — Волч… — Сережа говорит мягко и спокойно, но голос быстро меняется на требовательный, раздраженный, — Не говори со мной о НЁМ. Я думать не хочу о том, что это чудовище делит со мной тело. — Птица не такой плохой… — вечером отвечает ему Тряпка, затем дергается и неуверенно продолжает: — То есть… Он бы убил тебя, если бы правда хотел. Он очень хорошо стреляет…       Олег отчего-то в это верит. Не сомневается даже. Ведь сам видел насколько хорошо, но так и не понял отчего у стрелка руки дрожали.       Потом Сереже становится хуже. Спрятанные триггеры срабатывают один за другим. Он перестает узнавать обстановку вокруг, забывает что-то по мелочи, путается в словах, а затем теряется между сном и реальностью.       Олег ищет Рубинштейна. Находит, но не получает заветных ответов.       А потом возвращается.       Птица впервые с ним заговаривает. Встречает в коридоре, лениво облокачиваясь плечом на стену. Показывает, что ждал. — Он мертв? — голос звучит глухо, сорвано. — Кто? — он замирает, хмурясь. — Рубинштейн, — всё-также глухо отвечают ему. — Нет. — Волков качает головой. Рука по привычке ложится на кобуру. — Жаль… Птица уходит. А Олег ещё долго стоит в коридоре.