руки в иголках

Рогожин бросил чемодан на снег и порывистыми движениями достал сигарету. Зажигалки не было. Только спички. Закурил, выпуская в воздух облачка дыма. Он чувствовал, что сюда приезжать не следовало. Горный город с ужасными нравами – начало тления вслед за сигаретой. Хотелось вечно курить и вечно спать. Беда – это невозможно делать одновременно. Жаль. Но прекрасно, что теперь он знал – ничего не случилось и ничего не было. Этюд в слюдяной дымке, в горно-голубино-голубых тонах. В проеденной злодушной молью шубе, не по росту большой, плешивой, домашне-вшивой и идущей в шипение, было безразлично тепло и устало – шуба Мандельштама? руки Мышкина? – время нечто, ничто, чечевичный суп и беззубые дёсна арестанта. Следующая страница рассказа. Лишняя? Мышкин в мифе – царевна, источающая свет, как у Блока, положительно-прекрасный человек и как всякий Человек – бесполый. Мышкин в мире угловато-дёрганый, даже несколько гоголевский, юродиво-юродливый. Юркое разочарование на юру юлит в карман. По-немецки, по-старообрядчески скверно: «Герр, где пансионат?». Рогожин не успел к 14 февраля. Но знал, что его голова упадёт в ненастойчиво-острый рай плеча, его губы наконец отыщут нечто мягкое и безвкусное, что в воспоминаниях начнёт пахнуть солнцем и маслеными блинами – да, Парфён-Парфён, пропустил ты масленичные гуляния, балаганы, выкрики, ряженых, ярмарки! Парфёна ждёт не площадь – Швейцария и покойная, слабая, полускошенно-вихрастая голова, совершенно ребяческая. Лёвушка вызывает отвращение в своей белой палате, в тихо падающих махровых тапках. Рогожин же, кажется, ненавидит его – мутно-голубоглазую проповедь христианства. Лёвушка ложится на локоть и вновь, молчаливо и светло – совершенно швейцарское, согревающее вовсе не тело солнышко, лишь только разлитая капля – улыбается. Следующая неделя пройдёт нервозно, изломанно... И внезапно диалогически правильно.