*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.* Поцелуй меня посреди ячменного поля *.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*
— Идём, ну идём же со мной, ну же, давай! Да не влетит нам, я тебе ещё раз говорю. Прям отвечаю! — причитает шепотом Феликс и тянет Чана за руку дальше. — Я, конечно, знал, что у тебя шило в попе, но не в пол четвертого же утра! — не сдерживает смешок Чан, следуя по пятам за младшим, который лишь фыркает на подобное заявление, петляя по девственной тропинке первопроходца. Чан не мог не заметить, как изменился взгляд Феликса, когда они приехали сюда. Он вообще весь такой ребёнок с тех пор, с этими своими блестящими от радости и счастья глазами, в которых отражается, казалось бы, весь мир. Казалось бы, что только это ему и было нужно. Признаться честно, он заставил старшего поволноваться, когда они только-только подъезжали к этому маленькому, но так много значащему для Феликса городку. Именно в тот момент Чан осознал, как же мало нужно для того, чтобы заставить Феликса улыбаться — всего лишь возвращение туда, куда так сильно тянуло сердце и он, который это сердце оберегает. Это было идеей Чана. В одну из ночей он разбудил ничего непонимающего младшего, который после сна с отметиной от подушки на лице, сидя на кровати, сладко зевал, потирая заспанные глаза своими маленькими кулачками, желая стукнуть старшего по голове хорошенько за такие подъемы, когда ему снилось, как они бегут за руку под палящим летним солнцем, спеша укрыться от дождя. Но махаться с Крисом, когда внизу на первом этаже спят родители, не очень-то хотелось. Особенно когда те ни сном, ни духом о том, что старший втихаря в каждую из ночей залезает сюда по дереву, так кстати растущему у окна спальни Феликса, чтобы провести с младшим хоть несколько часов до рассвета. Родители Ли не знали о проделываемых старшим манипуляций, да и он был тих и осторожен, ведь застань они его ползущим вверх по дереву… скандала было бы не избежать. Они были против их с Феликсом отношений, утверждая, что это всё несерьезно и мимолетно, что их мальчик ещё маленький, только-только переступивший отметку совершеннолетия, что ещё ничего не понимает в этом мире и нуждается в опеке. Но разве не ему с Феликсом лучше знать об этом? Разве не им лучше знать, к чему они готовы на самом деле? Феликс навострил уши, чтобы понять, о чём втирал ему старший, и он очень надеялся, что это очень важная причина, потому что если нет, то… как вдруг слышит о небольшом путешествии в место, где он очень хотел побывать, а после, сфокусировав взгляд на двух билетах в руках Чана и завидев знакомое название, сваливается к нему в объятья, тихонько всхлипывая в шею. Он и подумать не мог о том, что… Он ещё не знал, за какие заслуги ему повезло встретить такого человека, как Чан… Но уже был готовым благодарить каждого, кто к этому приложил руку. Они, впопыхах собрав вещи и тихо, на цыпочках передвигаясь по дому, чтобы не потревожить спящих, выскользнули за дверь, скрываясь в объятьях теплого ветерка. Они сбежали в ту ночь. С тех пор, как Феликс переехал с родителями в Корею три года назад, он больше туда не возвращался. Не возвращался домой. Если бы вы посмотрели на Катлер, вы, вероятно, вспомнили бы картину Нормана Роквелла. Атмосфера маленького городка и заботливые люди придают ему старомодное качество, которое нечасто встретишь где-нибудь ещё. Окруженный густыми крутыми елями и прохладным Атлантическим океаном, это место обитания является домом для всего лишь пятиста жителей, проживающих здесь круглый год. Феликс прожил среди этой дикой прибрежной красоты всю свою жизнь, вплоть до переезда в другую страну. В один из дней его буквально вырвали из его детского островка мечтаний, поставив перед фактом вынужденного неотложного переезда на следующий день рано утром. Он даже не успел попрощаться и ещё раз насладиться видом, который каждый день дарил ему моменты его детского восторга, заставлял чувствовать себя ребёнком, предлагал не забывать его. Он подолгу любил резвиться в благоухающих весной полях, валяясь среди этих запахов самых разнообразных цветов и трав, и смотреть подолгу на небо, пока солнце не начинало припекать. Любил плескаться в небольшом озерце прямо за этим полем, и не страшно что далековато от дома. Он любил выходить с рыбалками в море на рассвете, чтобы словить несколько рыбин, после чего непременно отпускал их обратно в море. Он любил здесь быть. Он провёл свои ранние годы на острове в устье гавани. Причудливый размер приморского дома придает его жителям особые качества. Здесь свои городские ценности, должно быть, как и у любого другого городка, но Феликс не встречал людей добрее, чем здесь. Наверное, потому, что больше нигде не бывал до своих шестнадцати. Местные люди сближаются в моменты радости и нужды. Всякий раз, когда кому-то нужна помощь, всегда появляется более чем достаточно рук, чтобы помочь неуспевающим и не справляющимся. Эти же руки нужны, чтобы похлопать по спине в поддерживающем жесте или поаплодировать за труд, тем самым благодаря. Определенная уникальность распространяется и на работы Катлера. Многие жители зарабатывают на обработке земли, трудясь и весной, и осенью в поте лица, чтобы успеть посадить и собрать урожай вовремя. Летним утром в тумане всегда можно увидеть моллюсков, разбросанных по илистым равнинам. Верные рыбаки Катлера спешат выскользнуть из гавани, прежде чем солнце ускользнёт за горизонт. Феликс с самого своего детства не раз напрашивался к занимающимся строительством лодок и отлавливающим омаров людям, чтобы выходить вместе с ними в море, во время прогулки по которому он мог насладиться красотой берега, а будучи уже более взрослым, помогал старшим с их работой. Живя в таком городе, человек учится ценить в жизни более простые вещи. Ночью можно погулять в гавани и скользить по волнистым отблескам серебристых уличных фонарей. Тем, кто предпочитает активный отдых, можно отправиться в поход по покрытой мхом тропе, а лучшая терапия после напряженного дня — это свернуться калачиком на берегу моря с хрустящим яблоком и хорошей книгой. После очередного лета, когда родители Феликса поставили его перед фактом, что, мол, собирай чемоданы, потому что уже завтра ты переезжаешь в «реальный мир», где узнаешь, на что на самом деле похожа жизнь, он был настолько взволнован тем, что ему об этом сообщили вот так, ведь он не успел к этому никак подготовиться, не успел ещё хоть разок выйти в море на небольшом катерке старого рыбалки, один из которых научил его отлавливать рыбу по его специально разработанной технике, когда чешуйчатая сама шла в руки… Он утешал себя тем, что пусть он и уезжает с тяжелым сердцем, медленно продвигаясь вперёд, но… по происшествии трёх лет в другой стране, на другом континенте, он не оставил прошлое позади. Он не успел тогда набрать ракушек и поесть рыбного пирога, любовно приготовленного в небольшом ресторанчике на набережной милой тетушкой, потому что они уже опаздывали… но он взял с собой ценности своего городка. Независимо от того, где он находится или где бы ни находился, он знает, что всегда сможет закрыть глаза и почувствовать запах соленого морского бриза Катлера — города, который всегда будет его домом. А два дня назад он приехал сюда вместе со своим любимым человеком, которого сейчас уже может с уверенностью таковым назвать, без сомнений. Он думал, что выплачет себе глаза, как только его ноги ступили на грунтовую дорожку, по которой нужно было пройти ещё несколько добрых миль, чтобы добраться домой. К дому, где он раньше жил. Он очень хотел показать Чану не столько городские достопримечательности Катлера, сколько его природу, ведь она здесь, казалось бы, осталась прежней, всё такой же девственной, которой не коснулась человеческая рука с топором. Здесь даже воздух был другой — более свежий, более живой, который забивался в ноздри прохладными ручейками, оставляя неизведанное доселе чувство в груди старшего. Дом остался таким, каким его помнил Феликс, таким же, каким был, когда он со слезами на глазах его покидал. Он до этого момента не знал, что дома, которые оставляют люди, раньше жившие здесь, остаются пустовать. Их никто больше не покупает или не сдаёт в аренду, потому что они ждут своих хозяев, даже если те больше никогда не вернутся. С тех пор практически ничего не изменилось, как будто он и не уезжал. Люди, всё такие же приветливые и радушно встречающие их с Чаном в ресторанчике у берега моря. Всё тот же любимый рыбный пирог, заботливо приготовленный тетушкой, которая любила его, как собственного сына. Ни с чем несравнимый запах моря и солнце, уходящее под воду, которое он в детстве так отчаянно рвался спасти, ведь «оно же утонет, как вы не понимаете!», но крепкие руки каждый раз успевали оттащить его за шкирку на сушу, не позволяя уплыть навстречу солнцу. — Вот именно, скоро будет светать, а мы тут тащимся медленнее улитки! — А жнецы нам ноги не пообломают за то, что мы здесь топчемся или они поверят в байку о гонящимся за своей добычей волке? — Слышь ты, волк, их тут вообще-то не водится, хотя… разве что один, сильный такой, которому действительно ничего не стоит поймать свою добычу, на которую нацелен взор, но я и убегать не стану, сразу в лапы пойду, — мурчит Феликс, на минуту останавливаясь, чуть смущенно улыбаясь, льнет к груди старшего, который немедля заключает в свои объятья, чувствуя размеренный стук их сердец. — И жатва в этих краях обычно приходится на июль, так что они спустя месяц даже не узнают, что мы тут были. К тому же люди не работают в такую рань на поле, поэтому да… мы тут совершенно одни и никому не помешаем, если ты волнуешься об этом. — Ставлю сотку на то, что ты всё тот же шебутной парнишка, любивший резвиться здесь, будучи маленьким, — губы старшего расплываются в улыбке, как только он представляет картину с носящимся по полю Феликсом, радостно смеющегося, бегущего навстречу ветру, путающего его волосы. — Ты за кого меня принимаешь? Сто баксов слишком мало, чтобы увидеть то великолепие, которое я хочу тебе показать, — младший, знавший все здешние места вдоль и поперек, прекрасно понимал, что именно он хочет показать своему любимому человеку. Ведь когда-то ранее встретивший нечто прекрасное на своём пути, всегда мечтал вернутся сюда хотя бы ещё разок, с тем, кому не жалко показать его. — Как насчёт своего сердца? — Прошу прощения, я, кажется, обронил серп где-то по пути… — про «вырезать его для тебя» он решает недоговаривать, так как настроение не располагает шутить о кровавой жатве в поле, как в том фильме, который он недавно смотрел. — Крис, романтик, блять, я думал ты скажешь, что оно уже моё! — фыркает Феликс, вздёргивая носик вверх и показывая Чану язык. — Я думал, ты это уже и так знаешь? — Действительно. — Ещё раз услышу что-то подобное — укушу за язык, — младший матерился нечасто, при нём так вообще почти никогда, но кто знает, что у него на уме сейчас, ведёт старшего не пойми куда, что тот уже что-то себе подозревает. — Тоже мне, напугал голую задницу крапивой, — хохочет Феликс, выкручиваясь из обнимающих его рук старшего, пускаясь в бега. Если оглянуться вокруг, то можно увидеть бескрайние просторы засеянного ячменем поля. Оно простирается длинной дорогой вдаль, уходя всё дальше и дальше, и ей конца-края невидно. Здешняя тишина поражает. Вокруг так тихо и безмолвно, словно весь мир замер в этом моменте, оставив их одних. Летний теплый ветерок покачивает колосья ячменя, словно разбивающиеся о берег волны. Они застали время, когда здешние люди не трудятся у земли из-за слишком раннего часа. Вокруг сплошная темень. Только-только вступившее в свои законные права новолуние невесть где спряталось, игнорируя то, что погода вообще-то ясная. Не будь при них фонарика, Чан бы и не сумел рассмотреть красоты здешней природы, но то, что Феликс вывел его в бескрайнее поле среди ночи, не даёт ему покоя, почему было бы не сделать этого днём? Наверное, потому, что есть нечто волшебное в ночных прогулках… Чан, весело смеясь, срывается на бег за Феликсом, рассекая колышущиеся в такт музыке ветра колосья, тем самым образуя тропинку, по которой младший убегает всё дальше, заставляя старшего следовать за ним по пятам, так как единственный фонарик тот унёс с собой, не заботясь, что Чан может свалиться где-то по пути. Чего не происходит, так как он настигает Феликса быстрее, едва не врезаясь тому в спину из-за исчезнувшего вдруг одинокого света ручного фонарика. Чан замирает, привыкая к темноте, как вдруг чувствует нежное прикосновение ладошек к своим щекам, что немедля поднимают его голову, заставляя направить взгляд куда-то ввысь. Он широко распахивает глаза, промаргиваясь, желая убедиться, что ему не чудится, что его зрение его не подводит, потому что шанс увидеть подобное представляется далеко не каждому. Там, прямо над ними, высоко-высоко пролегает Млечный Путь, так прекрасно проглядывающийся в здешней темноте, что он не силится рассмотреть очертания его начинания и конца, просто любуясь этим по истине волшебным явлением над их головами. Оно кажется таким близким к ним, но настоящая цифра настолько далекого расстояния между ними на самом деле даже пугает. То, что они наблюдают его как что-то сравнительно небольшое, только подкрепляет уверенность в том, насколько же люди всё-таки маленькие во Вселенной. Яркие спиральные рукава звёзд отчётливо видны в тёмном пространстве. Должно быть, это только зародившиеся молодые звёзды, которые льнут к диску, как дитя к матери. Такого большого скопления звёзд в одном месте Чан ещё не видел никогда прежде. Они сияют так высоко, в такой дали и совсем в кромешной тьме, в тысячах световых лет от них, здесь, внизу стоящих с захватывающими дух чувствами. Чан не видел зрелища прекраснее, не считая Феликса, тот всегда будет на первом месте. Он ещё с минуту вглядывается в небесное раздолье, медленно опуская взгляд на младшего, чтобы наполненные звёздами глаза не разбились. Феликс всё ещё зачарованно наблюдает за звёздами, беззвучно шевеля губами, улыбаясь такой красивой яркой улыбкой, которая бывает только у него одного, что Чан теперь не уверен, что ярче из им увиденного. — Мой маленький космический мальчик… — шепчет старший, не желая нарушить момент какого-то единения, что ли… — Они с тобой разговаривают? — Говорят о том, какой ты красивый, — Феликс опускает голову, из-под ресниц поглядывая на Чана, прикусывая губы от того, чтобы не выдать чересчур широкую улыбку. Он так гордится собой за то, что показал своё волшебное место человеку, которого любит больше жизни, который сейчас смотрит на него с такой всепоглощающей нежностью, как будто это он — самая красивая в мире звезда, к которой можно прикоснуться. — И о том, как хочешь меня поцеловать… — Я не могу идти против воли самих звёзд, — Чан любуется тем, как Феликс, уже готовый, прикрывает глаза в предвкушении, тянется навстречу, пока он не решает поддаться, перестав томить желание младшего, целомудренно касаясь его губ своими. Он чувствует, как Феликс пристраивает свои ладошки у него на груди, аккуратно оглаживая натренированные в спортзале мышцы. Ли шумно выдыхает прямо в губы старшего, который тут же ловит в тиски его нижнюю, с упоением посасывая, слегка покусывает, словно помечая, после неторопливо проводя языком, зализывая след. Феликс ощущает усилившуюся хватку на талии, а через секунду его ноги теряют опору, когда Чан в темпе медленного вальса раскручивает его вокруг своей оси. Он, весело смеясь и хватаясь за плечи старшего, чмокает того в щёку, то в одну, то в другую, а то и в глаз, если придётся. Он чувствует себя таким счастливым… не устанет повторять, что он такой только с Чаном — своим счастьем. Чан аккуратно приземляет Феликса на ноги, дожидаясь, пока мир в его глазах перестанет вертеться, а взгляд снова сфокусируется на младшем. У того раскрасневшиеся, с небольшими, уже засохшими ранками губы из-за того, что он часто их облизывает и не упускает возможности куснуть по привычке. Бан оставляет ещё пару поцелуев, приходящихся в уголки губ, и отстраняется, чтобы насладиться своим чудом, прямо сейчас находящимся в его руках и льнущим к его груди, как маленький котёнок, который хочет, чтобы его погладили и любили-любили-любили. Никто и не скажет, что Чан, некогда бывший слишком серьезным по отношению к младшему и придирающимся к мелочам, которые, по сути, ничего важного в себе не несли, стал вот таким, как сейчас… Но… тогда была уязвлена его гордость, его поцеловал незнакомый ему мальчишка на глазах у всех присутствующих гостей, но что важнее — перед родителями, которые с опаской и недоверием относятся к нему и до сих пор. Он не спешил идти на контакт после, но жизнь порою может круто поменяться, сталкивая нас со своими людьми снова и снова, о которых мы вначале думаем «ну что за придурок», заставляет обращать внимание опять и опять, что по итогу приводит к неожиданным поворотам судьбы. Сейчас, стоя посреди ячменного поля, когда понемногу утихающий к приближающемуся рассвету ветер колышет колосья, приветствуя всё живое с новым днём, они не хотят ничего другого, как обнимать друг друга. До самого рассвета, пока не услышат первое пение уже проснувшихся птиц, до момента, пока Млечный Путь не скроется в ясности дневного голубого неба, чтобы в следующую ночь непременно порадовать взор двух влюбленных снова. Они в моменте, и они знают, как наслаждаться каждым из них.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.* Поцелуй меня в мягком свете летних сумерек *.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*
— Солнце, ты слышишь? Они стояли посреди моста, со всех сторон окруженного водой, которая переливалась серебряным свечением из-за недавно взошедшей луны, что отражалась в зеркальной глади реки. Лунная дорожка, уходила куда-то вдаль, а как далеко и куда именно, наверное, не знал никто, ведь ещё никому не посчастливилось пройти по ней до конца. Думать о тех, кто не успел дойти до края, прежде чем взошло солнце, не хотелось — они навсегда останутся здесь, танцующими по ночам в свете луны, проходящие этот путь снова и заново, и никогда не узнают, что для них больше нет дороги назад. Чан не единожды слышал эту легенду от старых рыбалок, но каждый раз его тело содрогалось от холода, ведь они больше никогда не вернутся домой. Ведь даже не знают, что покинули его среди одной из таких ночей. Когда-то очень давно, на месте, где сейчас простёрся пустырь, стояла закрытая школа для девочек-монахинь. Все считали это место едва ли не священным, пока в одну из ночей не пропала одна из учениц. Никто не видел, как она покинула ставшие родными для всех учащихся стены, никто не слышал, как прозвенел колокол, когда отворилась тяжелая брама, выпуская совсем юную девушку за пределы её среды обитания, никто и подумать не мог, что она больше сюда не вернется. В ту ясную ночь светила голубая луна, никогда раньше не встречавшаяся в этих краях. До того дня. Каменная дорожка, выложенная из белого камня, пролегала через рощу аж до самой реки, куда часто любили сбегать ученицы в послеобеденное время, чтобы сплести венки и отправить их блуждать по водотоку. Крепко сплетенные лунные цветы, спавшие в дневное время, отправлялись в путь, распускаясь лишь по ночам, будто исследовали реку во всех направлениях, пока не засыпали вновь с первыми лучами восходящего солнца. Они никогда не возвращались к берегу. До того дня. Он мерно и неспешно плыл по лунной дорожке, будто ведя за собой, зазывая, и Дафна, словно зачарованная, следовала в самую глубину за своим, вернувшимся к ней лунным венком. Для неё навсегда останется загадкой, почему она не содрогнулась от омывшей её босые ступни холодной водицы. Она никогда не узнает, где именно окончился её путь, на какой глубине был последний её вздох, никогда не осознает того, почему не проснулась, идя прямиком в приветливые объятья смерти с восхищенной улыбкой на лице. Она никогда не поймет, почему её жизнь вдруг оборвалась, когда она ещё не успела её познать. Но что она будет помнить всегда, так это наикрасивейшее явление спустившейся на воду луны, освещающей гладкую поверхность своим серебряным свечением, которое простиралось вдоль реки, тем самым образуя мост, по которому можно было идти, не боясь упасть. Это было самым прекрасным зрелищем, которое она видела за свои семнадцать с небольшим лет. Жаль, что цена за него была слишком высокой, которую и под проценты было не взять. Как и игнорирование лунной болезни, что далось в знаки ещё в раннем возрасте, и несвоевременное оказание помощи привело к тому, что… Её нашли спустя два дня у противоположного берега реки, заросшего камышами. Она чем-то напоминала утопленную невесту: белое одеяние облепило её тонкую изящную фигуру, длинные темные волосы разметались по воде, пока редкие, только-только восходящего солнца лучи пронизывали их через водные пласты. Голову девушки украшал венок из лунных цветов, с такой любовью ею же сделанный, её изящными тонкими пальцами, отдающими сейчас белизной от холода и долгого пребывания в воде. Если бы кто-то отважился назвать смерть красивой… Неделей позже за ней последовали другие. Одна за другой. Селена, Гелла, Мельпомена. Постигла девушек участь сестры или же они не смогли смириться с утратой и покончили с собой, остается неизвестным. Предположений много, но правду никто не рвётся отыскать. В то время было принято считать, что любимые Богом люди умирают молодыми. Никто не хотел быть в избранном у Бога. Вскоре после трагических событий школу снесли, чтобы научиться не вспоминать об утрате, что тянущей болью отзывалась в груди у каждого человека, хотя бы раз видевшего этих девушек. Но когда о мертвых забывают — они напоминают о себе. Наверное, именно поэтому эта легенда остается живой и по сей день, а местные всё ещё изредка поговаривают, что каждое третье полнолуние, когда луна светит особенно ярко, прокладывая путь из лунных цветов от одного берега к другому, чтобы поприветствовать появляющихся здесь когда-то утонувших и извиниться перед ними. С тех давних времен люди искоренили лунные цветы, росшие в когда-то прежде плодовитом саду у храма, и красивее его ни у кого нельзя было найти в округе. С тех пор там ничего не росло. Погибало. Словно сама земля была разгневана на тех, кто пытался забыть то, что она всегда будет помнить. Она будет помнить быстрые топающие ножки, бегущие по ней, веселый смех девчушек, которые любили заплетать в свои косы веточки лавра, и как они, сами того не ведая, покидали это место, не зная, что больше сюда не придут. Не все красивые истории трагичны, но если подумать, эта легенда пережила не одно столетие, даже не одно тысячелетие, и кто знает, сколько она передавалась из уст в уста, тем самым будучи переписана? Легенда — это как любимая книга — оригинал и перевод. Две совершенно разные истории. Кто-то добавляет красивых деталей, какие-то и вовсе упуская, лишь саму суть оставляя неизменной: никогда не пускайте болезнь в свободное плаванье, потому что порою она погубит не только вашу жизнь. — Солнце? — Я здесь и… не называй меня так больше. — Почему? — У него очень ответственная работа. Оно светит всем вокруг, улыбаясь яркими лучиками, стараясь никого не обделить, а я устал жить на небе. Там скучно и грустно, все звёзды вдали… — Тебе не нужно улыбаться всем, чтобы оставаться солнцем. Оставайся им лишь для меня. — Обними меня так, как только может любить человек, — Феликс, до этого стоявший к Чану спиной и смотрящий на ночное светило, любуясь одиночными бликами на воде, разворачивается к своему парню лицом, со всей любовью этого мира заглядывая тому в глаза. — Мы ещё успеем слетать к звёздам, но давай останемся пока на земле, я не тороплюсь пройтись по лунной дорожке. — Думаешь, эта легенда правдива? — Чан умащивает подбородок на оголенном плече Феликса, притягивая того к себе за талию, чтобы ласково огладить вечно ровную спину, которая по его молчаливому мановению и под легкими касаниями пальцев расслабляется, в то время как чуткий слух улавливает облегченный выдох младшего, который, похоже, только сейчас осознаёт, что за ними здесь никто не наблюдает. — Все легенды — правда, Крис, — отчего-то шепотом начинает Феликс, бодая старшего в плечо. Он обожает обниматься. Всегда. Везде. При любых обстоятельствах. Объятья Чана для него — это надежное укрытие от сурового взгляда отца, от нежелания с кем-то разговаривать или же просто потребность погреться у того на груди, вдыхая запах ароматной туалетной воды, отдающей нотками хвои, и вообще самое любимое место, которое только может быть на целом свете. На какой континент он бы не перемахнул, в какой бы стране не побывал, какой бы город не посетил, в объятьях Чана он всегда будет чувствовать себя как дома. Сейчас, комкая в руках мягкую ткань кардигана старшего, он привстает на носочках, чтобы коснуться замерзшим носиком уха своего парня, давая понять, что немного замерз. И так по-детски счастливо улыбается, когда одеяние Чана опускается на его слегка продрогшие от легкого дуновения ветра плечи. — Да, окончательная версия — это тебе не оригинал, но сам факт того, что эти девушки действительно когда-то жили и утонули здесь, разве не делает её таковой? — Говорят, что их лунная дорожка — это мост, на котором мы с тобой стоим. — Чепуху говорят, — маленькая ладошка Феликса стукает старшего по груди за подобные мысли, ведь он, приехав сюда вместе с Чаном на отдых неделю назад, очень проникся этой легендой и подолгу рыскал на пустыре неподалёку отсюда, по всей видимости, проводя раскопки. — Никакой мост не займёт их место. — Если допустить мысль, что это всё действительно правда, то становится жаль этих девочек, — с долей сожаления говорит Бан, оставляя невесомый поцелуй на макушке младшего. — Не переживай, — не отстраняясь, Феликс поднимает голову вверх, смотря на Чана с понимающей улыбкой. Ведь сам младший, как только услышал об этой древней легенде впервые, разрыдался в три ручья, ещё подолгу всхлипывая, пока Чан поглаживал его по голове, как маленького ребёнка, всячески успокаивая и баюкая в своих объятьях, пока он не уснул. — Они же были монахинями-буддистками, приближенными к Богу, а их религия вроде как допускала веру в реинкарнацию и всё такое, так что, думаю, они переродились, хотя бы, к примеру, лунными цветами, которые так любили при жизни. — Но они же вроде больше здесь не растут? — пожимает плечами Бан, на всякий случай оглядываясь вокруг, будто на мгновенье забыв, что они стоят посреди реки на безлюдном мосту. Совсем одни. — Я видел четыре цветка на том берегу реки, когда мы сюда шли, — указывает Феликс пальцем в направлении, откуда они пришли, но отсюда силиться что-то рассмотреть — это как искать иголку в стоге сена, которой там нет — бесполезно. У них будет ещё возможность взглянуть на них на обратном пути. — Так что имею право полагать, что они после своей смерти расцвели, став маленькими лу́нами. — Эта легенда стара, как мир, а о ней до сих пор говорят. С тех пор здесь не то чтобы этой реки могло не быть, здесь целый город мог исчезнуть под руинами, и камня на камне бы не осталось. Казалось бы, здесь те же люди, словно они никуда и не уходили, правда, традиции в корне сменились с тех пор, но всё же… он всё ещё здесь. Обновленный, процветающий, дружно приветствующий туристов и славящийся своими апельсиновыми садами. Что было бы удивительным, так это если бы он находился на месте, где когда-то стоял храм при школе, но так тоже неплохо, — Чан на мгновенье затихает, любуясь отражениями маленьких лун в глазах Феликса. Он весь будто светится, зачарованно слушая спокойный голос старшего, казалось бы, даже не моргая. Он выглядит настолько очаровательно-обаятельным в свете мягких летних сумерек, что Чан не отказывает себе в желании тут же приникнуть к его губам, которые тут же приоткрываются в приглашающем жесте, но старший не торопится углублять поцелуй. Действует неспешно, обдавая губы Феликса горячим дыханием, от чего у младшего волоски на теле встают дыбом из-за того, что да… Чан — он такой, действует в своей неторопливой манере, умея наслаждаться процессом, получать от него истинное удовольствие. Он любит подолгу пробовать, нежничать, подводить к грани, распалять… Он умеет прислушиваться и понимать, умеет чувствовать, что и когда нужно Феликсу. Он знает, когда стоит нежнее и когда стоит проявить терпение, когда необходимо быстрее, чтобы насытить и утолить желание младшего до конкретной черты, понимает, когда нужно остановиться, заставив Феликса хныкать от прекратившихся вдруг ласк, дабы оттянуть ощущение, подводящее к краю, к наслаждению. А не так давно он распознал, когда нужно быть грубее, чтобы заставить своего мальчика дрожать под ним, поджимая пальцы от длительного ожидания, после которого, как полагается, всегда должна идти награда. Всегда. И сейчас, когда настроение не располагает срывать друг с друга одежду… снося все углы, хотя к этому они, к слову, ещё не пришли, и пока вроде как рановато? Они оба полностью на все сто уверенные в своём точно однажды и у них всё будет, как только они будут к этому готовы. Секс — далеко не главная составляющая отношений, он, скорее, как приятный бонус. Бывает, приходит, когда не ждут и когда к нему оказываются не готовы, а иногда по четко-запланированному плану-расписанию… Но это не о них. Подобное даже звучит не очень. Приятные секс-сюрпризы и не только они, конечно, очень важны и нужны, но когда всё прописано сплошь до мелочей и поминутно, какой в этом кайф? И сейчас, когда настроение не располагает срывать друг с друга одежду… два силуэта, стоящие посередине моста под покровом луны, с восторгом и радостью льнут друг к другу ближе, потому что могут. Небесное светило словно скрывает их невидимым куполом от чужих глаз, чтобы они побыли лишь наедине друг с другом. Вместе. А они, стоя в тишине, ни тебе гула машин, ни громких голосов, раздающихся невесть откуда, ни отвлекающих любых других и несвоевременных источников, только они одни… Лишь единственным и главным наблюдателем оказывается луна, даже если бы и хотевшая отвернуться, чтобы не подглядывать за двумя влюбленными, так чувственно целующимися, как умеют только они, но какой стороной не повернись, они всегда будут в её эпицентре. И сейчас, когда настроение не располагает срывать друг с друга одежду… они дают друг другу шанс прочувствовать всю нежность этого момента, весь трепет, что обволакивает теплотой, словно лучи солнца своим свечением каждую клеточку тела, любовно укутывая её в заботливо-сплетенный кокон, согревая, позволяя сохранить тепло этого момента, сохранить эти несделанные фотоаппаратом фотографии двух влюбленных в их воспоминаниях, где-то на задней крышечке мозга, чтобы в какой-то из дней вытащить на стол и вспомнить, как было. Самые ценные моменты — они не на фотографиях, но мы так стараемся запечатлеть на этих фотокарточках время, когда мы были очень счастливы, что не всегда успеваем ловить эти моменты счастья. Очень ценно спустя годы пересматривать альбомы с фотографиями в моменте, сделанные случайно размазанными, неудачными или смешными — живыми, всё это нужно для того, чтобы если вдруг спустя много лет забудется, то фотографии всегда будут помнить и напоминать. И сейчас, когда настроение не располагает срывать друг с друга одежду… Чан, заботливо укутывает Феликса в свой кардиган… потому что младший выбежал в одной футболке, на ночь глядя, неизвестно чем и о чём думавший… согревая младшего в своих объятьях и целует так по-настоящему, что о преданности задумываться не приходится. Потому что вот она — в каждом движении, в каждом взгляде, в каждом вдохе, опоясывающая от макушки до кончиков пят… Она чувствуется, ощущается и, конечно же, не нуждается в доказательствах. Феликс, бережно умостивший свою маленькую, уже успевшую согреться ладошку на щеке старшего, облизывает его нижнюю губу, слегка посасывая, пробуя на вкус. И каждый раз остаётся довольным, потому что Чан всегда вкусно пахнет, а вкусно целоваться младший слишком сильно любит, чтобы сейчас себе в этом отказать. Феликс лижет в губы, прося пропустить, и Чан повинуется, слегка приоткрывая рот, давая простор Феликсу, чтобы разгуляться. Ему нетрудно уступить или пойти на поводу у любимого человека, особенно когда тот так просит об этом. Ли с тихим вздохом выдыхает клубок пара старшему в лицо, прежде чем скользнуть языком в горячий рот, чтобы встретиться там уже с его ждущим наготове. Он посасывает самый кончик, довольно закатывая закрытые глаза, ведь где это видано, чтоб целовались с открытыми? Младший всё ещё немного застенчив, поэтому пусть и любит проявлять инициативу, но обычно сдувается на половине пути, передавая бразды в руки Чана, который всегда только за, ведь роль ведущего в их отношениях — его. Пусть он порою и даёт младшему шансы… А порою тот даёт их себе сам, активничая в поцелуях, вертясь на коленях старшего, притягивая того за шею, особенно в конце рабочего дня, когда Феликс, дорвавшись, восседает на барной стойке ресторанчика, в котором они оба работают, упорно не давая старшему её протереть, выпрашивая поцелуй, дуя губы уточкой, потому что не привык получать отказы. А с Чаном и не привыкнет, потому что как бы он иногда не оттягивал сладкий миг, сдержаться всё равно не получается, потому что это же Феликс, как такого не хотеть? Старший сплетается языком в жарком медленном танце с юрким язычком Феликса, который только-только усваивает технику французского поцелуя, чтобы в дальнейшим уметь доставлять Чану удовольствие, от которого тот будет сходить с ума или хотя бы пытаться не сойти. Руки старшего обнимают точёную талию Феликса, пока тот, стоя на носочках, хватается своими маленькими пальчиками за его плечи, тем самым создавая для себя опору. Он знает, что Чан не даст ему упасть. Чувствуя, как Феликс мелко подрагивает в его руках, Чан, напоследок чмокнув его в губы, отстраняется, чтобы взглянуть на закрытые глаза, прячущиеся под дрожащими ресницами. — Ку-ку, а я здесь, — Бан проводит пальцем по подбородку, очерчивая контур губ, пока младший приходит в себя, стараясь совладать с мыслями. Губы того слегка припухшие и покрасневшие, но растянутые в довольной улыбке. — Я тоже сейчас буду, — целуя в подушечку пальца Чана, хрипло выдаёт Феликс, напоследок облизывая свои губы, так чётко хранящие вкус старшего, и открывает глаза. Зрачки почти затапливают радужку, когда он возводит глаза на парня перед собой, которого любит до безумия сильно, как и тот его. — Становится прохладнее, желаешь вернуться назад? — Чан берёт маленькую ладошку Феликса в свою большую, согревая. — С тобой желаю хоть на край света, — шепчет младший, идя вслед за своей любовью по длинному мосту, пролегающему через всю реку. Здесь так тихо и спокойно, словно на мили впереди нет ни единой души. Это не страшно, просто непривыкшие к такой тишине, они стараются заслушать эти мгновенья, пока медленно бредут вдоль по мосту, прислушиваясь к окружающей их природе. Казалось, она спит беспробудным сном, словно наступила зима, в окошках ближайших домиков свет уже не горит, и даже парочек, гуляющих за ручку в такую прекрасную ясную ночь, не найти. Кроме них. Возможно, потому, что сегодня тот самый день? Они спускаются по ступенькам вниз, и Феликс сразу же тащит Чана чуть левее, чтобы там, среди молодой пахнущей мяты и ромашек, показать выделяющуюся размером и пышностью интересную находку, совершенно случайно увиденную, когда они только поднимались наверх. — Такие красивые… — Чан присаживается на корточки, любуясь лишь по ночам расцветающими лу́нами, ведь до этого ему не доводилось увидеть это красивое явление — эти золотисто-белые цветы, очень напоминающие сияющий свет, который луна́ отбрасывает на водную поверхность. — Может быть их чем-то отгородить? — Не надо, вдруг они захотят пройтись по своей лунной дорожке… — не спрашивает, — утверждает Феликс, будучи полностью уверенным в том, что да, они захотят.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.* Поцелуй меня под старым домиком на дереве *.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*.·: ·.☼✧ ✦ ✧☼.·: ·.*
— Говорят, в этой долине можно увидеть светлячков только в эту пору года. Чудеса, скажи? По старым поверьям, это возвращаются души, умерших от наводнения когда-то живших здесь людей, — Феликс наблюдает за мерно покачивающейся листвой деревьев, что словно заключают их с Чаном в свои крепкие объятья, указывая путь на подъём в противоположную от долины сторону. — Есть вещи, на которые мы не можем повлиять. Им не посчастливилось оказаться в опасной близости к волне. Многие из них затерялись в море, уже давно высохшем, что даже не скажешь, что оно было здесь раньше, — Чан старается сохранять отрешённое выражение лица, в то время как внутри бушуют чувства, оседающие горечью на языке. Когда уходят люди, это всегда сопровождается скорбью и ежедневным напоминанием о том, что их больше не вернуть. Кое-где на дороге, которой раньше здесь и в помине не было, всё ещё можно отыскать водные окаменевшие лилии и трилобитов, из-за чего здесь можно часто встретить палеонтологов, просто любителей природы или же заинтересованную в экскурсии молодежь. — Надеюсь, теперь они знают, как добраться туда, где они хотят и должны быть, — с долей сожаления поджимает губы Феликс, звуча немного отстраненно. Он всегда был падок на подобные истории и готов был оплакивать каждого упоминавшегося в ней. — Думаю, они возвращаются сюда лишь изредка, потому что порою нас всех тянет вернуться в место, где мы что-то обрели или потеряли, даже если это были чьи-то жизни. — Надеюсь, они обрели покой… Феликс, идя немного впереди по тропинке наверх, силится сдержать вдруг выступившие на глазах слёзы, шумно выдыхая. В этом ущелье довольно прохладно, из-за чего он время от времени шмыгает носом, переводя взгляд на старшего, когда тот догоняет его, в успокаивающем жесте поглаживая по спине, и берёт за руку, переплетая пальцы, продолжает путь вперёд. По каждую сторону от них раскинулся каньон, окруженный высоченными столетними елями, протекающим через небольшую пещеру ручейком с одной стороны и шумящим, бьющим водой водопадом с другой. Отовсюду слышно гомон птиц, отдаленное шуршание опалой листвы, по которому бегут зверушки, желая быстрее скрыться в своих теплых норках и дуплах. На дворе вовсю дышит ноябрь, начинающий окрашивать разноцветными кисточками здешнюю дикую природу. Красоты этого места нуждаются в художниках и поэтах, фотографах и исследователях. Но пока это место понемногу готовится ко сну, чтобы вернуться цветущим и переродившимся уже весной, Чан с Феликсом выходят на устланную мхом тропинку, что ведет на возвышенье, выводя их с дремлющей низины. Здесь, с самой высокой точки видно, как растелившийся туман накрывает землю, словно одеялом, согревая. Из-за раннего часа и близящихся похолоданий это место может показаться не совсем приветливым и уютным, но оно любит принимать гостей, которые не имеют намерений принести ему страданий. Здесь наверху раскинулись тысячелетние дубы, крепко цепляющиеся своими корнями за эту землю, не позволяя никаким сильным ветрам и некогда бывшим наводнениям пошатнуть их могущество. Деревья, настолько крепкие и, должно быть, мудрые, наверное, не единожды повидавшие здесь природные катаклизмы, закаленные пережитками прошлого, по всей видимости, уже давно хранят настоящее. На одиноком дубе — самом большом среди всех, в стороне ото всех тянущихся к небу деревьев, расположился старый деревянный домик. Древо поражает своими масштабами. Увесистые, негнущиеся ветви раскинулись на футы вперёд, отгораживая от себя все остальные. Не дающие приблизиться кроны за многие годы имели возможность разрастись вширь, не позволяя никому подступиться, потому что некоторые деревья предпочтут одиночество. На одной из веток покачиваются деревянные качели, подгоняемые лёгким ветерком, который в спокойном темпе колышет те, словно колыбель. Наверху можно увидеть упорно работающих дятлов и кое-где перескакивающих с ветки на ветку пушистохвостых белок, которые спешат собрать припасы к надвигающейся зимней поре. Домик на дереве выглядит стареньким, должно быть, его построили очень давно, и Феликс надеется, что никакой ребёнок не вздумает туда залезть. Может быть, он стал чем-то вроде убежища для некоторых зверьков, которые, наверное, не прочь умостить свои пушистые попки в некогда кем-то заботливо построенном домике. — Покачаешь меня? — Феликс, не дожидаясь утвердительного кивка старшего, потому что знает, что тот не откажет, запрыгивает на качели, весело болтая ногами в воздухе. — Да я всё для тебя сделаю, знаешь? — Чан так обожает этого маленького ребёнка в Феликсе, который может временами капризничать, топать ножками, когда ему что-то не нравится, и плескать в ладони, счастливо смеясь, когда ему дают место быть, не забывая о нём, а продолжая прислушиваться, опекать и любить этого внутреннего ребёнка, который навсегда останется в детстве. Порою напоминая каждому взрослому о том, что он здесь, никуда не делся, уделите ему внимание. И как хорошо, если он остаётся услышанным. — Знаю, потому что я для тебя готов сделать то же самое, на что хватит моих сил и возможностей, — Феликс довольно жмурит глаза, держась руками за мягкие верёвки, пока старший раскачивает его, заставляя чувствовать прохладный, пробирающийся под одежду ветер. Чан наблюдает за беззаботным выражением лица Ли, как тот возводит глаза ввысь, к домику наверху, о чём-то громко думая, он прямо слышит, как в мозгу того прокручиваются шестерёнки, но порою пытаться угадывать о чём его мысли — это какой-то челлендж, потому что никогда неизвестно, куда они свернут в следующую секунду. Покрасневшие щёчки и несколько спадающих прядок волос на глаза заставляют младшего сильно дунуть, потому что щекотно, и неожиданно для самого себя чихнуть, спеша сделать вид, что он вообще тут ни причём. — Где твоя шапка? — хмурится Чан, ругая себя за то, что не заметил раньше, но ему простительно, он ещё не привык к тому, как мастерски младший умеет отводить взгляд от того, чего не хотел бы, чтобы заметили другие. Пусть на улице довольно тепло, как для ноября, но сейчас раннее утро, и солнце ещё не успело прогреть землю. А почти не прекращающийся ветер в этих краях — явление не удивительное. — В заднице, — Феликс показывает язык, передразнивая старшего, но сердце обволакивает теплота от такой заботы. Не с претензией, без нравоучений, а спокойно и трепетно, как это и должно быть. — Мне помочь тебе её достать или ты сам справишься? — не сдерживает смешка Чан, переставая раскачивать качели и обходя по кругу, становится перед Феликсом, упираясь ладонями по бокам от его бёдер, тем самым останавливая медленные покачивания. — Я живу своей жизнью и делаю то, что решит моё сердце, — щёки младшего покрываются румянцем, и он старательно отводит взгляд, не признаваться же, что ему до дрожи в коленках нравится такой Чан. С этим его потемневшим взглядом, искушающей улыбкой… когда и перечить не хочется… — И чего же оно сейчас желает? — приподнимает бровь Бан, как бы случайно облизывая губы, на которых не может не залипнуть младший. — Твои губы на моих. Сейчас же! — Феликс выставляет губы уточкой, заталкивая смущение подальше, и тычет пальцем прямо в серединку, выпрашивая немножко любви. — Вольному воля, — выдыхает Чан в слегка потрескавшиеся от ветра губы Ли, но не утратившие своей мягкости. Старший облизывает кое-где засохшие корочки, которые так любит сдирать младший — прям до крови. Феликс обнимает Чана за шею, заключает ноги того в тиски, обхватывая своими, понукая приблизиться. И будто больше ничего не существует в этом мире… Сколько на свете существует поцелуев, самых разных, от невинных до тех, что разжигают огонь страсти внутри, и каждый из них неповторимо-прекрасен. Чувствуя прикосновения губ любимого человека, его дыхание, сердцебиение… невозможно думать ни о чём другом, как о том, чтобы он никогда не заканчивался, невозможно не хотеть продолжения. Чан целует легко, без нажима, как бабочка садится на цветок, чувственно и с такой нежностью во взгляде… да, он чуток грешит тем, что любит наблюдать за Ликсом в такие моменты. Ведь тот словно расцветает от любви, благоухая, и хотя расти, учиться, познавать все аспекты тонкостей поцелуев. Когда-нибудь однажды он не остановится на полпути и поцелует старшего сам. Без стеснений и заминок. Просто поцелует, потому что хочется. Как писал Джеймс Роллинс: «В этом поцелуе не было ни горя, ни чувства вины, ни смерти. Только жизнь — и её хватало на всех». Сейчас, остановившись под старым домиком на дереве этим ранним утром, им не хотелось ничего другого, кроме как наслаждаться друг другом каждый последующий миг.ღღღ
— Я ещё раз спрашиваю, что это за херня? — басит Феликс, размахивая руками и пялясь на Чана, как будто тот… — Мы сейчас взаправду сремся из-за того, что я купил пакеты не того мусорного цвета, которые ты хотел? — старший опирается локтями на противоположный край разделяющего их стола, подпирает руками подбородок, изо всех сил стараясь не рассмеяться из-за решившего вдруг взбрыкнуть Ликса. До чего же он хорошенький. — Да! — ударяет по столу младший, но, видимо, не рассчитав свои силы сильнее, чем хотел, из-за чего ладошки стремительно розовеют. Он тут же дует на них и, поднимая взгляд на старшего, по всей видимости, хочет обвинить того и в этом. — Так а мне откуда было знать, в чём разница между оттенком мадженты и лаванды? — Один розовый, второй фиолетовый. Я тебя вообще просил купить черные! В них менее незаметны человеческие органы, на которые я тебя сейчас разберу! — Феликс, поставь нож на место, — Чан поднимает руки в жесте поражения, прикусывая губу изнутри, чтобы не разразиться хохотом на всю кухню. Он просто не может выдержать и дня, чтобы не подразнить этот пышущий активностью, в этот момент взлохмаченный и нахорохорившийся комочек милоты в истинном её обличии. — А больше мне ничего не сделать? — фыркает младший, вонзая нож в разделочную доску. — Ты, конечно, можешь, но за последствия я не отвечаю, — поигрывает бровями Чан, бросая перед Феликсом стопку пакетов и, заливисто смеясь, улепётывает с кухни. — Беги-беги, карма тебя всё равно настигнет! — Ли следует в направлении, куда только что убежал Чан, оказываясь в наполовину освещённой гирляндами гостиной. — Так, а ты где? Чан, зажимая себе рот рукой и упираясь ладонями в колени, беззвучно смеётся, пока Феликс сбрасывает подушки с дивана и заглядывает в выдвижные ящики шкафа. Тот сейчас похож на взъерошенного цыпленка, готового клюнуть в любой момент, тем самым раздолбав голову, а потом сказать, что так и было. — В прятки вздумал со мной играть? Я выиграю, — ухмыляется Ликс, принимая вызов, но не успевает ступить и шага, как оказывается заключен в стальные объятья. — Крис! Феликс застывает на месте в размышлениях о том, стукнуть старшего по башке или по тому, что пониже, но решает, что с этим можно повременить. Не злиться же на Чана, когда тот его так обнимает, горячо дыша в ухо и потираясь носом о мягкие растрепанные волосы, от чего итак наэлектризованный воздух густеет, а по телу проходится волна тока, отдающая далёкой вспышкой только начинающего зарождаться удовольствия. Он шумно выдыхает, облизывая вмиг пересохшие губы. Он не привык затылком чувствовать мощную, пышущую желанием ауру, в такие моменты он хочет смотреть своей маленькой победе в лицо. Не зря же он последнюю неделю ходил во всём обтягивающем, не упуская шанса попасться старшему на глаза. Изгибался-прогибался-выгибался словно тот котёнок, который хочет ласки и чтоб его погладили. Он едва ли не расплакался, когда не увидел должного эффекта на своё маленькое представление, но, как оказалось, Чан просто мастерски умел прятать своих демонов за семью печатями, нашептывающих на ухо о том, чтобы разложить младшего на первой твердой поверхности в опасной близости от них и… Больше не сдерживаться. Под своей ладонью Бан чувствует трепыхающееся в моменте радости маленькое сердце, стучащее в такт мелодии, которая совсем тихо льётся из колонок в соседней комнате. Он выдыхает в ушко младшего холодный поток воздуха, тут же накрывая мочку губами, чуть посасывая, в понимающей улыбке прикрывая глаза, едва заслышав протяжный, сдерживаемый младшим стон. — А у нас тут вырисовался импостер, да? — хмыкает Чан, прикусывая мягкую плоть, чуть оттягивая, чтобы после со вкусом провести языком и лишь крепче прижать к себе Ли, который конкретно так уже поплыл. — Крис… — внутренне содрогаясь от мигом нахлынувших чувств, горячо выдыхает Феликс, дрожащими пальцами хватаясь за удерживающие его руки старшего. — Так нечестно… — А что тогда честно? Когда ты крутишься весь такой прекрасный вокруг меня, улыбаешься во весь рот, словно солнце, слепя глаза от своего великолепия, разгуливаешь по дому в одних обтягивающих всё на свете шортах, приправляя всё это вишенкой на торте — моей футболкой, что вечно спадает с плеча, оголяя твои ключицы, и которая тебе, к слову, идёт больше, чем мне, так как это называется? Ты думаешь, я железный? Думаешь, сдерживаться — это как плюнуть бесящему тебя человеку в лицо, как нечего делать для меня? — Я тебя не просил сдерживаться! — А тебе и не нужно, твои глаза за тебя всё сказали. Ты знаешь, я готов ждать сколько угодно, готов дать тебе столько времени, сколько потребуется, но ты даешь заднюю всякий раз, как только я намереваюсь зайти дальше поцелуев, но, несмотря на это, продолжаешь меня провоцировать и подбивать на следующий шаг. Ты правда думаешь, что я переступлю грань и пойду дальше, видя страх в твоих глазах? Кажется, он выпустил зверя. — Крис, я… я думал, что готов… — Думать, что ты готов, и быть готовым — это две разные вещи. Мне очень страшно поторопиться и не увидеть того, что я действительно поспешил, понимаешь? Вот почему мы учимся не намекать, а разговаривать. Феликс, делая резкий маневр, выпутывается из рук старшего, оборачиваясь на сто восемьдесят, и, пока тот не успел ничего понять, заключает его лицо в свои ладони, прислоняясь лбом ко лбу Чана. Пытаясь вернуть бьющееся в горле дыхание в прежнее русло, он нежно оглаживает подушечками больших пальцев ровную линию подбородка, минуя полуоткрытые, манящие к себе губы старшего, слегка потираясь носиком о другой в примиряющем жесте. Он ещё не встречал человека с большей выдержкой, чем у Чана, и он взаправду не имел намерения её пошатнуть, но неумение разговаривать о своих хотениях привело к тому, что он неожиданно для себя добрался до неукрепленной плотины, до этого долго сдерживаемой старшим. А такие, как известно, могут прорвать в любой момент. Феликс неспешно спускается ладошками на плечи, приоткрывая глаза, чтобы встретиться с на него смотрящими, потемневшими, с охапкой пышущих пламенем чувств. Чан смотрит в самую глубь зазывающих его омутов и прикрывает на миг глаза, позволяя дымке спасть. Младший смотрит чуть виновато, прикусывая губу, как делает всегда, если что-то натворил. Тот молчаливо извиняется, не находя нужных слов, чтобы сделать это вслух, но Чан и не нуждается в извинениях, ему достаточно понимания и доверчиво жмущегося к нему Феликса, который льнёт к нему, желая успокоить, но он и не злится, как на такого как Ликс вообще можно дуться? Старший поглаживает Феликса по голове, давая понять, что время шторма минуло — можно не прятаться и не бояться быть сраженным волной. У него никогда не было желания заставить младшего бояться, превознося своё первенство на титул почёта, он хотел быть тем, к кому тот всегда может обратиться, будь то какая-то мелочь или что-то очень важное. Он хочет быть для своего мальчика тем, кто станет его пристанищем, если родители не одобрят их отношения завтра на ужине в шесть у них дома. Он хочет быть для своего мальчика тем, кто защит его от чужих взглядов, а если понадобится, то и вмажет по первое число, чтобы взглядов стало на половину глаз меньше. Он хочет быть для своего мальчика тем, кто отдаст ему всю свою любовь и к кому тот всегда сможет прийти с предложением улететь к берегу моря через час, скрываясь ото всех проблем и забот. Он хочет стать тем, кто укроет его от всего, порою пышущего злобой и ненавистью мира, заключив его в свой собственный. Он хочет быть для него тем, которому скажешь «люблю», в ответ услышав «я тоже». Он хочет быть таким, но ещё не знает, что уже для младшего таковым является. Чан заключает слегка повлажневшие от переживаний ладошки Ликса в свои, целуя маленькие пальчики, тем самым возвращая того в реальный мир. Тот всё ещё с долей неловкости посматривает на него из-под ресниц, кусая губы, но доверчиво льнет ближе, успокаиваясь под ласковыми поглаживаниями сильных рук, которые никогда не обидят и не причинят боли. Ли смотрит на расслабленное лицо Чана и, подталкиваемый внутренним стержнем смелости, привстает на носочки, касаясь в предвкушающе волнительном поцелуе любимых губ. Несколько раз причмокивает серединку, незамедлительно касаясь самым кончиком языка, слегка толкаясь, пока Чан расплывается в довольной улыбке. — А где же сим-сим откройся? — выдыхает Бан, позволяя младшему завладеть своим ртом. Он поощряет эти приступы смелости. Не так уж и часто можно застать Феликса, который берёт бразды правления в свои руки. Обычно он сворачивает где-то по пути, умоляющим взглядом прося Чана продолжить, потому что разучиться смущаться — это дело не одного дня. Феликс раздвигает юрким языком губы Чана, проводя им по кромке ровных зубов, несдержанно проталкиваясь в рот, где встречает уже горячий язык старшего. Он посасывает его, как будто бы это самая вкусная в мире конфета, и не отстраняется, даже когда ниточка слюны стекает по подбородку. Он обожает целоваться. Всю жизнь бы только это и делал. Но… кроме поцелуев существует ряд других интересных занятий, которые он хотел бы освоить. Например, прямо сейчас. — Крис… я, наверное, уже готов? — в самые губы шепчет Феликс, комкая в руках футболку старшего. — Ты меня спрашиваешь? — ласково хмыкает Чан, щелкая того по носу. — Кто, как не ты, лучше всего знает об этом? Ведь уровень твоей готовности не изменится от моего ответа, м? — Не изменится, но… ты ведь всё так же хочешь меня, да? — Что значит всё так же? Как будто я тебя в какой-то момент хотел меньше, чем каждый день… — Каждый… ты хотел меня каждый день? — Ты на себя в зеркало смотрел вообще? Как тебя можно не хотеть? Феликс облизывает губы, в смущенной улыбке опуская глаза. Он так любит, когда Чан говорит ему, какой он красивый и что бы он с ним сделал… Обычно после таких случаев, которые возникали в последнее время всё чаще, младший закрывался в ванной и, подолгу стоя под холодным душем, думал… Долго думал, хорошенько обмозговывал слова и действия Чана, который мог легко вогнать его в краску, но что поделать, он же сам нарывался, поэтому справляться с возбуждением приходилось в одиночку, очень надеясь, что для старшего это осталось незамеченным. Он ещё не знал, что тот замечал всё. Всё. Абсолютно. И Чан прекрасно знал, какой эффект могут возыметь его слова, чем он, откровенно говоря, умело пользовался в нужных, а иногда и требующих этого случаях. — Какой ты у меня красивый… — Как жопа навыворот, — прыскает в кулак младший, закатывая глаза. И всё-таки столько комплиментов ему ещё никогда в жизни не делали, сколькими его мог осыпать Чан всего лишь за день. Удивительно… Удивительно, как быстро человек может зацвести в нужных руках. — Вот когда выверну, тогда и посмотрю, — старший подхватывает Феликса на руки, заставляя обхватить себя ногами. Вызов принят. В этот момент Феликс шлёпает рукой по ягодицам старшего, пока тот несёт его в спальню, а через секунду его оголенные плечи касаются мягкого черного шёлка на их постели. Он скользит вверх к изголовью, ложась на подушки, и с трепетом наблюдает, как Чан тут же нависает над ним. Под ним он становится будто меньше в разы, сжимает коленки и комкает в руках нежный шёлк, струящийся под ним, словно жидкое золото. Феликс, движимый смелостью молодости, притягивает старшего к себе за шею и, заключая бедра того в тиски, притягивает для поцелуя. Более пылкого, более смелого, более страстного — от которого губы жжёт от давления. Они всё ещё хранят вкус недавно съеденного Чаном брауни, что оседает сладостью на языке, от чего Ликс довольно закатывает глаза, с упоением вылизывая рот старшего. Кажется, он сегодня очень хорошо поест. Чан неторопливо расстегивает болтающуюся в районе талии рубашку на Феликсе, не давая ему порвать ту. Он знает, что дикость Ликса совсем скоро поутихнет, но не может не дать себе шанса всласть насладиться надвигающимся штормом в обличии младшего, когда тот, изворачиваясь змеей оказывается на нём, упирая руки по обе стороны от головы. Он лишь улыбается, искушающе облизывая нижнюю губу, зная, как это действует на Феликса, который торопится перекрыть сделанные Чаном следы своими. Он покусывает, зализывает, посасывает, от чего губы старшего становятся словно живыми, ещё более чувствительными. Феликс проводит языком по нёбу, казалось бы, забираясь в до этого неизведанные глубинные уголки рта, будто бы исследователь, ищущий самое драгоценное сокровище. На мгновенье отстраняется, чтобы посмотреть в полыхающие огнём глаза Чана, что нашёл рукам место на талии, слегка сжимая ту, не сильно, но ощутимо, чтоб пробрало до дрожи. Ли нависает по новой, заприметив так аппетитно выставленную на обозрение шею старшего, и, наклоняясь, широко проходится языком, задевая вздувшуюся венку, которая так сладостно-приятно ощущается на языке, что он не сдерживает стона. Ему не верится, что Чан позволяет ему это. У него самый лучший парень, позволивший самую малость поглавенствовать до поры до… — Феликс… В своих размышлениях он даже не понял, что к нему обращаются, но ещё больше он не понял, с каким желанием и в какой момент начал вылизывать шею старшего, довольно урча себе под нос, оглаживая соски через ткань футболки, в каком-то отчаянии потираясь своим возбуждением о бедро Чана. Широко распахивая глаза, он спешит отстраниться, взмахом головы сдувая волосы, дабы прикрыть пылающее от стыда лицо, боже… Что он только что сделал? — Крис, я… — Ликс шепчет хрипло, понимая, как быстро у него сел голос. Он не рискует поднимать глаза, опасаясь увидеть неодобрение или, чего хуже, презрение в глазах напротив. Как легко собственными мыслями всё испортить в мгновенье ока! Уму непостижимо… В такие моменты его мозг словно отключается, не давая вспомнить одно важное в их с Чаном жизни правило: здесь нет места самообвинению. Какую бы дичь они порою не выбрасывали, скидывая презервативы, наполненные водой с крыш небоскребов, после убегая от копов… они никогда не обвинят себя за детство, за свою ребячливость, за то, какими они есть. Потому что это они, сотканные из басистого смеха, прыганий по лужах, танцующих, словно те сумасшедшие, за которых их могут принять прохожие, спешащие укрыться от дождя, пока они, наплевав на всех вокруг, самозабвенно целуются среди улиц июньского дня… Чан приподнимается, заключая в свои большие, сейчас такие укрывающие ладони-островки пылающие красным щёки Феликса, который машет головой со стороны в сторону, пока не оказывается застигнут врасплох резко приблизившимся к нему лицом старшего. — И чего ты тут себе удумал? Винить себя за то, что захотелось? — с долей мягкости журит того Чан, утирая блестящие в уголках бисеринки слёз. — Совсем дурачок? Видать, надумал уже себе, что мне не понравилось? — Да, надумал, я же… я же никогда не вёл себя так! — И в чём проблема начать? — Я просто… не понял, как так получилось… — Иногда полезно забыться, чем подолгу корить себя за то, что сделал то, чего тебе страсть как хотелось. — Я так тебя люблю, Крис… — откорвенничает Ликс, опускаясь на старшего, обнимая того руками и выцеловывая ключицы, кое-где всасывая кожу, желая оставить хоть мало-мальски презентабельные следы, что не сойдут за минуту. Он не умеет ставить засосы, хотя иногда жесть как хочется. Особенно когда горловые свитера припадают на времена надвигающихся холодов, и он должен скрывать обсмоктанную шею под водолазками и шарфами, потому что Чан… просто Чан, любящий помечать своего мальчика в самых видных местах, которые никто не видит… — И я тебя люблю, мой маленький, — Чан чмокает помаленьку отходящего от смущения и возвращающегося в норму младшего в нос, переворачиваясь, меняя их местами. Феликс сразу же тянет руки, чтобы обнять, ведь объятья — одна из самых успокаивающих вещей на планете, и одна из самых приятных. Чан метится на до сих пор нетронутую этой осенью шею и, не отказывая себе, самозабвенно целует. Совсем легко, едва задевая нежную плоть, не кусая, не сминая губами, лишь трепетно одаривая одно из самых чувствительных мест однажды открывшегося для него в тогдашних поисках доставления своему мальчику крупинки удовольствия, тогда ещё совсем боязливого, но хотевшего… любви. Феликс, прикусывая губу, намеренно сдерживает стоны, ведь, помнится, в прошлый раз… с ним даже соседи не здоровались. Чан подымает потемневший от возбуждения и лёгкого негодования взгляд на младшего. — Я должен сейчас оставить тебя в таком состоянии и уйти искать верёвку, чтобы связать тебе руки, которыми ты пытаешься закрыть свой красивый ротик, чтобы тебя никто не услышал? Всё равно ведь услышат. Как не пытайся ты не кричать… о том, что тебе хорошо, будут знать все. И мне, грубо говоря, откровенно похуй, что к нам в полночь будут ломиться в дверь. Мы не откроем. — Крис, ты такой… плохой мальчик… — Что-что? Я? Да не в жизнь. Я просто не люблю, когда в нашу постель лезет кто-то ещё. Феликс в прямом смысле этого слова затыкает льющийся безудержный поток слов, распаляя старшего в другом направлении — неразговорчиском. Вкус любви растекается по губам, как тот жидкий мед, который только что от пчел, нещадно жалящих от такого легкого обретения кем-то того, над чем они так долго трудились. Ничто не достается легко, но когда всё же достается, то… ты хватаешься за это изо всех сил, стараясь удержать в своих руках как можно дольше, особенно когда это… — Феликс… — с придыханием выдыхает Чан, отрываясь от желанных губ, которые целовал бы целую вечность, но одежда сама себя не снимет. — Давай вытряхнем тебя из этих шмоток. Будучи уже наполовину раздетым, Феликс в минутном раздумье прикусывает губу, смотря на полностью одетого старшего, и решает не перечить, приподнимая бедра, тем самым помогая снять с себя обтягивающие всё, что можно и нельзя шорты, под которыми оказывается целое ничего, что только на руку Чану и плюс в копилку к смущению Феликса. Инстинкты сигналят о том, чтобы прикрыться, что он и делает, шумно дыша и загораживая своими маленькими ручками самый лучший обзор старшему. — Я, конечно, дико извиняюсь, но у меня место в первом ряду, поэтому… — Чан ласково убирает руки, прикрывающее всё самое прелестное, обычно скрытое одеждой и не выставляющееся напоказ на всеобщее обозрение. — Убери их за голову, не провоцируй меня идти за веревками, которые натрут твою нежную кожу. Феликс повинуется, убирая руки и томно вздыхая, сгибает ноги в коленях, что скользят по нежным простыням, пока Чан бесцеремонно не раздвигает их в стороны, открывая себе лучший вид. Младший хрипит, отводя взгляд, не в силах смотреть на то, как пожирающе на него глядит Бан, облизываясь. Тот настраивает траекторию движения и, поймав взгляд Феликса, довольно урчит. Ликс действительно изо всех сил пытается не смотреть, но не может, потому что вид Чана между ног ну очень горяч, он не впервые, но не настолько близко это видевший знает об этом не понаслышке. Как и Чан о том, что у младшего великолепная растяжка. Он опускается на локти, удобно устраиваясь между разведенных в стороны ног Ликса, дует на истекающий предэякулятом член, чмокая в головку, прикрывая от удовольствия глаза. И дело не только во вкусе. Дело в широко распахнутых глазах младшего, дело в сжимающих его голову бедрах, которые Феликс по наитию стиснул, не подумав, что тем самым только больше подогревает эго Чана, дело в плохо-сдерживаемых стонах, которые так и сочатся из самой глубины, но сдерживаемые своим хозяином, напоминают нечто отдаленно похожее на скуление. Чан, придвигая того к себе за бедра, обводит круговым движением самый кончик члена, играясь с головкой, видя, как отзывчиво откликается тело младшего на проделываемые ним манипуляции. Феликс поджимает пальцы на ногах, приподнимаясь на пятках, будто желая толкнуться глубже, но не позволяя себе многого, ведь он не хочет слишком быстро прийти к финалу. Выгибаясь в спине и демонстрируя всю свою грацию, он облизывает пересохшие губы, медленно сходя с ума от удовольствия. Чан знает толк в доставлении наслаждения… Ликс кусает губы, не позволяя проникнуть рвущимся из него звукам наружу, за что получает первый шлепок по ягодицам, взвизгивая от неожиданности и хватая воздух ртом. Белесая пелена застилает глаза, когда ладони Чана пожмякивают ягодицы, а сам он заглатывает глубже, что-то мыча, пуская вибрации по члену, с удовлетворением наблюдая за лицом младшего, который закатывает глаза от ощущений, комкая в пальцах простыни, пока не откидывается головой на подушки, прогибаясь в пояснице. У того ноги не слушаются, а из глаз вот-вот покатятся слёзы от чрезмерной стимуляции. Он, не привыкший к таким ласкам, боится, что кончит слишком рано, поэтому дрожащими пальцами зарывается в растрепанные волосы Чана, тем самым прося того замедлиться. Бан, чувствуя легкие поглаживания, довольно ухмыляется, поднимая взгляд, наполненный чертятами, на Ликса, следуя его безмолвной, просящей просьбе остановиться. Он немного поднимается, выцеловывая нежную кожу живота, от которого одно лишь название, под губами чувствуя, как тот поджимается. Он чувствует, как всё естество младшего подрагивает, хотя большего, но с большим быстрее приходит финал, а им обоим сейчас не хочется спешить. Им хочется наслаждаться. Чан спускается поцелуями-бабочками ниже, огибая призывно стоящий по стойке смирно член, истекающий предэякулятом, любовно всасывая кожу на внутренней поверхности бедра, оставляя собственные метки. Как бы порою Феликс не хныкал о том, что «ну все же увидят, что ж ты делаешь, ненасытный ты волчара!», Чан знает, как тому это нравится. Феликс укладывает руки на бёдра, тем самым пытаясь унять дрожь, но те не поддаются, и он бросает это дело, любуясь видом старшего, что никогда не упускает возможности пометить его. Он уже видит, как его бледная кожа бёдер заливается алым, и не пытается как-либо это предотвратить. Стоящий на пути и блестящий от слюны член, подергивающийся от иногдашних на него дуновений, он старается игнорировать. Его не прельщает, что Чан всё ещё одет, когда он полностью обнажен под пытливым, сотканным из любви и ласк взглядом. Чан всегда чувствует грань, которую переступать не стоит. Феликс никогда не понимал, насколько же хорошо старший его знает, чтобы понимать без слов, с одного лишь взгляда, с одного лишь вздоха. Невероятно. Феликс чувствует бурлящую под кожей лаву от действий, проделываемых Чаном, что уже спустился к его коленкам, потирающийся носом и целующий под ними, где обычно щекотно, но не сейчас, когда его член готов буквально выстрелить струей спермы в потолок или в глаз, что попадется под раздачу от одного лишь прикосновения к нему. — Крис, прошу, остановись… — хрипит Ликс, проглатывая стон, когда Чан возводит на него свои глаза, полностью потемневшие и пленяющие. Губы старшего, покрасневшие и влажные, в которые хочется впиться в голодном поцелуе, испив до дна. — Уже сдаешься? — уважающий просьбы младшего, Чан, оставляя ещё один целомудренный поцелуй на коленке, поднимается, чтобы снова нависнуть над Феликсом, возвышаясь над ним скалой. — Ты… не хочешь раздеться? — Феликс тянется рукой к шее, тем самым заставляя старшего приблизиться, чтобы немедля поцеловать эти раскрасневшиеся нежные губы. Ощущать свой вкус непривычно, вот и всего. Он поочередно облизывает то верхнюю, то нижнюю, мурча в рот, и смущенно улыбается, видя, каким взглядом на него смотрит Чан. Тот всегда так внимателен и нежен, что Феликс порою забывает, каким он может быть временами дразнящим и оттягивающим момент удовольствия. И сейчас, утопая в его глазах, он понимает, что… — Заставь меня, — хмыкает Чан, с удовлетворением наблюдая, как расширяются глаза младшего, бегающие по всему периметру комнаты в решении эдакой проблемки в виде него — несгибающегося под глазливыми уговорами, пока щёки покрываются ещё одним тоном румян. Феликс мешкает, кусая нижнюю губу в раздумьях, чем же вывести Чана на продолжение. Упустим момент, что он только что сам его остановил. Чан, предчувствуя активную мозговую деятельность младшего, чмокает его в полуоткрытые губы и в ожидании действий со стороны Феликса, спускается к алеющему ушку, проходясь языком по раковине, заползая внутрь, кончиком обводя по кругу, слыша тонкий скулёж под собой. Да, он знает, насколько Ли чувствительный, для него не было какой-то небывалой сложностью отыскать эрогенные зоны при их первой близости, хотя тогда они только целовались и по сути, не было необходимости заползать языком в ухо, ну, да не суть. Тогда для Феликса и без этого было вызовом не кончить за три минуты от находящегося в глотке языка старшего. А сейчас почему бы и нет, ну реально, почему, блять, нет? И случай как раз подходящий. — Крис… — шепчет Феликс, закатывая глаза от действий Чана и несдержанно елозя задницей по постели. Они оба любят растягивать удовольствие, не гонясь за разрядкой, чтоб аж в ушах свистело, но когда хочется… с оттяжкой, до сорванного голоса и красных отметин от любящих губ по всему телу, то хочется… — Я хочу, чтобы ты сделал меня своим… — Ты и так уже мой, детка. К тому же сделать своим я могу тебя и в одежде. — Я про наполнить до краев и всё в этом духе… — пищит Феликс ему в вырез рубашки и старательно отводит взгляд, когда Чан приподнимается на руках, чтобы заглянуть в… не смотрящие на него глаза. — Повтори, — едва ли не рычит, возвращая голову младшего в прежнее положение, который жмурит глаза от вдруг накатившей волны неловкости. — Феликс… — Я… я сказал… что хочу, чтобы ты наполнил меня до краев, чертов соблазнитель! Весь красивый такой, играющий мышцами и смотрящий на меня своим невозможным искушающим взглядом, что я вообще без понятия, как только ещё сдерживаюсь, чтобы не взорваться спермой, а ты… ты — пиздец какой-то! Чан с минуту смотрит на раскрасневшегося, закрывающего глаза рукой Феликса, у которого грудь вздымается, яростно раскачивая рёбра, которые при каждом выдохе всё четче проступают на бледной, без следов отметин коже. Что ж, это ненадолго. Чан убирает руки с глаз младшего лишь для того, чтобы тот увидел, как он избавляется от одежды, подолгу возясь с пуговицами на рубашке, пока Ликс, замерев в ожидании и едва ли не пуская слюни, сам не решается помочь в этом момент медлительному Чану. Он дергает на себя, не удосужившись вынуть пуговички из петелек, как примерный мальчик, а с треском рвёт поношенную ткань, попискивая от того, как старший запускает ту в свободный полет, возвращая всё внимание ему одному. Лишь ему одному… — Так лучше? — улыбается Чан, выставляя свои милые ямочки на обозрение. — Да… — Феликс кое-как отводит искрящийся радостью взгляд от разглядывания пресса, чтобы на секунду взглянуть Чану в глаза с вселенской благодарностью, а после снова вернуться к изучению нависшего над ним обнаженного загорелого тела. Он с любовью и восторгом проводит ладонями по накаченной груди старшего, чуть сжимая, цепляет ноготками соски и, сопровождая свои действия тихим хныканьем, касается напрягшегося под его изучающими пальцами пресса. Он ощущается под маленькими ладошками как что-то стальное, твердое, высеченное из камня, как словно сам скульптор слепил для него этого человека. Его любимого. Чан дает ещё несколько мгновений Феликсу, чтобы насытиться зрелищем и растрогать всё, до чего могут дотянуться руки, прежде чем самому приникнуть губами к соскам младшего, давя на затвердевшие от возбуждения комочки, поочередно лаская те языком, обводя по кругу, распаляя жаждущее нежности и любви тело под собой, а после дуя, охлаждая подрагивающего от ощущений и кусающего губы Феликса, всё ещё сдерживающего рвущиеся наружу стоны. — Ещё хоть раз… — Чан выставляет ладонь с растопыренными пальцами у лица Феликса и, пока тот не успевает сфокусировать всё внимания на том, что ему говорят, со вкусом шлёпает того по ягодицам. — Ай! — вскрикивает младший, поглаживая место, на которое только что пришелся удар. — Насилие в семье! — Поговори мне ещё тут, маленький негодник. Что в моих словах тебе было непонятно ещё с первого раза? — прищуривает глаза Чан, оглаживая розовеющий след, встречаясь с пальцами Феликса. — Как старайся не шуметь, всё равно приедут копы и оттрахают нас уже в другом месте и другими методами, — фыркает младший, вздергивая носик. — Вот и подождем, может в этот раз повезет, — хмыкает Чан, разражаясь хохотом, пока Ликс сдерживает смущенную улыбку. Чан оглаживает худые бока младшего, возвращаясь губами к соскам, пока Феликс откидывается на подушку, удерживая руки за головой, чтобы не было соблазна прикрыть рот и получить ещё раз по пылающим огнем ягодицам, на которых до сих пор ощущается нехилый удар. Не так уж и больно, но для виду же нужно покапризничать. Он содрогается всем телом, когда горячие губы снова настигают покрасневшие соски, скрывающиеся во влажной глубине горячего рта старшего, что распаляет огонь внутри Ликса. Он несдержанно стонет, протяжно хрипя что-то неразборчивое, не в силах собрать мысли в кучу. Поглядывая на распаленного Чана из-под полуоткрытых ресниц, он опоясывает ногами его бедра, понукая чуть приблизиться. Но Чан, ведомый инстинктами и желанием доставить своему мальчику ещё больше удовольствия, не просто придвигается ближе, а вжимается в него, потираясь о ягодицы давно вставшим членом, разделяющим его с аппетитной задницей младшего лишь спортивками. Феликс всхлипывает, ощущая, как жар расползается по телу, как только он чувствует, насколько тверд Чан. Он не может оставить это без внимания и, елозя ягодицами по нежному шелку под собой, притирается ещё ближе, двигаясь навстречу имитируемым толчкам. Старший сдерживает рвущееся изнутри рычание, хотя сам ранее запретил так делать, но… Он дышит шумно, толкаясь бедрами вперед, чувствуя, как ткань болезненно стискивает возбуждение, отдающееся сладким спазмом внизу живота и ползущим, как та змея, охватывая каждую клеточку тела. — Сними… — хрипит Феликс, как только у него прорезается голос и как только он может вдохнуть чуть глубже, когда Чан отрывается от вылизывания его сосков, чтобы посмотреть на него. — Сними эту тряпку. — Вообще-то это бренд от Луи Витон. — В данный момент это не больше, чем тряпка, которая разделяет твой член и мою задницу. Так что сними, иначе я её порву! — Временами у тебя очень грязный язычок, Ликс… — У меня один на все времена. Не нравится — откуси. — Пожалуй, воздержусь, он нам ещё пригодится. Не желая больше томить младшего, Чан поднимается с постели, снимает спортивные штаны, отбрасывая их на стоящий неподалеку комод, и там же доставая смазку с презервативами, возвращается к Феликсу, который прикладывает ладошки к более раскрасневшимся, чем до этого щекам, залипая на открывающиеся ему, как налитые солнцем яблочки — загоревшие ягодицы старшего. Ему хочется пожмякать их в своих руках, возможно, даже пару раз ударить, но он как-то не мечтал быть грубо оттраханным в свой первый раз, так что не рискует даже тянуться. Ему ещё представится такая возможность. Чан возвращается обратно, удобно устраиваясь на кровати возле младшего, пока тот, гулко сглатывая, смотрит на принесенные им принадлежности. Что ж, с ними он уже знаком… Как и по стойке смирно стоящим членом, что сочится естественной смазкой, которую Феликс хочет слизать, но решает воздержаться, слыша, как открывается крышка лубриканта, что понукает его перевести взгляд на измазанные смазкой длинные пальцы старшего, который разогревает ту в своих руках. Феликс по привычке покусывает губу, ложится спиной на постель и, раздвигая ноги в стороны, прикрывает глаза, когда Чан по новой нависает над ним, целуя в висок. Он чувствует, как средний палец обводит по кругу колечко мышц, заставляя его на секунду напрячься, чтобы в следующий миг расслабиться для более легкого проникновения, ведь… Чан одаривает лицо младшего поцелуями врассыпную, как те веснушки, которые он так обожает выцеловывать и пересчитывать по утрам, пока Феликс ещё дремлет, жмурясь от пробуждающегося солнца. Не сдерживает улыбки при виде облизывающего губы Ликса, что призывно раздвигает ноги по обе стороны от бедер старшего для его удобства. Его заботливый мальчик. Заалевшие щеки, красные искусанные губы, быстро вздымающая грудь… на что не посмотри, а он везде прекрасен. Чан заботливо оглаживает бедро, как отвлекающий маневр, прежде чем слегка надавить на более-менее расслабленное колечко мышц, что поддается под напором довольно легко и не оставляет сомнений, что… — Не думаю, что мне нужна растяжка, Крис… — смущенно бормочет Феликс себе под нос, думая, что Чан не услышит, но он слышит всё. — Когда успел, Ликси? Кто-то любит играть грязно? — Я просто… не заставляй меня об этом говорить! — А что мне тогда делать, если ты сделал всю работу за меня? — А ты бы сам попробовал сдержаться! Думаешь, мне легко было, когда всё обрывалось на такой замечательной ноте, что я убегал в душ, чтобы… попытаться не кончить после того, как обламывал тебя из-за своих собственных загонов и предрассудков, хотя не должен был! Но в какой-то момент я просто не выдержал… и вот я уже пальцами трахаю свой зад, думая о том, а что было бы, если бы ты вошел в ванную и застал меня в таком положении… Я правда пытался сдерживаться, я правда очень старался, но как только я представлял, что это можешь быть ты, я больше не мог остановиться. Я чувствовал себя озабоченным! — на одном дыхании выпаливает Ликс, чувствуя, как не хватает воздуха и как жар скапливается в груди, притискивая совесть, словно большой разгоряченный камень, что давит и давит, и давит… — Но всё равно продолжал этим заниматься, пока ты, не знаю, что ты там обычно делал в комнате после каждого моего побега. — Так я и попробовал, как ты выразился, сдержаться, пока ты удовлетворял себя за стенкой своими маленькими пальчиками, вместо которых мог насаживаться на мои и просить о большем, — глаза Чана темнеют пуще прежнего, пока он размеренно начинает двигать пальцем, слегка сгибая тот. — Разве я бы тебе отказал? Феликс вскидывает бедра вверх, просяще скуля в попытке насадиться глубже, но придерживаемый рукой Чана, его скачки не увенчаются успехом. Старший сохраняет медлительность, он желает упиться желанием, отражающимся в любимых глазах, что становятся влажными-влажными лишь от одного его пальца внутри, давящего на стенки, но не спешащего коснуться сладкого местечка, от которого младший начнет захлебываться в удовольствии, срывая голос от крика. Он сгибает, выкручивает, толкается чуть быстрее, пока вовсе не вытаскивает палец, слыша разочарованный протестующий стон и чувствуя руки Феликса на своей, старающиеся удержать. Чан тянет уголки губ вверх, смотря на испуганные глаза Ликса, в этот момент напрягшегося от пустоты внутри, но спешит успокоить того, мягко целуя в губы, пока выдавливает ещё немного смазки, тут же проникая уже двумя пальцами внутрь, от чего младший вскрикивает и откидывается обратно на подушки, в каком-то отчаянии двигая бедрами, прося ещё один. И Чан не может отказать. Никогда не мог. Ведь его малыш выглядит таким изголодавшимся по близости, что старшему уже и не хочется томить его ожиданием ещё больше. Он размеренно и не торопясь толкается сразу тремя пальцами, чувствуя, как Феликс сжимается вокруг них, старательно игнорируя болезненно стоящий член, которого бы коснуться слегка, но… не сейчас. Феликс, движимый то ли желанием насадиться поглубже, то ли желанием показать Чану, что вот он такой хороший и послушный, больше не сдерживается, рвя глотку от того, как приятно касаются пальцы внутри… И Чан замечает, поощряя эту старательность и наплевательство на смущение, поцелуями в губы, на которых скачут маленькие заряды, и более быстрым темпом, чего не позволял себе до этого, желая убедиться, что Феликсу не будет больно. И теперь, когда он знает, что ему больше чем хорошо, он резко толкается ещё дальше, по самые костяшки, с удовлетворением и гордостью наблюдая, как из глаз младшего брызгают слезы, пока он, тонко мяукая, встает пятками на постель, тут же падая обратно, содрогаясь всем телом от удовольствия, прошившего его тело. Он стонет от ощущения подобно врезающихся в кожу иголок, к которым, лишь привыкнув, становится приятно и даже расслабляет. Своими пальцами он не мог достать до точки удовольствия. Да, по сравнению с его маленькими у Чана больше, и он знает, что речь не только о пальцах. Он снова чувствует эту пустоту внутри, когда старший так бесцеремонно и без спроса лишает его этого ощущения наполненности, чтобы взять упаковку с презервативами, от чего Феликс самодовольно вздергивает подбородок вверх, когда Чан крутит блестящий квадратик в руках. — Феликс, это что такое? — Это сфальсифицированные гондоны. — О, какое слово выговорил. Язык ещё не отнялся? Что ты сделал? — махает Чан перед глазами Феликса блестящей оберткой, проверяя остальные. — Проткнул их. Потому что я хочу чувствовать тебя, а не резинку. — Они ультратонкие. — Я хочу твой член внутри себя. Горячий. Прекрасно чувствующийся. Без любых ультратонких. Хочу быть заполненным до краев со стекающей по бедрах спермой. Как слышно? Прием. — Слышимость хорошая. Принял, — прыскает в кулак Чан, восхищаясь этой наплывающей волнами смелостью Феликса, который ещё с минуту пристально наблюдает за тем, как он щедро смазывает свой член, пока не ложится на спину, раздвигая ноги в приглашающем жесте, прикрывая глаза рукой. — Снова отлив? — Готовлюсь ловить наслаждение, — тихонько булькает младший, не желая признавать, что его собственные слова способны его смутить. — Приготовься, залетаю, — наклоняясь к пылающему ушку, выдыхает Чан, медленно и осторожно входя, лишь головкой, приостанавливаясь, чтобы прислушаться к отзывчивому телу под ним, которое никогда не соврет. Феликс хватает ртом воздух, окольцовывая дрожащими ногами бедра старшего, чтобы тот и не подумал отодвинуться. Он тянется руками к шее, нежно обнимая, и ластится, словно котенок, потираясь носиком о щеки Чана, пока тот, держась на руках, ласково улыбается, чувствуя, как младший сжимается вокруг него в меру его продвижения. Он терпелив и прислушивается к каждому рваному выдоху в губы, но ещё более не глуп, чтобы не заметить, как Феликс почти что профессионально прячет крики в глубине его рта, за что уже ранее оговоренным разговором отхватывает ещё один удар по ягодицам, взвизгивая и резко дергаясь, тем самым заставляя Чана войти ещё глубже и несдержанно застонать, уже не сдерживаясь. Чан хмыкает, оглаживая нежные бедра ладонями и чмокая утвердительно кивающего Ликса в губы, выцеловывает шею. Всё же время поздней осени, и он снова заставит младшего полюбить свитера или же откроет смелость больше не скрывать отметины от других, но завтра на ужине с родителями… он ему пригодится как никогда кстати. Губы метят ключицы, где кожа очень мягкая и очень нежная, но главнее всего, что на видном месте, поэтому сможет радовать глаз старшего. Он с каждым толчком входит всё глубже и резче, выбивая грудные стоны и завывания, которые Ликс не в силе удержать внутри, потому что сдерживаться как-то больновато, если думать о том, что за это огребешь ещё раз по и так уже красной заднице. Феликс ещё никогда не чувствовал такого. Член — это тебе не пальцы, хотя они тоже ничего так, но с членом не сравнятся, хотя это смотря ещё с каким членом, ну короче! Он чувствует распространяющееся по телу тепло, с каждым разом всё горячее и горячее, когда Чан двигается всё быстрее и быстрее, словно поршень, набирая темп. Младший поддается навстречу, двигаясь в ритм и краснея до невозможности, когда улавливает звук шлепков кожи о кожу. Ну, завтра, пожалуй, можно будет и постоять. Выразить уважение предкам, так сказать. Чан непрерывно следит за выражением лица Феликса, выражающее полное блаженство, купающееся в неге. Раскрасневшиеся от покусываний и облизываний губы приобрели едва ли не малиновый цвет, подрагивающие от напряжения бедра, так хорошо умостившиеся в его руках, которые он непрерывно сжимает, слезящиеся, блестящие от восторга глаза и непрерывный, разбавляемый хриплыми стонами и безудержными криками шепот о том, как Ликс сильно его любит… боже… неужели это его парень? Ощущение стекающего по спине пота только распаляет, вынуждает ускориться, ведь сжимающиеся пальчики на его груди так и пророчат о близкой разрядке. Что ж, мало, но и на том спасибо, в следующий раз будет больше. Для Чана вообще стало открытием, что Феликс не кончил ещё в самом начале. Крепкий ему орешек попался. Ему не о чем жалеть. Он возобновляет прежний ритм, с четкостью попадая по простате, и несколько таких толчков подводят младшего к краю, с криком сорванного голоса заставляя излиться себе на живот, не успев и прикоснуться к себе. Чан, продолжая двигаться внутри, предчувствуя скорый финиш, касается сверхчувствительного сейчас члена Феликса, размазывая по животу белесые капли, оглаживая круговым движением чувствительную головку, от чего младший хнычет, толкаясь в кольцо из пальцев. Бан собирает оставшуюся на головке сперму, погружая указательный палец себе в рот, в удовольствии прикрывая глаза. Нет, нет, нет, он не может на это смотреть. За что ему такой соблазнитель? За всё хорошее. Феликс, разнеженный после накрывшего его оргазма, не может прийти в себя, чувствуя, как Чан продолжает таранить чувствительную точку внутри. Только не говорите, что эти интернеты врут о том, что нельзя кончить всухую, потому что его живот буквально разрывается от наполняющей его заново теплоты, вынуждающей член заинтересованно подергиваться. Кажется, он не был к этому готов. Но с удовольствием принимает всё, что дают, хоть и непривыкший к таким загонам за один раз. Ну да это же его первый, черт возьми, раз. Нежность, бла-бла-бла, все дела, а он завтра не сможет сидеть на попе ровно, потому что… — Крис… — хрипит в шею старшему Ликс, проводя язычком у бешено-бьющейся венки, слизывая влагу. — Ты меня доведешь… — До ещё одного оргазма? Легко, — Чан принимает косвенно брошенный младшим вызов, ускоряя до этого сброшенный темп. — Пристегни ремни, не дай улететь себе к звездам. Феликса хватает лишь на угуканье, потому что говорить он больше не в силах, так как при каждом открывании рта оттуда вылетает не более чем целое «ааа», которое обычно можно интерпретировать по-разному, но в данном ключе… пожалуйста, потрахайтесь, если кто не понял. Он невольно сжимается, тем самым заставляя Чана порыкивать от горячей тесноты, облепившей его, потому что слишком приятно… И это совершенно другой Чан — дикий, властный, неукротимый, но у которого всегда на первом месте стоит удовлетворение своего любимого мальчика, которого он так сильно любит. Бан одаривает усеянное веснушками лицо, из которого ещё чуть-чуть и повалит пар, приближаясь к призывно выставленным губам. Он толкается до конца, проглатывая стон, сцеловывает такую любимую им улыбку, сплетаясь в развязном танце языками и, не сдерживаясь, стонет сам, несколько раз подряд задевая простату младшего. В спальне стоит крик, заглушающий уши, где-то там соседи уже вызывают копов, прося приехать как можно быстрее, потому что «эти двое опять писюндрятся, да сколько можно! Кажется, там кого-то по меньшей мере режут», а вот не завидовали бы, ещё даже не глубокая ночь. Феликс впивается ногтями в плечи Чана, пока тот доводит его до конечной, надрачивая в темп своим толчкам. Он чувствует разверзающуюся взрывным потоком лаву, как только самый сильный, самый точный проходится в аккурат по простате, что вынуждает его прикусить до боли губу, сотрясаясь от ещё одного оргазма, пока Чан, толкаясь ещё несколько раз, не изливается внутрь него. Он зажмуривает глаза, ловя звезды, и инстинктивно двигает бедрами ещё разок, чувствуя, как тепло становится внутри… Сперма старшего стекает по его бедрам, как только Чан выходит. Он ложится около Феликса, обнимая того за талию, любовно прижимая к себе. Целует в макушку, трепетно поглаживая по голове, прислушиваясь к шумному дыханию рядом. Феликс молчит. Потому что со сорванным голосом говорить как-то… так лучше тогда не говорить. Он одним лишь взглядом и изнеженной счастливой улыбкой дает понять Чану, что он в порядке. Что он у него самый лучший, потому он его. А Чан целует любимые губы, крепко прижимая к себе своё чудо, которое он любит до луны и обратно. Или правильнее будет сказать до Млечного Пути и назад?