Confession à un démon

Вперёд-скрип-скрип-назад, вперёд-скрип-скрип-назад. Вперёд-скрип-скрип-шурх-шурх-хлоп-скрип-назад. Нет, к чёрту. Бесполезно снова листать показания есаула Гукмасова, из них всё равно уже не вытянуть ни единой толковой идеи. Вперёд-скрип-скрип-назад. Вперёд-скрип-скрип-щёлк-щёлк-щёлк-назад. Надо предупредить хозяйственный отдел, чтобы у него в кабинете не меняли половицы: просто удивительно, насколько их монотонный скрип помогает думать. Особенно в сочетании с чётками. Вперёд-скрип-скрип-назад. Глупая, глупая смерть! Смерть вообще почти всегда такая: либо глупая, либо нелепая, даже не верится обычно сперва, что такая ерунда может вырезать из ткани мира целого настоящего человека, но во всех таких смертях всегда очевидна рука судьбы (у Фандорина на неё особое чутьё), а тут интуиция кричала о вмешательстве постороннего. Слишком уж много глупых совпадений. Во всём этом деле, от начала и до конца, чувствовалась какая-то внешняя, третья сила, которая, во-первых, получала от него выгоду, а во-вторых, располагала достаточными навыками и ресурсами, чтобы сделать всё аккуратно. По-хорошему, надо бы ещё раз перетрясти все контакты Соболева в Минске, да вот только времени и так не хватает, а тут работы минимум на неделю, если делать на совесть. Вперёд-скрип-скрип-назад. Вперёд-скрип-скрип-Эраст-Петрович! Эраст Петрович? Эраст Петрович, простите великодушно! Ах, господи, да это ж из-за двери. Сторож их. — Егор Никитич? — Эраст Петрович, уж не обессудьте, вы отвлекать не велели, да тут к вам посетитель! Я уж и гнал его, и уговаривал — ни в какую! Что мне с ним делать-то? Суббота. Десять вечера. Кого там ёкаи принесли в такое время? — А кто там, Егор Н-никитич? Назвался? Некрасиво из-за двери человека обсуждать, да не в том он положении, чтобы бросать работу. Только в ритм вошёл. — Бриллиантов Франц Иванович, ваше-ство. Бриллиант... Какого?!. Фандорин замирает. Боже, только не сейчас, только не тогда, когда ему нужны вся его концентрация и талант!.. "Да нет, не может быть," — одёргивает себя. Ну совпадение и совпадение, мало ли в России Францей Ивановичей? Ещё одно в череде таких же странных совпадений. Даже имена разные, а он уже успел надумать... всякого. Лечиться тебе надо, Фандорин, да больше времени уделять медитациям. — П-пускай войдёт. Створка двери с готовностью приоткрылась. Фандорин не без оснований полагает себя человеком уравновешенным. Во многом благодаря медитациям, да. Во многом благодаря врождённым чертам характера. Он умеет быть собранным перед лицом опасности и умеет быть спокойным перед лицом судьбы: он не зря столько времени работал над собой, изучал грани своей личности, развивал душу и тело. И он совершенно точно не для того полдесятилетия обучался восточному искусству самоконтроля, чтобы сейчас расплакаться посреди собственного кабинета.

***

Бриллинг всегда считал, что красивое выражение "невозможно оторвать глаз" — это просто красивое выражение. Метафора, книжный изыск, попытка в высокую литературу. Но сейчас, стоя в дверях чужого рабочего кабинета и чувствуя, как дрожат руки и как каждый вдох обжигает лёгкие, он постепенно понимал, что ни черта это не метафора, потому что он буквально не имел возможности оторвать глаз. Перед ним был Фандорин, живой, настоящий, из плоти и крови: не его болезненное предрассветное видение, не лихорадочный мокрый сон, не полуночный призрак. Не очередное смутно похожее лицо, выхваченное из толпы. Совершенно точно не тот кудрявый мальчишка, которого он оставил на пороге эстерната тем проклятым июньским днём. Контраст воспоминаний и реальности оказался даже более ярким, чем Бриллинг предполагал. Эраст (кажется, всё же Эраст Петрович?) стоял неподвижно посреди комнаты, смотрел на дверь — на него? — с ожидаемым, но оттого не менее болезненным выражением ошарашенности и злобы на лице, и представлял собой такое недосягаемое великолепие, что Бриллинг растерял остатки уверенности, которые ещё сумел сохранить после того, как услышал его голос в приёмной. Фандорин... вырос. Вырос и возмужал, а в глазах проступила такая нечеловеческая мудрость, что он уже не чувствовал себя вправе давать ей оценку. О, Бриллинг никогда не сомневался, что Фандорин станет именно таким: элегантным, умным, ослепительно красивым. Он стал сильнее, чем раньше, раздался в плечах, статность в осанке не давала ни на секунду усомниться в его авторитете. Фандорин был удивительным юношей и стал лучшим воплощением мужчины. А ещё пиджак сидел на нём идеально до неестественности; боже, да кто бы мог подумать, что у Эраста окажется настолько утончённый вкус? Фандорин блистал всем тем, что всегда в нём было и что до поры до времени пряталось за скромностью и стеснением — и у Фандорина были седые виски, а ещё лучистые морщинки вокруг глаз и тонкие поджатые губы. У Фандорина было выжидающе-серьёзное выражение ледяных глаз с печатью перенесённых страданий — Бриллинг надеялся никогда не увидеть этой печати у Эраста. Тот не заслужил этого всего. Эраст выглядел опытнее, старше — и гораздо, гораздо несчастнее. Господи, Фандорин, что я с вами сделал?! За те годы, что Бриллинг жил под чужим именем и не видел Эраста Петровича, он успел придумать тысячу оправданий тому, как поступил с ним. Он успокаивал себя тем, что рано или поздно мальчишке всё равно пришлось бы повзрослеть, что он только приблизил неизбежное, что привычка доверять только себе в их работе не будет лишней — всё тщетно. Да, тот кровавый кошмар, который "Азазель" устроил на свадьбе Фандорина, был осуществлён не Бриллингом; более того, едва вызнав о подготовке к теракту, тот сделал всё возможное, чтобы план был отвергнут, но сейчас, застывая под нечитаемым взглядом Эраста, повзрослевшего не по годам, он сызнова раскаивается в каждом своём шаге и слове, которые привели их сюда. Бриллинг не может поверить, что именно так и выглядит божественное откровение. Ему всегда казалось, что ангелы и демоны должны являться людям в лучах рассветного солнца, в вещих снах или хотя бы в облике горящих кустов, но никак не в виде кудрявого паренька, за обе щеки уплетающего пирожные у него на кухне. Фандорин доедал третий кусок пастилы и отчаянно краснел от лестных комментариев по поводу его заграничной поездки за Бежецкой. У Бриллинга в голове не укладывалось, что вот он — и есть тот, кто станет ключевой фигурой во всей их истории (а если учесть влияние их организации, то и в истории человечества), но он был умён и умел смотреть в лицо фактам: в Эрасте Петровиче сошлись все качества, составляющие великого человека. И зовут ещё так — Эраст... Бриллинг наконец понял, что это ему напоминало: имя Фандорина было возмутительно, волнующе созвучно с именем Эроса, влюбленного бога, олицетворения влечения и страсти. Эраст — Эрос, Эраст — Эрот... Схоже не настолько, чтобы каждому бросалось в глаза и было не стыдно говорить об этом в открытую, но достаточно, чтобы Иван Францевич не мог спать от ассоциативных цепочек, так или иначе неизменно приводящих его к позорным ночным видениям о собственном протеже. Бриллинг чувствовал себя так, будто ему была оказана честь прикоснуться ко вселенской тайне, и если лучшее, что он может для этой тайны сделать — это накормить, научить играть в штосс и немного поднять самооценку, он это сделает. Член "Азазеля" выступает наставником для того, кто его уничтожит, как иронично. Бриллинг плывет от голоса Фандорина и подливает ему чаю. Эраст Петрович рассказывает, рассказывает и рассказывает, а Бриллинг слушает и слушает, вставляет время от времени пару слов и влюбляется всё сильнее, хотя каждый раз кажется, что сильнее уже некуда. Возможно, сказывается тяжесть лежащего за пазухой незаряженного "герсталя". Они обсуждают детали дела, легко, невзначай, так, как могут говорить только друг с другом, и Бриллинг всё тянет и тянет время, не в силах насытиться, а потом из-за окна раздаётся смех, и уличный музыкант начинает вальс. — Фандорин! Скажите, а вас когда-нибудь приглашали на бал? — На бал?.. — Ну да, на бал! А что такого? Эраст Петрович прячет смущённую улыбку, и Бриллингу кажется, что он видит каждую из картинок, проносящихся у того в голове. — Да нет, как-то не приходилось. —А зря! Приятнейшее занятие, да и для дела бывает полезно. Вот вы вальс танцевать умеете? — Право, у меня в детстве были другие уроки. Фандорин легко усмехается, и Бриллинг встаёт из-за стола, подавая ему руку. — Значит, сейчас и научим. Он хорошо помнит, какие на ощупь руки у Фандорина. Пожалуй, даже лучше, чем хотелось бы. По-мальчишески мягкие, с тонкими пальцами, измазанные в чернилах. Даже это уже перебор, что уж говорить про то, что он чувствует, когда осторожно берёт его за талию и просит обнять себя за плечо. Лицо Эраста близко, наверное, даже слишком близко, но в таких делах "слишком" не бывает. Огромные голубые глаза затеняются ресницами, когда Иван Францевич, поймав темп, неспешно делает первый шаг, "в партнёра", зацепляя ногой ногу Фандорина и отставляя её назад. Бриллинг, болван, забыл, что должен показывать ему мужскую, а не женскую партию, но поздно останавливаться и переделывать — только не тогда, когда он приобнимает Фандорина за спину, делая очередной поворот на "два", и чувствует под пальцами что-то гладкое и твердое — чересчур твердое для кожи и сюртука. Господи. Это корсет. Бриллинг изо всех сил надеется, что Фандорин окажется смышлёным парнем и спишет эмоцию на его лице на сосредоточенность, или на попытку вспомнить движения, или, чёрт возьми, на что угодно приличное. Он соврал бы, если бы сказал, что и думать забыл про эту трижды проклятую штуку, но чувствовать её вот так, в миллиметре от своих рук — это совсем другое, это ощущается как ворота в другой мир. Движения становятся чуть резче, Иван Францевич с удвоенной амплитудой скользит по паркету, а Эраст спокойно позволяет вести себя. Однако это спокойствие обманчиво, он в любую секунду может применить выученные движения и взять инициативу в свои руки, Бриллинг чувствует это каждой мышцей своего тела. От этого кружится голова, даже сильнее, чем обычно во время танца. Бриллинг едва успевает заметить, как вальс, зацепив секвенций пару высоких нот, замирает на пике и вдруг срывается в громкий и горячий аккорд. Ему нужна передышка, честно, потому что он узнаёт эту мелодию, и она значит слишком многое, и сердце ведёт себя так, будто ему принесли самый желанный в мире подарок, хотя на самом деле не происходит ровным счетом ничего хорошего. Он еле перенес вальс, как прикажете показывать Фандорину чёртово танго?! Надо бы, конечно, улыбнуться, отвесить шутовской поклон и вернуться за стол, но Эраст делает лицо, как у молоденького сеттера, которому показали новую игрушку, и Бриллинг сожалеет, что не проходил в эстернате курса лекций "Как не дать разрушиться своей личности, когда на тебя смотрит Фандорин". Он встряхивает головой и задиристо тянет, глядя Фандорину в глаза: — А это, Эраст Петрович, называется танго. Танго — не вальс, где есть ведущий и ведомый, тут нужна полная отдача от каждого. Фандорин, чёрт бы его побрал, отдаётся. Фандорин танцы, так же как и всё остальное, схватывает на лету: и двух восьмёрок не проходит, а он уже, с идеально ровной спиной (ну разумеется, в таком... в таком под одеждой) и острыми линиями рук, теснит Бриллинга в угол кухни, наступает решительно, но игриво, готовый в любой момент перенять чужие движения. Иван Францевич поддаётся, разрешает, делает несколько шагов назад, а потом перехватывает Эраста под локти и в один взмах разворачивает его на сто восемьдесят. Эраст восторженно улыбается. Места на кухне не хватает, но тем интереснее кружить вокруг стульев и кресел, легко вести друг друга по тонким доскам паркета и ускользать от неминуемого столкновения прямо перед шкафом. Кажется, они разбили пару тарелок, но счастье в глазах Фандорина слишком громкое, чтобы за ним было слышно что-то ещё. Их тела почти касаются, в этом весь смысл танго, но выносить это — слишком сложная задача даже для Бриллинга. Особенно для Бриллинга. Эраст по-юношески легко изгибается в его руках, Иван Францевич стискивает зубы и назло себе заставляет себя расцепить запястья и отпустить его на расстояние вытянутой руки. Он не тронет мальчишку. Только не сейчас. Они хорошо подгадывают момент: мелодия как раз гремит финальными аккордами, которые, наверное, по задумке автора должны были быть олицетворением страсти, Бриллинг перехватывает Фандорина понадёжнее и откидывает назад, намекая прогнуться в спине. Эраст, золото, всё понимает, выгибается и доверчиво зависает над полом, ждёт так пару секунд, а потом, по движению рук, грациозно встаёт обратно и замирает. А вот теперь их лица действительно слишком близко. Бриллинг на мгновение возвращается в реальность, где Фандорин выглядит то ли пантерой перед прыжком, то ли святым образом на аналое. Лицо не показывает ни единой эмоции, только губы сжимаются чуть сильней, да правая рука, та, в которой чётки, делает крохотное движение назад — не профессионал и не заметил бы. У него за спиной оружие? Господи... да неужели "герсталь"? Чёртов "герсталь". Бриллинг лишается способности думать. Он должен думать, это его особый талант, его цель, его оружие — но он не думает, не хочет, не может. Хочет вечно вот так стоять, прижимая к себе Фандорина, чувствовать его кудрявые волосы на своей щеке и дышать, дышать, дышать рядом с ним, и больше ничего не нужно. Бесполезно описывать пожары и фейерверки: Бриллинг всё равно не смог бы передать, в эпицентре какой катастрофы оказался. Он до сих пор не знает, сожалеть ему или радоваться из-за своей силы воли, которая одна только и заставила его выдохнуть и отстраниться за мгновение до того, как Фандорин потянулся бы к нему сам — а он бы потянулся, Бриллинг знает эту породу, он бы легко бросился в омут очертя голову. Губы горели, но он опустил руки, показывая, что танец завершён, по-дружески рассмеялся и похлопал Фандорина по плечу. — А вы способный ученик, Эраст Петрович! Вот увидите, от дам не будет отбоя. Фандорин упал на стул напротив него, раскрасневшийся, пытается отдышаться, сюртук на одно плечо, глядит весело и взбудораженно. Бриллинг смотрит в стену, чтобы не смотреть на Фандорина. Он совершенно точно знает, чего хотел бы Эраст, и не знает, кто из них хотел бы этого больше, но нет, он не тронет мальчишку, только не сейчас, только не после всего, что он уже сделал и что сделает в ближайшие часы. Это было бы бесчестно — ещё более бесчестно, чем всё то, на что он идет. На его руках и так слишком много крови, почему, почему он должен брать на себя ещё и Фандорина?! Всё-таки это жестоко, что Эраст не попал к ним в эстернат, когда был ребёнком. И черт бы с ним с прогрессом, который он мог бы принести, если бы его таланты начали развивать раньше. Главное, он был бы жив. Был бы жив на следующий день — впрочем, в глубине души Бриллинг знает, чем всё обернется. Он обречён, и эта обречённость приносит странное спокойствие. В глубине сознания маячат библейские ассоциации, он гонит их прочь, потому что знает, что они завладеют его сердцем, если дать им волю. Фандорин, вспомнив о деле, хвастается своим "смит энд вессоном". Бриллинг критикует и, пропустив один удар сердца, тянется к "герсталю". Композиция замыкается. Они смотрят друг на друга молча. В молчании — спасение: пока Фандорин не заговорил, Бриллинг не проклят, пока Фандорин не заговорил, Бриллинг ещё не отправлен на суд. Эраст, Эраст, не вели казнить, вели слово молвить. Фандорин слишком сильно стискивает чётки, нитка лопается, и зелёные шарики водопадом скачут Бриллингу под ноги. Бриллинг не сдержал бы истеричного смешка, если бы узнал, что в тот момент Фандорину некстати, очень некстати вспоминается, что в древнем Китае нефрит считали символом мужской силы. Иван Францевич медлит ещё немного, потом, собравшись с мыслями и убедившись, что прямо с порога его убивать не собираются, кладет на стол у двери папку, которую нёс с собой, и подходит ближе, поскальзываясь на бусинах. Нервно улыбается. Нарушает тишину первым, просто чтобы больше не томиться неизвестностью. — Эраст Петрович, а вы знали, что в одной из восточных стран камень нефрит олицетворяет мужскую силу? Фандорин ошарашенно моргает, но он не из тех, кого легко сбить с мысли. Он из тех, кто сразу переходит к самой сути. — Вы б-были мертвы семь лет. Фандорин не утруждает себя увиливанием и перифразами, только не с Бриллингом. Друг с другом они всегда могли быть честны. Бриллинг безошибочно определяет невротическое заикание, и ещё одна волна стыда захватывает его в ледяные тиски. Иван Францевич прикрывает глаза, и Фандорин видит, что прошёлся по старой ране. — Демоны не умирают. Это он про Азазеля, конечно. Азазель научил людей пользоваться инструментами, украшать себя, спать друг с другом до свадьбы и сомневаться в Боге. Его никто не мог победить, и тогда велел Господь Архангелу Рафаилу обрубить ему крылья, связать его и оставить во мраке, прикованным к скале и с закрытым лицом. Когда-то Бриллинг летал, и учил людей пользоваться телеграфом, и был силён и непокорен — после Фандорина он физически чувствовал пелену мрака, застлавшего его глаза и душу. Эраст Петрович делает два медленных шага навстречу, великолепный, неотвратимый, и вот тогда Бриллинга пронимает по-настоящему. Всё то, что жило в нём эти годы, будто вынимают из-под запылённого стекла, и внезапно прорвавшееся сияние этого чувства ошеломляет его. Он хочет упасть на колени, но продолжает стоять. — Вы были мертвы семь лет. Бриллингу даже не нужно специально вслушиваться в интонации. В какой момент считывать Фандорина, ловить каждое его желание, чувствовать каждую его эмоцию как свою стало для него настолько естественным? Он попал под влияние Эраста многие годы назад, может быть, даже сильнее, чем Эраст — под его, думать об этом больно и сладостно. Бриллинг чувствует, что за констатацией факта — он действительно был мёртв семь лет — кроется куда более личное признание. Он был мёртв семь лет и ни словом, ни делом, ни единой весточкой не дал о себе знать, не позаботился ни о чужой влюблённости, ни о своей, а Эраст все эти годы помнил о нём. Пожалуй, это равно предательству. Ещё одному в череде многих, что Бриллинг совершил по отношению к нему. — Вы были в Японии шесть лет. И это ответное признание: он искал Фандорина. Шесть лет искал, но в Англии не читают японских газет. — Не вам меня осуждать. Он знает, что Фандорин понял, но Эраст слишком возбуждён, чтобы подбирать выражения, и Бриллинг не винит его за это, а только покаянно опускает глаза. Фандорин после секундной запинки выпаливает с несвойственной ему горячностью: — Нет, но ради всего святого! Как?! — Знаете, mon cher... из-под крыла леди Эстер вышло немало учеников, способных к медицине. Для Фандорина это не слишком большое откровение: такие люди, как Иван Францевич, не умирают на сучке дерева, выпав из окна. Проклятый сук прошел в паре сантиметров, не попав в само сердце. Он и не смог бы — оно уже было занято. Фандориным. Эраст Петрович прикрывает глаза, но самообладания не теряет: он способен справиться с тем, что Бриллинг сызнова разжёг в нём спустя всё это время. Фандорин не может сказать, что будто и не было всех этих лет затаённой скорби, но чувство его такое свежее и такое жгучее, что сомневаться в правильности не приходится. Он, не поднимая век, тихо проговаривает: — Зачем вы п-пришли? Вы, кажется, не из тех, кто извиняется или требует. — Я не посмел бы оскорбить ваш слух мольбами о прощении. Я пришёл к вам на суд. Это чистая правда: все эти годы больше всего Бриллинга мучила невозможность понести наказание. Исстрадался бы всласть, как следует, искупил бы болью — и был бы свободен, но Фандорин был далеко, и того, что он мучил Бриллинга одним своим отсутствием, было недостаточно. О, Иван Францевич славился изобретательностью, он прибегал ко многому, но всё это было от его собственной руки, а значит — не то и не так. Однажды увидев в русской газете заметку о появлении "чиновника по особым поручениям Эраста Петровича Фандорина" у генерал-губернатора Москвы, он дошёл наконец до той черты, когда с горячей благодарностью принял бы смерть из его рук. Он потому и решился приехать — потому что это было равносильно смерти, если не физической (впрочем, он бы и в таком случае Эраста Петровича не винил), то моральной. Он был уверен, что его личность не переживёт встречи с Фандориным. Бриллинг всё-таки падает на колени, слова удаются легко, и таким же лёгким становится тело. Он передал себя на милость Фандорина, теперь всё в его и только в его власти. У Бриллинга осталось ещё только одно желание, и он шепчет на грани слышимости, обуреваемый стыдом и пламенем: — Я пришёл умолять о каре. Фандорин едва заметно дрожит. Бриллинг перед ним, Бриллинг перед ним на коленях, молит о возмездии, и Фандорину кажется, что он рушится. Он давно уже не тот мальчишка, которого знал статский советник по особым поручениям из Петербурга (Господи, как давно это было!), и личность его, стойкая, сильная, по-прежнему при нём и всегда теперь будет, но Бриллинг на коленях — это больше, чем возможно выдержать. Иван Францевич поднимает глаза, и в них слишком легко читается глубокое и болезненное раскаяние, такое, которое затапливает самое основание человека. Фандорин видит его и упивается им, это тёмное и порочное чувство, но наслаждение слишком велико, слишком долгожданно, чтобы от него отказываться. Очертания предметов вокруг Фандорина начинают плыть, подрагивая в нагретом воздухе. — Вы, кажется, уже получили от меня достаточно. Жизнь за жизнь — мы квиты. Всё это время были квиты. В самую первую минуту знакомства с Фандориным Бриллинг понял, что перед ним — тот, кто уничтожит "Азазель". Он никогда не был силён в Законе Божьем, но знал, что ангела убить невозможно, и знал, что идёт на смерть, пытаясь убить его. Руки его дрожали, и он боялся, что не попадёт и с пяти шагов, и когда Фандорин влетел в него с разбегу, толкая в окно, он подумал, что как минимум последнюю секунду жизни он проведёт прижатым к ангелу. Глупость, глупость, Бриллинг не таков, он — циник и материалист до мозга костей, но когда тот подставной паренек — выпускник эстерната, посланный подобрать его, приставил стремянку и стащил его с дерева, он нашел Бриллинга с улыбкой на лице. Парень клятвенно пообещал никому не рассказывать, какие признания шептал Иван Францевич в горячке, пока его вытаскивали с того света. Бриллинг обессиленно роняет голову, дыша Фандорину в бедро. Он не может избавиться от ощущения, что в таком положении ему самое место, что именно в такой момент всё хорошо и правильно. Как он жалок, как это восхитительно. Фандорин продолжает. Голос Эраста Петровича глубокий и тёмный, и Бриллинга его низкими обертонами прошивает насквозь. — Я никогда не стал бы вам мстить по собственной воле. Однако... "Однако". Однако. Это приказ, если Бриллинг вообще когда-нибудь в своей жизни слышал приказы. Это приказ, о котором Бриллинг не смел и мечтать. Он срывается с места со жгучей благодарностью, подаётся вперед, задыхаясь и пытаясь сообразить, что ему сделать, чего Эраст хотел бы от него. Бриллинг знает, что не достоин даже касаться его руки, но всё равно берет ладонь Фандорина в свою, всё равно выцеловывает пальцы, так нежно и медленно, что Эрасту кажется — его сейчас хватит удар. Это раз, это два, это три, это четыре, это пять — и снова: это раз, это два, это... Откуда-то сверху — наверное, с самих небес — вдруг льётся Ивану Францевичу на голову несдержанный стон, кипятком льётся, благословением, и он замирает и вздрагивает от снизошедшего озарения. Бриллинг делает два тяжёлых горячих выдоха Эрасту в центр ладони и скользит губами к пряжке ремня. Он уже успевает почувствовать на языке металлический привкус, когда его неловко хватают за волосы, оттягивая назад, отстраняя, и одновременно Фандорин спешно отходит на шаг. Не позволяет. Бриллингу кажется, что он завоет, как раненая псина. В голове болезненный шторм. Эраст, Эрастушка, за что ты со мной так, неужели не простил, неужели не понял, знаю, что не должен прощать, но почему, Эраст, почему жертвоприношения не принимаешь? Я же весь здесь, перед тобой, на алтаре, открытый, как на ладони, бери, Эраст, почему... Бриллинг чувствует, как сильные руки подхватывают его под плечи и тянут наверх. Теперь они одного роста, и становится ещё заметнее, насколько Эраст вытянулся. Глаза в глаза, дыхание в дыхание. Бриллинга трясёт. Они близко, они настолько же близко, как тогда, семь лет назад на его кухне, и Фандорин теперь совсем другой, но у него остались те же глаза, те же пронзительно голубые, умные глаза человека с большой судьбой, и если присмотреться, Бриллингу кажется, что за уверенностью и силой он может заметить всё того же любопытного, чуть смущённого и озорного мальчишку, которого Эраст и не думает стесняться. Фандорин опускает ресницы и закусывает губу. Фандорин принимает решение, и Бриллинг ждёт его, как ждут оглашения приговора. Он боится гадать, какова будет его воля, и когда Эраст, распахнув глаза, ломает старое воспоминание, с неожиданной нежностью и страстью притягивая Бриллинга к себе и целуя, он льнёт к Фандорину, как, наверное, льнут грешники к Избавителю: скромно, жадно, каждым движением выражая готовность пойти за ним куда угодно. Фандорин целует его, и он отвечает, теряя власть над собой, позволяя телу брать верх. Его качает, по коже прокатываются волны мурашек и спазмов, и сердце щемит так сильно, что Бриллинг больше не способен управлять собой. Его простили, его приняли, Фандорин его принял, Фандорин целует напористо, всего себя вкладывая, отдаваясь, доверяясь, и Бриллинг пропитывается этим доверием, как божественной амброзией, как величайшей незаслуженной почестью. Эраст проводит языком по его губам, снимает с них рваный стон, а потом делает так ещё и ещё раз, со всё большей горячностью, и Бриллинг с каждой секундой сползает всё ниже на подкашивающихся ногах. Фандорин отступает на шаг назад, облокачивается о столешницу и роняет его на себя, притянув за пояс. У Фандорина сильные руки с тонкими цепкими пальцами, одной ладонью он ведет вверх по спине, запуская мурашки и заставляя Бриллинга плавиться и всхлипывать, а другую вплетает в волосы и мягко надавливает, подставляя его под свои поцелуи. Иван Францевич ловит его губы и тут же гортанно стонет в них, потому что наконец спустился достаточно, чтобы едва заметное движение бёдрами, которое Фандорин сделал почти неосознанно, позволило почувствовать, насколько он возбуждён. Бриллинг теряет способность думать. Конечно, он понимал, что Фандорин хочет его, но ощущать это вот так, собственным болезненно стоящим членом, ловя влюблённый и жаждущий взгляд Эраста Петровича, — это выжигает все осознанные мысли из головы. Фандорин хочет его, блядский боже. Он замирает в надежде отстраниться, чтобы переждать горячую душную волну внутри, но Эраст Петрович только прижимает его ещё ближе, не позволяя обманывать себя, заставляя признать своё и чужое желание, и Бриллинг не может бежать от того, что чувствует, и в одном этом движении он капитулирует окончательно. К чёрту все ангельские аналогии: Фандорин — грех во плоти, искуситель и лжепророк, да только вот сияние его не даст обмануться и свалить всё на происки дьявола, и Бриллинг всё равно поклоняется ему, не как вестнику божию, но как богу. Он передаёт себя в руки Эраста Петровича, и духовно, и физически, потому что Эраст Петрович целует его успокаивающе, толкается языком глубже, чем Бриллинг когда-либо смел представлять, а рукой обхватывает член через ткань одежды. И вот в этот-то момент Бриллинг задыхается. С чёрными точками перед глазами, с головой кругом, но за воздухом не тянется, нет, ему хватает дыхания Фандорина. Его прошивает насквозь от колен до лопаток, как будто каждый нерв внутри стал оголённым проводом из какого-нибудь нового механизма. Фандорин наконец касается кожа к коже — Бриллинг и хотел бы закричать, да дыхание перехватывает. Он вцепляется Эрасту Петровичу в запястье и не может не чувствовать под своими руками, как длинные цепкие пальцы с силой проводят вверх-вниз по его члену. Бриллинг в мазохистическом помутнении, зная, что его накроет ещё сильнее, всё же опускает глаза. И он не ошибается: картина врезается в память иллюстрацией к Библии, он знает, что будет молиться на неё. Руки у Бриллинга не такие, как у Фандорина: у того холёные узкие ладони и длинные ногти, искусно отлитый серебряный перстень на правом мизинце остро холодит кожу; сам же Иван Францевич привык, чтобы всё было практично: короткие манжеты, не стесняющие движений, умелые крепкие руки привычны к любому инструменту и к любому оружию. Впрочем, он видел, как сражается и Фандорин, и видел, что Фандорин не промахивается. Ещё бы Фандорин промахивался! Как вообще можно не поразить цель, когда натянутая тетива и взведённый курок — это не оружие в твоих руках, а всё твоё существо; как можно не поразить цель, если она сама прижимается к тебе ближе и ближе, нуждающаяся, жаждущая, когда она дрожит от твоих умелых рук и стонет с отчаянным наслаждением пополам с мукой, если провести пальцем по сверхчувствительной головке? Бриллинг не хочет опускать веки, хочет видеть Фандорина как можно ярче и как можно ближе. Их взгляды снова и снова сталкиваются — у Эраста Петровича глаза ледяные-ледяные, и смотрят надменно, а от него самого шпарит, как от Солнца, настолько, что больно касаться, но Бриллинг касается, ни пальцев, ни губ не жалеет, лишь бы Фандорину хорошо было, лишь бы слышать его тихие всхлипы. Он опирается одной рукой о стол за спиной Фандорина, но это почти не приносит ему устойчивости, пол всё равно плывёт из-под ног, и он успевает только удивляться, как Эрасту Петровичу хватает сил держать его и самому стоять прямо. Он тонет в том, что Фандорин даёт ему, и он готов умолять его не останавливаться, потому что он хочет принять всё, что Фандорин изволит ему дать. Возможно, несвязные просьбы осипшим голосом, которые он едва-едва выдавливает из груди, можно считать за мольбу — по крайней мере, Фандорин, кажется, им доволен. Бриллинг больше не ощущает себя вполне человеком: всё его существо свелось к набору тактильных ощущений на языке, на губах и на члене да к чёткой картинке ярко-голубых, проницательных глаз на красивом лице в окружении чёрных перьев и лучезарного венца. Он не просто жаждет служить этим глазам всю жизнь и дольше, он знает, что в этом служении его единственный смысл. Того, чем он может услужить, не так уж и много: разве что только ещё более покорно и жадно раскрывать губы да осмелеть наконец настолько, чтобы самому снова потянуться к фандоринскому ремню. Эраст Петрович не показывает ни единым выражением лица, какой пожар поднимает в нём это движение, но внутри него по телу растекается лава, потому что оно — неопровержимое доказательство преданности, сургучная печать на чистосердечном, подпись под эдиктом о раскаянии и желании служить ему верой и правдой, ибо правдой для Бриллинга давно уже стал Фандорин. И это не суетное желание подчиняться и обладать, это сильное и глубокое чувство связи, корнями уходящей в года и в души. У Ивана Францевича трясутся руки, поэтому обхватить бережно, как он сначала хотел, не получается, зато получается сходу задать такой темп, что губы Эраста Петровича невольно раскрываются в немом стоне — Бриллинг пользуется этим беззастенчиво, прижимается к ним ртом и выцеловывает, не отрываясь даже для того, чтобы сделать вдох. Фандорин в удовольствии чувствует себя настолько же уверенно, как и в расследовании, как и в битве — он не теряется и сохраняет контроль, жар по его коже растекается ровными мощными волнами, а вот Бриллинг бьётся в его руках пойманной птицей — он никогда бы не подумал, что сможет и захочет позволить другому человеку возыметь такую власть над ним. Но это же Фандорин, под его властью оказаться — благо, и он чувствует себя счастливее, чем когда-либо. Эраст Петрович ловит взгляд Бриллинга, и в глазах его Иван Францевич кроме яркой страсти и нежности улавливает ещё и пару хитрых огоньков. Фандорин целует его снова, особенно чувственно, и шепчет прямо на ухо голосом, в котором звучит весёлая улыбка: — Похоже, мы с вами ещё сработаемся... шеф. Иван Францевич только краем сознания успевает зацепить, что Фандорин перестал заикаться. Горячее "шеф" из уст уверенного, сильного, статного Эраста Петровича звучит сюрреалистично. Чёрт возьми, это просто нелепо, этот мужчина даже самого Господа Бога не должен называть Шефом — но он называет так Бриллинга, и это наконец-то — наконец-то — доламывает Бриллинга до конца. Он кончает, крупно дрожа и заполошно шепча имя Фандорина ему в плечо, сам же Фандорин падает за грань словно по собственной воле, без единой эмоции. Только едва-едва проглядывает на краткий миг выражение блаженства на его лице, но даже этого достаточно, чтобы вернуть смысл в жизнь Бриллинга. Он выныривает из оргазма, как из катарсиса, опустошённым, и всё, на что его хватает — это раскрыть губы в молчаливой мольбе о милости. И Фандорин — храни Господь его душу или какие ангельские эфиры у него там вместо неё — Фандорин оказывает ему эту милость: тут же целует, медленно, сладко, с пронзительной заботливостью, и это обновляет душу Ивана Францевича, приносит всему его существу покой и порядок. Бриллинг стоит ещё с минуту обессиленный, не осознавая ничего и никого, а в первую очередь — себя, и только фоном греет его то ли счастье Фандорина, то ли его мягко обнимающие тёплые руки. Однако чувство долга, привитое годами и десятилетиями работы, не даёт ему нежиться слишком долго. Мысль о важном деле, с которым он пришёл к Эрасту Петровичу, пробуждает его от оцепенения и заставляет поднять взгляд. Фандорин уже разглядывает его — то ли любуется, то ли любопытствует. Иван Францевич начинает нетвёрдым, ещё не отошедшим голосом: — Эраст Петрович, я... — Эраст. — Эраст. Эраст, я принёс вам кое-что. Бриллинг неловко отлипает от Фандорина и поправляет одежду и волосы, продолжает уже увереннее, деловым тоном: — Здесь, в папке — материалы по "Азазелю". Голос его прерывается, и Фандорин всем телом чувствует, насколько ему тяжело говорить о своём, видимо, уже бывшем доме. — Там всё, что я смог найти. Всё, что знал по долгу службы и по личным знакомствам, всё, что мне удалось разыскать, всё, что когда-либо попадало в мои руки. И я хочу, чтобы вы знали: я делаю это не только потому что ваш пример и всё случившееся за эти годы заставили меня усомниться в том, чему я учился с детства — хотя вы оказали на меня большее влияние, чем вы можете представить, — но и потому, что вы завладели одним из "Азазеля". Вам удалось то, чего никому не удавалось, и я в вашей власти, а значит, в вашей власти и всё, что мне принадлежит, и... Голос Бриллинга срывается, и этот очевидно заученный монолог под конец истончается до едва слышного шёпота. Фандорин, не дожидаясь продолжения, осторожно забирает увесистую папку из судорожно сжатых пальцев, откладывает её на свой стол и возвращается к Бриллингу, чтобы взять его руки в свою ладонь и осторожно погладить по щеке. — Вы сделали много, очень много, mon ange. Это обязательно поможет и мне, и всей России. Фандорину почти больно. "Азазель" опасен и должен быть разрушен, потому что направить такое в мирное русло невозможно, а к тому, чтобы оставить всё как есть, мир не готов и готов вряд ли будет. Но несмотря на то, что методы "Азазеля" в девяти случаях из десяти оборачивались жестокостью, он признавал: леди Эстер действительно создавала невероятных людей. Без неё в мире будет ещё меньше просвещения и ещё больше сирот, едва добывающих себе на хлеб. Он искренне считал, что жертва Бриллинга слишком серьёзна, что ему не стоило предавать всё, чем он жил, ради него, но если Иван Францевич счёл нужным поступить так — на то его воля, и значит, так тому и быть. В конце концов, Эраст Петрович может только догадываться, какие бури в своей душе Бриллинг усмирял этим шагом. — Вы сделали очень много, mon ange. Но я люблю вас не за это. Бриллинг больше не ломается, когда Фандорин говорит, что любит его. Бриллинг только счастливо прикрывает глаза, касается губами седых висков Фандорина и выдыхает в едва зарождающийся поцелуй: — Mon sauveur. Mon amour. Мой спаситель. Моя любовь. Даже если разумы их ещё за семью стенами, души уже соединились, слились, как два бурных речных потока, выпущенных из плотин, — и значит, всё ещё будет. Когда за дело берутся Фандорин и Бриллинг, дело будет решено, а уж за такое дело они возьмутся со всем искусством.