Если бы...

« Ничто не придает такой энергичности и боевого духа, как вожжа, попавшая под хвост » *** Если бы кто-то спросил Даламара, когда началась вся эта история, он начал бы… Признаться честно, Даламар и сам не знал, с чего начать. Может быть, с того, что инициатива наказуема? В этом он убедился на собственной шкуре, когда по молодости — всего-то лет девяносто от рождения, совсем ребенок по эльфийским меркам, — вызвался учиться у Рейстлина Маджере. И шпионить за ним же. Хотя, если хорошо подумать, началось все не с этого. Тогда, может быть, с того, что стать богом — очень опасное для окружающих стремление? Это Даламару довелось постичь на чужом примере. Наблюдая со стороны, как шалафи рвало на части в попытках успеть все сразу и вылезти из шкуры, Даламар чувствовал, как поджимается… интуиция. И не успел убежать тогда, когда она завопила об опасности. Так он обзавелся пятью вечно кровящими ранами на груди, от которых имелись два приносящих временное облегчение средства: компресс из ромашки и легкая рука Праведной Дочери Паладайна. Но нет, и это немного не то. Началось все примерно тогда, когда шалафи опять что-то стукнуло куда-то. Моча в лобные доли мозга, что ли? Но это точно было связано с появлением Чудовища — человеческого младенца самого ужасного вида, приходившегося шалафи дочерью. И прочими последствиями его появления. Дело все было в том, что шалафи ревновал госпожу Крисанию ко всему, что шевелится. К тому, что не шевелится, в общем, тоже. В связи с чем Даламар иногда становился не то, чтобы свидетелем, скорее слушателем, бурных сцен выяснения отношений, случавшихся с периодичностью раз в два-три месяца. Так что и эта сцена не стала для него неожиданностью. Поначалу. Ровно до тех пор, пока наверху — в покоях госпожи и шалафи — не повисла тишина. И не послышался хлопок двери. Надо сказать, то памятное утро Даламар встречал не один. Компанию ему составляли метла, ведро с водой и Чудовище, чрезвычайно занятое складыванием шаткой башенки из кубиков, которая то и дело обрушивалась и кубики укатывались к Даламару. Тот метлой подпихивал их обратно, Чудовище довольно урчало в ответ. За той метлой Даламар и пытался спрятаться от взгляда госпожи Крисании. Очень холодного, очень мрачного и очень не подобающего светлой жрице. Именно такой взгляд у нее был, пока она раздевалась. Вернее сказать, она снимала с себя накидку из белого бархата, отороченную песцовым мехом, и золотые украшения. Тяжелые серьги и тонкие звенящие браслеты. Вытаскивала из прически тяжелый черепаховый гребень и шпильки с драгоценными камнями. И даже расшитый золотом пояс, — пока не осталась в простом белом платье, медальоне, туфельках и с одним браслетом на плече, как подобает простой жрице. Бледная, как меловой пласт. Спокойная, как удав перед броском. Точно. Если бы кто-то спросил, Даламар знал бы, что ему ответить. Но кому, право слово, пришло бы в голову спрашивать Даламара? *** Если бы кто-то задал тот же вопрос — с чего все началось? — леди Крисании Таринской, то ответ был бы простой. Потому как Крисания никогда не склонна была оправдывать себя. И призналась бы честно — с того, что у нее всякий раз выходило лучше всего. Дело в том, что у Праведной Дочери Крисании всегда получалось жечь за собой мосты. Лучше всего на свете. Крисания и сама признавалась — она перфекционистка и максималистка во всем. Уходить — так навсегда. Служить — богу. Любить — не меньше, чем архимага. Одна беда — зачастую сожженные мосты не давали даже крошечного шанса вернуться. Достаточно вспомнить, как Крисания покидала отчий дом. Матушка Крисании тогда заламывала руки и безуспешно взывала к разуму дочери, перемежая всхлипы с выкриками: «Как ты можешь?!», «Позор семьи!» и «Да это же сектанты!» Слуги где-то попрятались, явно опасаясь попасться под горячую руку, но Крисания загривком чувствовала взгляды из-за угла и прямо-таки видела прижатые к замочным скважинам уши. Не стоило даже сомневаться — завтра о скандале узнает половина Палантаса. Отец же являл собой воплощение ледяного спокойствия. Обманываться не стоило — эта пугающая тишина была не более чем глазом бури. Крисания слишком хорошо знала отца, чтобы ошибиться. Свое решение стать жрицей было очень сложно объяснить родителям, как бы Крисания того ни хотела. Она была рождена не для того, чтобы, как большая часть знатных дам, выйти замуж, рисовать акварелью, писать скверные любовные вирши и рожать мужу детей. Родись Крисания мальчиком, как того желал отец, она водила бы в бой полки. Летала бы на драконах, как соламнийские рыцари в Войну Копья, или гарцевала на коне в полном боевом доспехе и с мечом наперевес. Но Крисания, увы и ах, была девочкой, и доля ее была предрешена и расписана задолго до момента зачатия — то была участь породистой племенной кобылы, обреченной всю жизнь провести в стойле. А светлый бог Паладайн предлагал служение — с талантом слышать богов, даром жреца, надо было родиться, и богам не пристало разбрасываться потенциальными служителями, кем бы они ни были. Жреческое служение могло стать тем самым великим делом из мечтаний Крисании. Как минимум, оно было в разы полезней для мира, чем вышивка гладью. Крисания пыталась объяснить все это поначалу, но никто не хотел слушать. Ее, в общем, никогда не слушали, и теперь это было особенно обидно. Ее решение называли блажью, помешательством, даже плодом черного колдовства. Матушка называла ее своевольной девчонкой. Отец сетовал, что жалел и баловал дочь, хотя следовало регулярно пороть за своенравие и спесь. — Да послушайте же!.. — взывала Крисания. Матушка закатывала глаза, прижимала ладонь ко лбу и все повторяла про то, какой же это ужас. Видимо, ее никак не отпускала мысль о том, что теперь не будет никакой свадьбы, а значит, и на внуков рассчитывать никак не придется. А еще придется отказаться от наполовину пошитого свадебного платья и написать лорду Антониусу письмо с пространными извинениями за то, что невеста немного пересмотрела взгляды на брак и семью. Отец же сверлил Крисанию взглядом. И молчал. Страшно. Серьги — она оставила себе совсем скромные сережки, две тонкие золотые ниточки, — отец выдернул из ее ушей с такой силой, что разорвал мочки. Это и стало последней каплей, потому тогда она ушла. Без слез, криков и истерики. Они бы унизили ее, а такого Крисания допустить не могла. Тем более, дожидаться момента, когда отец прикажет бросить ее в подвал — думать над своим поведением и перевоспитываться в прохладной компании моченых яблок и бочек с вином — не стоило. Или ждать, когда он выкинет ее из своего дома сам, как шкодливую кошку, укравшую рыбу с праздничного стола. У ворот Крисания развернулась и решительно стащила с ног раскисающие туфли. — Полагаю, мне стоит снять и платье? — спросила она, высокомерно вздернув подбородок. — Ведь оно куплено на ваши деньги, папенька. Выпад был детский, глупый и недостойный будущей светлой жрицы. После этих слов матушка разрыдалась и осела на землю, точно подрубленная. Отец залепил Крисании пощечину и вдогонку крикнул, что лишает ее наследства. Точно это могло ее остановить. До храма Паладайна — на тот момент не храма еще, а так, домика привратника, не более — Крисания дошла уже под проливным дождем. С горящей от удара щекой — отец впервые поднял на нее руку, и это было бесконечно унизительно! — и босая. Трясущаяся от холода, ярости и обиды. Не проронившая ни слезинки. И дорогу назад она поклялась забыть. Платье, в котором Крисания пришла в храм, она действительно отправила потом с посыльным. Ничего более не должно было связывать ее с домом. Больно и грустно стало потом, когда даже выплакать засевшую в сердце острым шипом обиду не получалось, слез не было. Крисания знала — отец ждал ее возвращения и самую малость раскаивался в том, что вспылил. Но не была готова приползти на крыльцо родительского дома, как он того ожидал, с рыданиями и мольбами. Он сам всегда был примером для нее. Примером гордыни и упорства в словах и поступках, в том числе. И надо ли было ждать от дочери человека, умершего, но не принявшего исцеления от жрецов ненавистного ему бога, того, что она вернется назад, униженная и сломленная? Для этого надо было переступить через свою гордость, а значит, и через себя. Спустя несколько недель после принятия сана ей стало не к кому возвращаться, и Крисания винила себя в одном — она не успела попрощаться. А также и некуда — по завещанию, в котором о дочери не было ни слова, родительский дом достался сестре отца и ее семье. С Крисанией они были милы и приветливы, как и со всякой родственницей, не претендующей даже на малую толику наследства. Ей же полагалось найти утешение в религии, и Крисания его нашла. В общем, так вышло, что с самого начала ничего не задалось у Праведной дочери Паладайна с путями отступления. Возможно, именно поэтому в ответ на ее молитвы о каком-нибудь великом деле добрый бог вручил ее Рейстлину Маджере. Вряд ли Крисанию при самом неблагоприятном для нее исходе оплакивал бы хоть кто-нибудь, кроме, быть может, Праведного Сына Элистана, который бы очень быстро утешился мыслью, что молодая жрица упокоилась с миром и в процессе попытки совершить благородное дело. И всякий раз, когда Крисания была готова бежать от черного мага в слезах и с воплями ужаса, ее бог утешал и помогал, уверяя, что жрица все делает если не правильно, то, как минимум, согласно божьему промыслу. Впрочем, Рейстлин сам по себе был не самым худшим, что может случиться со светлой жрицей. Худшим была она сама. По крайней мере, в тот момент, когда решилась связать свою судьбу с черным магом. И тут уж винить кого-то, кроме себя, было глупо. В некотором роде даже хорошо, что ее родители не дожили до того момента. Матушка сгорела бы со стыда за свою дочь, если бы услышала хоть половину сплетен, что ходили о Крисании. Если не раньше — примерно тогда, когда Крисания по большой любви и не менее большой глупости (она и сама понимала, что светлым жрицам не стоит связываться с черными магами — научат плохому), точно героиня старинной любовной баллады, отдалась Рейстлину Маджере. На куче сырых листьев. И с одобрения, кажется, своего бога. По крайней мере, он не возражал. Закономерным итогом всего этого стало то, о чем любовные баллады скромно умалчивают: девять месяцев отеков, тошноты и перепадов настроения. И появление на свет ребенка. Или нет?.. Возможно то, что имеет отношение к той истории, началось с того, что Крисания сожгла очередной мост. Та их ссора была результатом того, что Крисания отрицала очень старательно: нереализованной возможности. Не той, в которой Рейстлину стоило ее упрекать. «Помешала, значит», — холодно размышляла Крисания, глядя куда-то мимо прикрывшегося метлой, точно щитом, Даламара. Руки у нее чуть-чуть дрожали. «Отвлекла от великого дела», — думала она, вручая вещи Даламару с приказом передать их своему господину, выдавленным сквозь сжатые зубы «И не любила, значит, никогда? Только гордыня, значит? Ну, конечно, — почти плакала она, подхватив на руки Зайку. — Куда мне до овражного гнома». — Если не ошибаюсь, это и мой ребенок тоже, — сказал ей Рейстлин. Он наблюдал всю сцену ее раздевания точно так же, как и некогда отец — с ледяным спокойствием. Крисания вздернула подбородок подчеркнуто высокомерно, а голосом ее можно было наморозить айсберг. — Если не ошибаюсь, это только мой ребенок, — сказала она. — Потому что его отец даже не подумал жениться на мне и тем самым хоть сколько-нибудь подумать о моей чести. И раз ему все равно, что мое имя треплет каждая палантасская баба на каждом перекрестке, значит, и сейчас ему тоже должно быть все равно. И направилась к двери. У Рейстлина был шанс все исправить. Но он вместо этого спросил ее: «Ты ничего не забыла?» Если бы взглядом можно было приморозить к месту, то, пожалуй, ледяного презрения в глазах Крисании тогда хватило бы на то, чтобы заморозить Кровавое море Истара вместе с его водоворотом до самого дна. Заодно с морскими эльфами, морскими драконами, морскими гадами, тварями и вечной истеричкой Зебоим. Она потом рассудила, что и тут сама была виновата. Когда молча и очень аккуратно выступила из туфель. — Теперь все? — спросила она. — Полагаю, ничего своего я не забыла. А кота, так и быть, оставлю вам. Сама виновата она точно была. Когда развернулась и ушла, прихватив ребенка. Как полагается оскорбленной супруге — к родителям. Вернее, к божественному папе. *** Если бы кто-нибудь спросил Карамона, с чего все началось, он сказал бы, что с кролика. Рейстлина в Утехе помнили очень и очень хорошо. И поминали иногда нехорошим тихим словом, от которого Рейстлину, наверное, икалось и кашлялось. Так что сначала Карамону, простодушно рассказывающему, что любимый брат подался к свету и влюбился в госпожу Крисанию, никто, конечно, не верил. Даже не менее любимая, чем брат, жена, что огорчало его особенно. Поверить Тике пришлось гораздо позже, когда Рейстлин примчался в Утеху в поисках Меггин, которая, несмотря на преклонный возраст и кличку Полоумной, была пока еще здорова и в здравом уме. Тика только часто-часто моргала и держалась за округлившийся живот, пока Рейстлин метался по «Последнему приюту» с воплями, что его Крисания рожает, а значит, им вот прямо сейчас нужна Меггин, вынь да положи. После этого Тика надолго притихла и задумалась, и в какой-то момент Карамон обнаружил, что жена что-то шьет. А потом Тика принесла ему тряпочного кролика, больше похожего на хищного потомка порочного союза дракона и крокодила, и велела отправить Рейстлину и госпоже Крисании. В том смысле, что ребенку же надо с чем-то играть в темной страшной башне. Кролика в этом Карамон опознал с трудом (при всех своих талантах к шитью, шить игрушки Тика не умела абсолютно, что, впрочем, признавать отказывалась и упорно пыталась), да и предполагал, что Рейстлин ребенка прямо-таки завалит игрушками, но спорить не рискнул. Кролик был отослан Рейстлину и госпоже Крисании, а в ответ некоторое время спустя пришло благодарное письмо от самой Крисании, от которого Тика воспарила и решила сшить еще и медвежонка, а Карамон остался в недоумении, смутно полагая, что либо у госпожи Крисании, либо у брата со зрением случилось что-то совсем плохое. Наверное, у обоих сразу. Медвежонка Тика сшить не успела. Карамон полагал, что к счастью, Тика очень об этом жалела. А не успела, потому что в Утеху пришли новые сплетни: госпожа Крисания-де бросила Рейстлина, а тот (рассказчики обычно говорили «Чеканувшись совсем», Тика вздыхала и мечтательно улыбалась: «От любви») затеял войну с самой Синей Леди. Которая, конечно, Китиара, но столкновение с ней безопаснее от этого не становилось. Этому Тика по первости тоже не поверила. Потом пришлось, конечно, когда через Утеху вообще и «Последний приют» в частности потянулась длинная вереница соламнийских разведчиков, беженцев, улепетывающих заранее, хоть Рейстлин, кажется, интересовался только Китиарой, а не окрестными землями, и кендеров, рвущихся посмотреть на новое и, без сомнения, интересное, как вообще все, о чем слышали кендеры. Карамон же, знающий, на что способен его драгоценный братец, поверил сразу, еще до этих убедительных доказательств. Правда, его мучило смутное подозрение, что без кролика тут не обошлось. Карамон искренне надеялся, что ошибается. В общем-то, он и правда ошибался. *** Если бы кто-то спросил Рейстлина Маджере… Впрочем, вряд ли на свете нашлось много людей, которые решились бы задать вопрос Рейстлину Маджере и дожили до какого-то ответа помимо язвительного смешка или многозначительного взгляда золотистых глаз. Те же, кто рискнул бы, как, к примеру, добрый бог Паладайн, могли получить в ответ много всякого, не относящегося к делу, но неприятного. Но, умудрись кто-нибудь получить от него ответ, он бы сказал, что все началось с того, что кое-кто, пытаясь остановить Рейстлина в попытке стать богом, подсунул ему молодую красивую девицу в качестве союзника. С тонким расчетом, не более. И Рейстлин, при всем его самоконтроле, не удержался. Прямо сказать, не устоял. То есть, нет, устоял, но только одной частью тела. Точно! Он непременно заявил бы, что все дело было в хитром плане доброго бога Паладайна. И обвинил, быть может, Праведную Дочь Крисанию в сговоре. Ведь если бы тогда, под Кэрготом, он не купился на влюбленный взгляд и нежные девичьи губы, сейчас бы точно был богом. Примерно это он и сказал Крисании. Потому что Рейстлин Маджере не любил и не умел признавать свои ошибки. Особенно, когда виноват в них был только и исключительно он сам. Особенно, когда очень не хотел уронить при этом свой авторитет в глазах ученика (уползавшего куда-то вдоль по стенке, по-крабьи, боком, вместе с кучей вещей Крисании, сунутых ему в руки, и любовно зажатой под мышкой подругой дней его суровых — метлой). И даже тогда, когда в порыве ярости сжег все вокруг себя, едва за Праведной Дочерью Крисанией захлопнулась дверь. Вот и разобрались. В некотором роде вот со всего этого все и началось. *** Сперва Даламар боялся, что шалафи с горя сделает какую-нибудь глупость. Как полагается обманутому в лучших чувствах влюбленному. Или идиоту, позволившему уйти любимой женщине. Например, пойдет топиться. В том, что утонет он вряд ли, Даламар был уверен, но, памятуя о том, насколько грязной была вода в порту, подозревал, что шалафи рискует подцепить какую-нибудь заразу. Если к такой записной сволочи, как он, вообще прилипнет какая-то зараза помимо уже имеющихся астмы, проклятия Раэланы и тихо-мирно спящего внутри кусочка души старого лича Фистандантилуса. Или что шалафи нахлебается морской воды пополам с тем, что в ней плавает и не тонет. А не утопится, так повесится. Отравится одним из реактивов в лаборатории. Войдет в клетку с хищными живцами. Правда, с зубами у живцов все еще были проблемы, так что тут шалафи рисковал быть не загрызенным, а обсосанным и насмерть залитым слюнями. Или вот еще вариант — вдруг он выпрыгнет в окно Башни и повиснет на оградке, рядом с уже имеющимся трупом черного мага, — чтобы было не скучно в посмертии?! А перед прыжком запрет Башню на заклятие, и Даламару придется объяснять госпоже Ладонне, какого демона Палантасская Башня Высшего Волшебства опять уплыла из рук Конклава. Будет очень неприятно. Это Даламар представлял хорошо. Даже слишком хорошо. Ему заранее было неловко, стоило только вообразить гневно хмурящуюся госпожу Ладонну. Более неловко Даламару было только тогда, когда он учил с Чудовищем названия разных зверей. Всякие рыбки, зайки, белочки и котики проблем не вызвали. Сложности оказались с хрюшкой. Даламар, в общем, знал, что Чудовище не выговаривает букву «р». В процессе выяснилось, что еще и «х» оно произнести не в состоянии и наивно переделывает ее в какое-то свистящее «ш». О существовании же слова «свинка» Даламар вспомнил не сразу. Неловко было, в общем, ужасно. Особенно под взглядом шалафи, которым можно было резать дерево. И тут Даламар сказал бы, что «ужасно» оно тоже было. И это еще хорошо, что Чудовище залепетало эту свою версию «хрюшки» только при шалафи. Госпожа Крисания отреагировала бы еще ужасней. Даламар вообще смутно подозревал, что Чудовище проделывало это не потому что так уж плохо разговаривало (когда ему было нужно, разговаривало оно очень даже неплохо), а исключительно из вредности ради. И злопамятно припоминая выпитое когда-то Даламаром его, Чудовища, молоко. В итоге оказалось, что лучше бы шалафи утопился. Или повесился. Или открыл Врата и попытался выпустить в мир Темную Госпожу. Или выпил реактивов из лаборатории и обернулся чудищем ужасным с пятью руками и десятью рогами. В принципе, таких чудищ Даламар и так систематически видел, когда шалафи их из других миров притаскивали. И ничего особо страшного в них не видел. Случилось нечто гораздо более страшное (Даламар знал по опыту, как ужасно оно может быть) — как настоящий трудоголик, шалафи нашел спасение в работе. Три недели он не вылезал из вивария и прилегающих к нему комнат. Не пускал Даламара в кабинет и гонял за ведрами чая и всевозможных травяных отваров. Что-то взрывал. Кого-то резал. Причем, делал все это так страшно, что напугал даже весьма флегматичных и ко всему привыкших покойников в Шойкановой Роще. От опытов его над Башней порой поднимались клубы разноцветного дыма, образовывавшие одну добротную сизую тучу. Туча гремела и посверкивала, обещая ужасное. Даламар нервно дергался на каждый громовой раскат и все ждал, когда шалафи чуток отпустит. За эти три недели сидения в лаборатории шалафи довел до ума пару своих экспериментов по выведению боевых живцов. Это были склизкие, пупырчатые твари, напоминающие собой вертикальные лужи слизи, способные просочиться даже в щель между неплотно подогнанными блоками крепостной стены. С собой они, точно улитка домик, таскали кувшинчик, в котором обычно обитали. Кабы не это, цены бы им, по мнению Даламара, не было как разведчикам. А потом... *** Под вечер Даламар обнаружил шалафи в детской. В окружении игрушек — страшных существ, вроде как изображающих из себя зверей. С разбитыми очками — их шалафи придумал как способ блокировки проклятия Раэланы — в одной руке и тряпочным длинноухим чудищем в другой. Тряпочное чудище было подарком госпожи Тики Маджере. И, как ни странно, вовсе не это оказалось поводом не выбрасывать страшную тварь. Во-первых, ее оценило Чудовище, отчетливо опознавшее кролика в длинноухом страховидле с драконьими клыками и жуткими черными пуговичными глазами. По мнению Даламара, таким «кроликам» полагалось жить под кроватью и питаться маленькими капризными детьми. Во-вторых, госпожа Крисания, также признавшая подарок безвредным и милым, посчитала, что раз Чудовищу тряпичная тварь нравится, пусть остается. В-третьих, подарок пришелся по вкусу шалафи, хмыкнувшему что-то про то, что у Тики очень богатое воображение, а еще она явно соскучилась по боевым походам. Хотя кролик не иначе как с подвыпившего Карамона шился. — Не сидите на холодном полу — простудитесь, — сказал Даламар, обойдя шалафи по широкой дуге и на всякий случай не поворачиваясь к нему спиной. Ему очень не хотелось однажды обнаружить у себя в торсе сквозную дыру от пущенного в сердцах огненного шара. Шалафи ничего не ответил. И с пола тоже не встал. Весь следующий день шалафи рычал и рявкал на Даламара, на Циана, на Стражей, на живцов, на все, что шевелилось или хотя бы попросту имело глупость попасться ему на глаза. Досталось даже Беляшу, существу избалованному напрочь и горячо любимому, а уползти с дороги пытались даже стулья. Беляша однажды принес в Башню шалафи. Вернулся он тогда очень поздно — Даламар готов был уже бегать по стенам и протоптать колею на потолке, поднимать на поиски стражей и выслать Циана на облет территории — а ну как шалафи где-то потерялся? Общую нервозность атмосферы подогревало состояние госпожи Крисании, вроде бы занятой своим нехитрым женским шитьем, но нервно истыкавшей ткань иголкой так, что начинало потряхивать и Даламара. В общем, шалафи вернулся домой только к полуночи. Слегка промокший, немного грязный, замерзший и очень довольный. Он скинул мокрый плащ на руки Даламару (Даламар в полной мере прочувствовал себя не темным эльфом, а каким-то... домашним, что ли?), обнял кинувшуюся ему на грудь госпожу и вытащил из внутреннего кармана мантии... это. Это напоминало грязный меховой шар размером с кулак. Из повисшей сосульками шерсти шара поблескивали нервно два огромных, круглых, испуганных желтых глаза, и доносилось шипение, как из гномьей паровой машины. Видимо, неживые стражи Башни не слишком радовали найденыша. Или черный маг, в карманах мантии которого водились в том числе кошачьи кости и уши. Впрочем, улепетывать он не пытался. — Рейстлин, что это? — очень тихо и серьезно спросила госпожа. — Кот, — сказал шалафи серьезно. — Или кошка, я еще не разобрался. Даламар подумал о том, что оно, наверное, заразное. И мыть его придется... ясно, в общем, кому. Госпожа неуверенно улыбнулась, явно не зная, как реагировать на такое заявление. Меховой шар выпучил глаза еще сильнее и издал звук, напоминающий свист перегретого котла. Шалафи запустил пальцы в спутанную шерсть и почесал найденыша предположительно за ухом. Или где-то еще. Шар подумал и тихо ворчливо заурчал, объясняя всем вокруг, что он, в общем, не против такого обращения, но еще не определился, не цапнуть ли ему кого-нибудь и не попытаться ли удрать. — Зайке будет полезно о ком-то заботиться, — сказал он. Госпожа, кажется, от такого заявления совсем оттаяла. И оценила принесенное шалафи существо как милое. Про то, что кошачья шерсть и кровь используется в некоторых заклинаниях, Даламар не сказал. Просто понял по лицу шалафи, что делать этого не стоит. Совсем и вовсе. Чудовище отнеслось к подсунутому ему на растерзание зверю с пониманием. Оно серьезно посмотрело на шалафи, подпихивающего найденыша к нему поближе, и неуверенно потрогало его рукой. Во взгляде Чудовища читалось что-то вроде: «Ну вот, я его потрогало. Теперь ты доволен? Как ребенок, ей-богу». В итоге, зверя оставили в Башне и назвали Беляшом. Шалафи что-то сказал на тему того, что, мол, это будет напоминанием о судьбе, которой котик чудом и в последний момент избежал. Даламар же, не сообразив, что к чему, удивлялся долго — как совершенно черное, от кончика носа и до кончика хвоста животное можно было назвать чем-то белым. Ему, в общем, было простительно. Как все эльфы, Даламар был вегетарианцем и о человеческой кухне имел представление весьма поверхностное. *** Спустя три недели шалафи призвал армию демонов. Одни из них — первые, были самыми обычными. То есть ужасными, рогатыми, мускулистыми и наводящими страх не хуже Шойкановой рощи. Первым делом их предводитель порывался откусить шалафи голову и пойти захватывать мир, убивая, насилуя и пожирая женщин, коров, коз и кур. Ничего особенного, в общем, они из себя не представляли. Другие оказались куда любопытней. Даламар за время ученичества нагляделся на всяких тварей из иных миров, но таких видел впервые. Были они двухголовы — в круглой и частью прозрачной голове росла голова поменьше, иногда — светлая, похожая на обычную человеческую, иногда — губастая черная, будто ее обладатель вывалялся в угольной пыли. Иные демоны видели в темноте и выпускали из маленькой головы дым, как варвары далекого севера. Только варвары не откидывали для этого одну из голов назад. Так же все демоны носили одежды в серо-зеленое пятно, а торсы их были крепкие — такие не брали мечи и стрелы — и бочкообразные. Когти демоны прятали под перчатками, которые упорно не снимали. Ели они что-то, принесенное с собой, иногда напоминающее человеческую еду, иногда похожее на деревянные чурки, хотя не брезговали и свежим мясом. Но самое удивительное — порой они разговаривали сами с собой, шипя и потрескивая. Причем, разными голосами. Даламару доводилось видеть всяких демонов. Но первый раз в жизни он видел тех, кто за работу готов был обобрать призывающего их до нитки. Эти демоны пришли не дикой ордой, а организованно. Шалафи открыл портал на огромной поляне недалеко от Палантаса (до его прибытия она не была ни поляной, ни огромной вообще), выжженной предварительно до запекшейся земли. И из межмировых врат повалило. Это. Всякое. Демоны принесли с собой свое оружие: палки, трубки, стреляющие огнем и десятками маленьких свинцовых шариков (с самого начала Даламар и не понял даже, что это оружие). Привели металлические повозки, шумные и смрадные — сперва Даламар принял их за диковинных зверей. Вот только металлических драконов демоны с собой не привели, хотя они и были — шалафи не сошелся в цене. Пусть и хотел поначалу решить проблему ковровой бомбардировкой. Был, конечно, вариант обойтись без демонов и своими силами обеспечить поддержку с воздуха, но Циан атаковать крепости и выполнять роль бомбардировщика оказался наотрез. Он грустно молчал, и в его выпуклых драконьих глазах отражалось желание никогда не вылупляться из того яйца, из которого он когда-то имел глупость появиться на свет. Или, раз уж не-родиться не вышло, вырыть себе уютную тихую пещеру. Желательно не ближе соседнего мира. И не выбираться из нее ближайшую тысячу лет. Или даже больше. На второй минуте прибытия демонов Даламар испугался по-настоящему. До этого он упорно не верил, что шалафи правда приведет в мир армию и решится захватывать мир. Хотя бы потому, что в упор не представлял, что потом шалафи будет делать с этим самым миром, когда ему больше по нраву тихая и спокойная жизнь в Башне. На пятой минуте — когда из недр межмировых врат полезло и вовсе невообразимое: огромная, толстая, прямая, как палка, гусеница, погруженная на повозку с колесами, инстинкт самосохранения Даламара попросил убежища где-нибудь на далеком северном континенте. Или на островах минотавров. А также нагло объявил, что с Даламаром он не будет отныне не то что работать (если, конечно, эльф не прислушается к его воплю), но даже общаться. На восьмой минуте у Даламара сдали нервы. И ему резко захотелось отсидеться где-нибудь как можно дальше. В спокойном, тихом, хоть сколько-нибудь безопасном месте. Например, потеснить немертвую стражу Палантасской Башни, трусливо засевшую под поилкой живцов и не казавшую оттуда носа. Вернее, глаза, в связи с отсутствием носов и прочих нужных частей тела у призраков. Или, как осторожный котик Беляш, забиться под кровать со стратегическим запасом продовольствия и оставаться там до тех пор, пока угроза куда-нибудь не денется сама. На десятой он дошел до черты, за которой люди и эльфы уподобляются кендерам и перестают бояться чего бы то ни было. И было это ужасно. Ужасно интересно. *** Китиаре донесли о приближающихся войсках, возглавляемых Рейстлином, еще за неделю до нападения. Она, правда, только посмеялась. Даже теперь, несмотря на всю силу, которую он набрал, Китиара не воспринимала младшего брата всерьез. Слишком уж свежи были воспоминания о пачкающем пеленки маленьком братце. Да и к тому же — что бы им делить? Не Сота же. Сот, конечно, был силен и вообще во всех отношениях служил надежной защитой, но имел прискорбную привычку таскаться за Китиарой хвостом и пытаться зажать ее в темном углу на предмет потискаться. От прикосновений проклятого мертвеца Китиару морозило, будто ее заперли в леднике, и мерзило. Китиара отбивалась, ловчила, пряталась и с наслаждением думала о том дне, когда все-таки доберется как следует до мертвого рыцаря, вскроет его доспехи, как банку консервов, и покажет ему, что нечего лезть к девушке, если ты ей не нравишься. И вообще, очень сильно мешал — только наладишься с каким-нибудь новобранцем по-быстрому переспать, как Сот уже тут как тут. Вроде и не делает ничего страшного, пялится только, но все равно неприятно на редкость. Так что Сота Китиара не любила. И отдала бы Рейстлину с огромным удовольствием, если бы он захотел. И даже если бы не захотел, отдала бы тоже. Но тут уже не хотел Сот, и с этим приходилось считаться. К сожалению. Еще, конечно, в списке потенциально делимых значился Даламар, который Китиаре приходился любовником, а Рейстлину — учеником (а так же поваром, поломойкой, нянькой, смотрителем вивария и временами держателем пробирки с реагентом, когда ломался штатив), но из-за него Рейстлин бы точно не стал устраивать драки, в этом Китиара была совершенно уверена. Когда войско Рейстлина подступило к самым воротам крепости, а сам Рейстлин церемонно попросил любезную сестрицу сдаться самостоятельно, пока он добр и склонен миловать каждого десятого, Китиара все же всерьез задумалась о том, какая вожжа ударила брату под хвост. Она еще могла предположить, что все дело было в отнятых у Рейстлина в детстве леденцовых петушках из жженого сахара (сама Китиара по причине крайней мстительности вполне могла бы попытаться и за это отплатить, но целую армию не стала бы присылать, отрезала бы уши обидчику лично), но уж точно ей бы и в голову не пришло, что все дело на самом деле в Крисании, от Рейстлина сбежавшей. По правде сказать, Китиара обо всех этих перипетиях семейной жизни Рейстлина и не подозревала — Даламар просвящать любовницу не считал нужным, и, в отличие от Карамона и Тики, ее о появлении Зайки (также именуемой Чудовищем или попросту Селестией) никто не известил даже косвенно, как и о разрыве. Сама Китиара церемонностью отнюдь не отличалась, поэтому отреагировала на такое предложение крайне экспрессивно, продемонстрировав брату со стены смачную фигу, хлопнув себя затем по доспеху у низа живота (будь она мужчиной, жест был бы еще более недвусмыслен и неприличен, а так его просто сопроводил дружный хохот Китиариных солдат). И в подробностях, анатомически непристойных, сообщив, куда он может идти и что там и с кем делать, благо он был родственником, и с ним можно было не сохранять даже видимость приличий. Строго говоря, слышала бы ее хоть одна из пяти голов Такхизис, Китиара вряд ли могла бы рассчитывать на ее расположение в дальнейшем — Такхизис в ее лингвистическо-эротических построениях, долженствующих отпугнуть Рейстлина, играла далеко не последнюю роль. В основном — роль мест, которые Рейстлину стоило посетить для общего развития. В них лидировали задница Такхизис и ее хвост — нежно любимый ей роскошный тяжелый чешуйчатый хвост, которым Такхизис гордилась, и который сделал бы честь первой драконьей красавице. Такхизис, правда, самодовольно полагала, что и не драконьей тоже, но тут она явно несколько ошибалась в человеческих критериях красоты. В конце концов, она уж давненько не была на Кринне. Так что Такхизис определенно бы обиделась. Рейстлин в ответ на такое предложение еле заметно побурел, из золотистого став золотистым в коричневое пятнышко, но назад не попятился, а мрачно сказал: — Пусть так, если по-хорошему не хочешь. А потом вперед двинулись лязгающие железные гусеницы. Китиара еще удивилась, где это Рейстлин взял таких чудных зверюг, да еще и доспехи на них нацепил. И подумала, что было бы неплохо ей самой их взять потом, когда она покажет брату, кто тут воин, а кто мелкий сопливый мальчишка. Правда, сама она как следует ввязаться в драку не успела — на стену заскочил Сот, наставил костлявый палец на одну из Рейстлиновых зверюг и рявкнул «Умри!», сволочь в доспехах. И это еще до того, как Китиара решила, стоит ли пытаться их у Рейстлина отнять, да и получится ли! Разумеется, одна из Рейстлиновых гусениц немедленно жалобно взревела, застонала и остановилась, а откуда-то у нее изнутри горохом посыпались непонятные создания помельче, здорово смахивающие на людей. Рыцари Китиары восторженно взвыли, а Рейстлин смачно выругался — Китиара и не подозревала, что ее братец такие слова знает, правда, так этого и не узнала — сама в это время громко ругалась, мол, нельзя вот так брать, напрыгивать и просто так убивать то, что может быть полезно. Сот сконфузился, огорченный до глубины души, что опять не угодил даме сердца, но тут же запротестовал в том смысле, что еще неизвестно, что умеют творить такие гусеницы, и не будет ли потом поздно, и… Китиаре хотелось дать ему в нос как никогда, даром, что там и носа никакого не было, какой тут нос у истлевшего-то мертвеца? А Рейстлин отозвал своих чудищ назад и растянул их полукругом под стенами крепости, на безопасном расстоянии. И снова пошел объясняться с сестрой и объявлять ей осаду. Против осады Китиара ничего не имела — в крепости полно было припасов, так что они могли спокойно выжидать по меньшей мере полгода. За это время она бы как раз нашла способ заполучить Рейстлиновых гусениц. К тому же осада — какое-никакое, а развлечение! *** Рейстлин проснулся оттого, что на него настойчиво пялились. Да не просто пялились, а взглядом, полным беспредельной укоризны и божественного сожаления. У постели сидел Паладайн, принявший облик Фисбена, для большей действенности и лучшего пробуждения в Рейстлине совести, очевидно, и действительно молча пялился. Со скорбью, трагедией и светлой печалью во взоре. — Чего надо? — грубо спросил Рейстлин и на всякий случай подгреб к себе посох, держа его так, словно в любой момент готовился оприходовать Паладайна, прикинувшегося благообразным безобидным дедушкой, по голове и с громким ликующим улюлюканьем выбежать из палатки, завалив его первым, еще раньше, чем Такхизис. Паладайн, очевидно, почувствовал опасность и отодвинулся подальше — чтобы его, по крайней мере, с первого замаха не достали, а потом уж можно будет удрать. — Попросил бы ты у Крисании прощения, а? — проникновенно предложил Паладайн. Рейстлин поднял брови и удобнее перехватил посох, даже уже, кажется, начиная замах. И вообще, явно намереваясь Паладайна убедить, что соваться в чужие дела не стоит, даже если ты бог. Если это дела Рейстлина Маджере. — Она переживает! — панически воскликнул Паладайн. Переживала его любимая дочь так, что от ее плача у Паладайна звенело в шлеме и болела голова. Причем, делала это с завидным постоянством и регулярностью, не давая ни дня покоя и отдыха. Рейстлин задумчиво погладил посох, но, кажется, идею о безвинном убиении Паладайна отложил на потом (строго говоря, не таком уж безвинном, но тем не менее). — Каждую ночь в подушку плачет, — наябедничал Паладайн. — Жалуется мне, что ее не любит никто, никому, мол, она не нужна, и вообще сплетни распускают, — подумал, и уточнил: — Грязные. Много. — Кто рассспусссскает? — прошипел Рейстлин так, словно сбежал из террариума, где был самой ядовитой и редкой коброй. Даже, кажется, раздул капюшон мантии и хвостом хлестнул угрожающе. Паладайн поежился и слегка отполз назад. Сразу стало как-то очень неуютно и захотелось оказаться где-нибудь в другом месте. Паладайн, впрочем, полагал, что никто его никуда не пустит, не выпытав предварительно, кто и что говорит о Крисании. Хотя «что» не так уж важно, гораздо интересней «кто». Про «что» Рейстлин слышал и сам. В его личном списке тех, кого он всенепременно подвергнет самой ужасной участи вроде варки в кипящем масле или неоднократного макания в воду порта Палантаса, значился с десяток имен неких не особо разумных особей, рассказывающих про черное колдовство, которым Рейстлин Маджере заморочил голову молодой жрице, а потом ее снасильничал. Или что использовал Крисанию Таринскую как прикрытие, а на самом деле тайно сожительствовал с овражной гномихой, с которой прижил дитятко ужасное. А также держал в Башне гарем из девиц нечеловеческих рас. Правда, кроме откровенно оскорбительных слухов Рейстлину приходилось слышать и забавные. Вроде тех, согласно которым Крисания вынуждала его перейти на сторону света радикальными мерами. Угрозами и побоями. — Да там, разные, — смущенно пробормотал Паладайн, не желая обрекать бедолаг, имевших неосторожность что-то сказать о Крисании, на медленную мучительную смерть и отодвигаясь еще немного назад. Все-таки, он был добрым богом. Хотя бы иногда, когда его вынуждали обстоятельства. В данном случае обстоятельствами стали переживания Крисании, рискующей утопить его в слезах или заставить попросту умереть от мигрени, которую вызывали жалобы. И, норовя соскочить с опасной темы, торопливо сообщил: — А еще свататься к ней ходят разные. Бывший жених там, знаешь? Ты бы поторопился, а то она того… сам знаешь, обиженная женщина… она же и согласиться может! — Чшшто?! — взвился Рейстлин. От яда, капающего с его клыков, рисковало задымиться одеяло, все еще укрывающее его ноги, а раздутый капюшон закрыл собой потолок и тяжело навис над несчастным Паладайном, который пожалел уже, что пришел просить его за свою жрицу. — Согласиться… может… — робко повторил Паладайн. Змееподобных он недолюбливал еще с тех пор, как развелся с первой женой, той еще змеищей, да еще и о пяти головах. Угораздило же его любимую Праведную Дочь тоже полюбить такую змеюку, а он теперь страдай тут вовсю. — Ссссоглассситьссся? — прошипел Рейстлин. — Да и пусть соглашается! — вызверился он. — Ты ж сам ее ко мне в постель подсунул, думаешь, я не знаю? Чтобы я до Врат не дошел! А теперь она хочет согласиться — ну и пусть соглашается! Такого Паладайн не стерпел. В том плане, что, хоть Крисанию Рейстлину он и впрямь подсунул нарочно (не зря же в свое время приснился самой красивой и темпераментной из своих жриц. Да что там, девочка и не планировала еще становиться жрицей, а Паладайн уже знал, кому поручит следовать за Рейстлином в его путешествии к Вратам. Право слово, не старых же жрецов, вроде Денубиса, было посылать?), но дальнейшему развитию событий только радовался, а потом честно переживал за Крисанию после ее разрыва с Рейстлином. И вообще, жалел ее так, как только мог жалеть светлый бог, для достижения своих целей не гнушающийся самых темных дел. То есть — от всей своей светлобожественной души. Так что выпрямился на подстилке, на которой сидел, и рявкнул на Рейстлина: — Ты рот-то закрой! Рейстлин от такой команды опешил, только глазами захлопал. — Придумал чего, — разбушевался Паладайн и ткнул в него сухим старческим пальцем, живо напомнив Рейстлину Меггин, ругавшую его, если он совсем скверно обходился с Карамоном в детстве (Меггин по непонятным причинам Карамону очень даже симпатизировала). — Пока ты тут из себя всего такого самодостаточного строишь, она там тебя любит! И переживает! И ждет! А ты ведешь себя, как скотина и говоришь про нее такое! Да мудак ты просто! — припечатал он словом, услышанным от одного из Рейстлиновых демонов в процессе наблюдения за ними. Что оно означает, Паладайн не имел ни малейшего понятия, но общую ругательную идею уловил. Еще словарный запас Паладайна пополнился словосочетанием «гондон штопаный», но это, по мнению Паладайна, было не так емко и выразительно. Рейстлин моргнул. — Мудак! — яростно повторил Паладайн и с яркой вспышкой исчез с глаз. А Рейстлин серьезно задумался. *** Крепость не сдавалась недели три. За время осады Даламар успел привыкнуть к двухголовым демонам и разобраться, что одна из голов — просто хитрым образом прикрепленный шлем, вроде рыцарского. Заодно он выучился ругаться на языке демонов — хотя по-прежнему их не понимал и вынужден был доносить приказы шалафи до генерала через специально обученного живца с тремя пастями и одним большим мозгом в животе. А также набросал отчет для Конклава, хотя отчаянно хотелось положить на стол Пар-Салиана заявление об уходе из шпионов, двойных агентов и черных магов в принципе. Потому что дело последователей Лунитари, то есть, поддержание равновесия и сидение в сторонке от норовящих убиться на ровном месте, перестало казаться ему таким уж не привлекательным. Но обо всем по порядку. Еще следуя в арьергарде армии демонов, големов и прочих тварей, Даламар понял, что все это придется объяснять. И если не своей совести — с ней у Даламара давно был заключен пакт о ненападении — то хотя бы Конклаву. Варианты объяснений печалили эльфа хотя бы потому, что казались невероятными. «От него ушла женщина, и потому он пошел куролесить, — чтобы она к нему сама вернулась останавливать и обращать к свету», — звучало дико. «У шалафи появилось много свободного времени, и холодная постель этому явно способствует», — еще более дико, хотя и правдиво. Даламар много раз видел разрыв чужого шаблона, но тут рисковал впервые наблюдать, как чья-то картина бытия отваливалась и разлеталась на мельчайшие частицы. «Скажу, что он просто хочет захватить мир», — решил про себя Даламар. — «Это хотя бы будет понятно. И само по себе объяснит все, что требуется». Потом он понял, что это объяснение было очень, просто чрезвычайно и исключительно мудрым решением. Первая атака армии шалафи была отбита, когда Лорд Сот направил палец на одну из повозок — до Даламара быстро дошло, что странные твари, которых привели с собой демоны, — не звери, как показалось в начале, а просто механические повозки, вроде тех, что делают гномы-механики, только более удачные — и приказал: «умри». Вопреки всем прогнозам демонов, уверявших шалафи в том, что их машины надежны и никаким колдовством не убиваемы (шалафи и сам пытался, проверки ради, и только внешнюю обшивку попортил; он бы, может, все-таки прибил пару-другую машин, но не стал утруждаться и проверять больше, не предполагая такого действенного вмешательства Сота), повозка остановилась, издала стонущий звук и начала дымиться. Сидящие в ее нутре демоны выскочили и перебежками бросились к стройным рядам своих сородичей, провожаемые со стен свистом и улюлюканьем черных рыцарей. Сдвинуть же ту повозку с места удалось только объединенными усилиями других повозок, которые шалафи предварительно оснастил браслетами, блокирующими черное колдовство. И теперь уже Сот напрасно махал со стены пальцами. Демоны ликовали и показывали Соту в ответ свои пальцы — средние в основном — злорадно при этом ругаясь и спрашивая: «Выкусил?!». Шалафи средний палец тоже показывал — Китиаре. «Убитую» повозку чинили весь оставшийся день и половину ночи. При этом демоны материли Сота долго и со вкусом, поминая ближних и дальних его родственников по восходящей линии и грозя давно покойному рыцарю страшными карами, когда они до него доберутся. Так же из прочувственной речи демона-механика о сложностях взаимоотношений Сота с животным и растительным миром, главным образом, любовных и пассивных, Даламар уловил главное: в механической твари сдохло то, что могло это делать — электроника. Вероятно, она приводила повозку в движение. Даламар выбрал момент и полюбопытствовал у шалафи, что такое электроника, но, видимо, выбор времени был не слишком удачен. Потому что в ответ Даламар получил только пояснения, как пойти куда-то в район Бездны и перестать задавать тупые вопросы. Пытался он спрашивать и у демонов, но демоны, хоть и объясняли довольно охотно, но такими мудреными словами, что Даламар ничего, ровным счетом, не понял, хоть и старательно сделал вид, что все сообразил и теперь знает о повозках чуть ли не больше, чем сами чинящие их демоны. *** Первый жених Крисании, лорд Клавдий (во всех отношениях первый, к ней он пытался свататься еще когда она еще не намеревалась уходить в жрицы и в глаза не видела Рейстлина Маджере), прослышав о произошедшем, явился уже на следующий день после ее разрыва с Рейстлином. У него не хватило не то терпения, не то такта, не то и вовсе благоразумия выждать, пока она успокоится и поостынет. Как бы то ни было, Клавдий — мужчина, в общем, видный и привлекательный, пусть и излишне самоуверенный — ждать не пожелал, так торопился попытаться ухватить уже однажды уплывший у него из-под носа куш. Ведь Крисания и без наследства ее семьи была очень даже выгодна во всех отношениях: красавица, умница, будущая Верховная Жрица. Честна, опять же, до крайности, и в обществе вести себя умеет. Для репутации лорда такая жена была бы полезна. Оттого Клавдий заявился с предложением с места в карьер, готовый принять у Крисании руку, сердце и Зайку. Вернее, маленькую госпожу Селестию Тариниус. Вот на ребенке-то он и прокололся. Стоило ему пообещать прикрыть позор Крисании и признать девочку (дабы, конечно, стать ей хорошим отцом и все в этом духе), как Крисания вздрогнула. Лорду очень повезло, что его несостоявшаяся теща в свое время отучила маленькую леди Крисанию лупить тех, кто ей не нравится, первым подвернувшимся под руку предметом. И убедила, что спускать людей с лестницы — это неэтично. Так что на предложение, кажущееся лорду заманчивым, молодая жрица крепче прижала к себе что-то воркующую о своем, о детском, выпростав ручки из одеяла, в которое была завернута, и теребя локоны Крисании, Зайку, смерила его ледяным взглядом и сухо сообщила, что у девочки уже есть отец. Настолько хороший, насколько это вообще может быть, хоть и отсутствующий временно. И другого ей не требуется. На этом бедолаге Клавдию дали недвусмысленно понять, что аудиенция закончена, и лучше бы ему удалиться самому, пока Крисания не забыла матушкины наставления и не выгнала лорда пинками. Зайка проводила его радостным хихиканьем — она как раз запутала мамины волосы в непонятный, но очень ершистый комок и радовалась победе от всей своей шкоднической натуры, явно унаследованной от отца. Но потенциальные женихи, вопреки ожиданиям, намек не поняли и продолжали таскаться в храм. Старые жрицы на такие появления качали головами: ходят тут, ходят, а потом полы мыть в два раза чаще приходится. Некоторые кандидаты в женихи приходили даже не поодиночке, словно у них смелости не хватало сделать предложение самостоятельно, а парочками и даже тройками. И предложения были одно другого лучше. Судя по ним, Крисания могла бы в одночасье стать самой богатой дамой Кринна, самой популярной дамой Кринна, самой благородной дамой Кринна, самой обожаемой дамой Кринна и наконец, дамой Кринна с самым лучшим отцом ее ребенка. Ребенок, правда, энтузиазма в том, чтобы становиться чьим-то, не проявлял. Напротив, мог в самый неподходящий с точки зрения этикета момент спросить, где же папа. А также отказывался идти на ручки (можно подумать, Крисания собиралась вообще позволять кому-то ее тискать), заявлял, что дядя — плохой (иногда Зайка, впрочем, картинно морщила крохотный носик и говорила «Фу таким быть!»), и вообще вел себя безобразно. Совсем изредка — в качестве последнего средства, если жених попадался совсем уж упорный, не прошибаемый капающими ему на сапоги слюнями и злыми взглядами матушки, — Зайка вспоминала подцепленные у Даламара слова. Эти слова Даламар произносил в моменты вроде тех, когда на него падали ведра или тот дурной живец, учившийся летать. Даже гадать было не нужно, чтобы сказать, кто поспособствовал обогащению словарного запаса Даламара. Оставалось лишь надеяться, что кроме слов, темный эльф не подцепил у этого «кого-то» что-то еще. Куда менее приятное, исцеляемое только жрецами Мишакаль. Выходило очень неудобно, конечно, но Крисания этим была ужасно довольна. Тем более, что про половину этих людей она и сама так думала, разве что была не столь непосредственна, как дочка, чтобы высказать это вслух. Впридачу ко всем своим талантам, Зайка была абсолютно неподкупна и все подношения кандидатов в женихи отвергала — не потому, что не любила сладкое, а потому что, как правило, была уже им накормлена до ушей и едва ли не до диатеза сердобольными послушниками и жрецами храма в строгой тайне от Крисании. И подходить к непонятным дядям за конфетами, которые неизвестно еще, вкусные или нет, а, может быть, вообще облизанные какими-то другими детями, к мамам которых эти дяди сватались раньше, она не желала. Особенно тяжко приходилось тем, кто норовил заполучить Зайкино расположение, с ней заговорив. — Какая славная девочка, — обычно начинали они. — Как тебя зовут? Зайка хранила гордое молчание и копировала взгляд папеньки. Получалось не так пронзительно — все-таки зрачки у нее были обычные, а не в форме песочных часов. Некоторые отставали сразу. Но встречались и другие, которые продолжали: — А ты уже умеешь разговаривать? К таким Зайка поворачивалась и одним словом доказывала, что умеет. Зато каким! От такого слова лорды закашливались и изумленно смотрели на Крисанию, которая сначала краснела, потом бледнела, приносила свои извинения, но вид у нее был самую чуточку довольный. Возможно, тем, что после такого ответа они очень быстро ретировались. Зайке, впрочем, Крисания объяснила, что такие слова взрослым говорить нельзя. Зайка осталась в твердом убеждении, что своим сверстникам их говорить можно, и мигом обучила паре-тройке таких слов такую же маленькую, как она, девочку, живущую при храме со своей матерью. Крисания заходила к ним иногда помочь, и Зайка этим преотлично пользовалась. Зато при маме и ее гостях ругаться перестала, и Крисания временно успокоилась, решив, что малышка такие слова и вовсе забыла. Зайка очень наглядно доказала, что не забыла, когда, заскучав во время визита очередного жениха, который, по крайней мере, был человеком неглупым, так что Крисания даже поговорила с ним немного о погоде и последних новостях, углядела ползущего по ковру роскошного длиннолапого ярко-зеленого паука, деловито слезла с материнских колен (что случалось и раньше, так что Крисания ее спокойно отпустила, даже не подозревая, что она отправилась на охоту) и за пауком погналась по мере сил и возможностей. Паук, впрочем, к превеликому Зайкиному сожалению, почуял беду и оказался шустрее, удрав с ковра и мигом юркнув в трещину в стене. Зайка же уселась на ковер, сморщилась, как печеное яблоко, не решив еще, стоит ли плакать, но уже приготовившись, и громко сердито выругалась с вселенской обидой в голосе. Жених (имя его Крисания не потрудилась запомнить) подавился печеньем, которое как раз жевал. Крисания подавилась фразой, которую говорила. И заодно узнала ругательство — его же она однажды слышала от Даламара, ударившегося об угол стола. Так что сразу стало понятно, откуда Зайка понабралась таких вещей. Потом жених засмеялся, потянулся через ручку кресла и погладил Зайку по темным кудрям. Та подозрительно посмотрела и уползла от него обратно к Крисании, явно намереваясь наябедничать, что к ней тут всякие посторонние лезут и норовят гладить. — Чудесная девочка, — извиняющимся тоном сказал жених, посмеиваясь. — Совсем как моя сестра. Зайка в целом такое одобрила, но все равно вскарабкалась обратно маме на колени и на них уселась с видом очень собственническим. Проще говоря —- с видом собаки на сене, готовой загрызть всякого покусившегося на место ее лежки. Впрочем, разговор о сватовстве в этот раз как-то незаметно больше не поднимался, а у Крисании, напротив, даже поднялось настроение. Настолько, что следующих двух женихов, появившихся ближе к вечеру, она не одарила полным ледяного презрения взглядом, а всего лишь вежливо им отказала. О том, что у нее есть еще один потенциальный жених, Крисания узнала гораздо позже. Вечером она вышла в храмовый сад, посидеть на свежем воздухе со спящей Зайкой. Единственным, кто ей встретился, оказался молоденький послушник — кажется, он был учеником белого мага — яростно подметавший двор. Она, в общем, и так знала, что мальчик к ней неравнодушен — он неизменно трогательно пытался ей помочь и услужить. И баловал Зайку больше всех, опять же. Мальчик казался Крисании очень славным и бесконечно добрым. Сейчас, правда, он был чем-то раздосадован и огорчен до крайности. — У тебя что-то случилось? — спросила Крисания, погладив его по темной макушке. — Когда я вырасту — женюсь на вас сам, и никто никогда не посмеет к вам таскаться! — сказал он зло и очень обиженно. Крисания чуть было не рассмеялась, но огорчать мальчика не стала. Потрепала его по волосам и серьезно сказала: — Конечно, Валин. Как только ты вырастешь. Валин заулыбался и ушел довольный. А Крисания, глядя ему вслед, нехорошим словом — которое узнала не так давно от Зайки — помянула Рейстлина, который бродит непонятно где, пока их тут сманивают вовсю. Разозлись она хоть немного сильней и не будь у нее Зайки — возможно, она бы и в самом деле вышла за кого-нибудь замуж. Просто чтобы показать Рейстлину, что свет на нем клином не сошелся. Вот хотя бы подождала, пока Валин подрастет, и точно бы вышла. *** Отчаяние и вынужденный поход, в котором почему-то надо было воевать с Китиарой, впридачу ко всему остальному, довели Даламара до крайних мер. Как-то ночью он проснулся от ужасного желания сделать что-нибудь нехорошее, подтверждая, что в черные маги он подался не только потому, что цвет мантии подходил к его волосам. Ну и еще шалафи было жалко, который совсем извелся и стал походить на вяленую рыбину как окраской, так и общим видом. Так что Даламар, справедливо рассудив, что вернуть шалафи покой, а ему — Китиару и родную Башню может только госпожа Крисания, а вернуть госпожу Крисанию представляется делом несколько затруднительным, отправился возвращать Чудовище. Уж за ним-то Крисания бы точно явилась следом. Да и шалафи, глядишь, ожил бы. Мешать ему начали еще на подступах к храму. Призрачные светлые рыцари — стражи храма — трагически и страдальчески смотрели на него (точно так же смотрел Паладайн на Рейстлина), но бить морду не рвались. Видимо, со своей причудливой светлой логикой усматривали в действиях Даламара нечто доброе. Не то, чтобы его это радовало, но то, что мешать они не полезли, Даламара успокаивало. Найти Чудовище, нагло дрыхнущее в своей кроватке, было проще простого. А потом оно проснулось. Чудовище вытаращило на Даламара глаза, совсем как застигнутый за поеданием рыбы с хозяйского стола Беляш, обнаруживший рядом неучтенное препятствие в виде Даламара и мокрого полотенца в его руках. Потом Чудовище открыло рот и набрало побольше воздуха в легкие, готовясь заорать так, будто его не просто заживо резали, а, как минимум, четвертовали и снимали в процессе кожу. — Ааааа, — заунывно выдало Чудовище. К незнакомым людям, а так же малознакомым, но склонным отбирать его еду, Чудовище относилось резко отрицательно. И к тем, кто хоть когда-нибудь полоскал его в бочке с дождевой водой, крепко держа за ногу, тоже. Даламар полоскал как-то, когда не знал, как бы его, извозившееся, побыстрее помыть, пока шалафи и госпожа Крисания не увидели, и оно это прекрасно помнило. Даламар, впрочем, был готов к чему-то подобному и мигом сцапал Чудовище, вытряхнув его из одеяла и намереваясь бежать с ним, сбивая всех с ног. Чудовище завопило ему в длинное эльфийское ухо еще пронзительней, взмахнуло ручонками и от души вцепилось в его волосы — оно не любило, когда его так хватали, особенно из теплой уютной кроватки. Но хуже всего было то, что на вопль Чудовища в дверях появилась испуганная Крисания, увидела Даламара (Даламар от такого взгляда попятился и как никогда пожалел, что сейчас у него даже швабры нет, за которую можно было бы спрятаться) и взвесила на руке тяжелый медальон. По счастью, тут Даламар проснулся в своей походной постели, во второй раз и в холодном поту. Страшный был сон. Ужасно страшный. *** Вторая атака принесла плоды в виде двух подбитых повозок, которых достали со стены каменными ядрами. Так же потери понесли демоны — ранами от осколков, болящими желудками (хотя Даламар внятно предупредил, что будет, если пить из заранее отравленных колодцев), и наконец, просто общей моральной раздавленностью неудачным штурмом. Очень уж они были заранее уверены в успехе своих машин Ко времени второй осады демоны отловили с десяток соламнийских разведчиков и едва не поквитались за свое разочарование с ними. Но шалафи велел их отпустить и даже приказал сопроводить, чтобы доблестных соламнийцев не пожрала в лесу всякая обитающая там гадость. И был странно доволен. Наверное, тем, что слухи об осаде обязательно должны были дойти до Верховного Жреца. Вернее до и.о. Верховной Жрицы, если уж учитывать тот факт, что Праведный Сын Элистан наконец-то отбыл в царство светлого Паладайна. А крепость стояла насмерть. Ее защитникам тоже досталось, хотя темные жрецы и некоторое количество еще работающих на Китиару магов вовсю старались минимизировать потери и возвести отражающий купол. Шалафи отнесся к задержке с осадой удивительно спокойно. Будто и не рассчитывал взять последний оплот войск Синей Леди нахрапом и поквитаться с сестрой за все. За пересоленную в детстве кашу и за то, что три года назад заманивала молодого мага на темную сторону обещанием неземных благ, к примеру, и отдельно —– за то, что так и не заманила Карамона, активно путающегося под ногами сам и путающего карты шалафи (тот до сих пор был совершенно уверен, что и без брата бы справился ну вообще со всем). Или за то удачное покушение на драгоценную женщину шалафи. — У них сильное войско, — сказал Даламар в ответ на немой вопрос шалафи, какого демона ему еще не несут ключи от крепости. — И достаточно ресурса, чтобы сидеть за стенами еще полгода. — Надо полагать, Китиара для этого столько трудилась, — сказал шалафи ядовито, — не сводя ног. *** Принимать серьезные меры пришлось уже потом, когда выяснилось, что Рейстлин, убив на это несколько дней, защитил магией своих гусениц, и поэтому Сот может махать со стен пальцами, руками и ушами, если ему так нравится, — толку все равно никакого. А чудовища тем временем очень даже ловко принялись долбиться в стену крепости, так что Китиаре пришлось отказаться от возможной выгоды и, скрепя сердце, приказать по ним стрелять. Нескольких мигом разнесли каменные ядра — ни криворукостью, ни косоглазостью черные рыцари не страдали. Китиара злорадно проследила за Рейстлиновыми чудищами, загоревшимися и разломавшимися в своих доспехах, как яйцо в скорлупе (тут-то она поняла, что это какие-то механизмы, потому что живое существо не загорится, если в него ударить ядром, и вот так вот крошиться и разваливаться на куски тоже не будет), и другими чудищами, оттуда выскакивающими (эти-то уж точно были живыми), и решила, что уж как-нибудь обойдется и без этих штук. Больно здорово они горят. А с гномами-механиками (Китиара не питала и тени сомнений, что Рейстлин забрал свои штуки именно у них) можно поторговаться и самостоятельно. Пока разглядывала все это со стены, Китиара высмотрела заодно где-то вдалеке, рядом с Рейстлином, в бой не сующимся, Даламара и, ухмыльнувшись, ему помахала. Даламар сконфуженно сделал ручкой в ответ и мигом втянул голову в плечи, когда к нему обернулся Рейстлин. Китиару это чрезвычайно позабавило. Она бы ему и воздушный поцелуй послала, если бы не торчащий рядом, укоризненно за этим наблюдая, Сот. Когда Рейстлин странными ядрами, которыми плевались его штуки, разнес по камешкам одну из башен ее крепости, Китиара впервые всерьез задумалась о драке. Как ни странно, до сих пор она воспринимала это как мелкую родственную ссору и отбивалась почти играючи. Но башня была любимая, со спальней и милым черным халатиком (не то, чтобы у Китиары не хватало халатиков, но этот был тоже любимый, как и башня), да еще и со стоящим на смотровой площадке юным рыцарем, которого Китиара последние несколько дней лениво подумывала соблазнить, так что она обиделась. Драконы выметнулись из-за стен крепости ранним утром (ночами Рейстлиновы слуги видели прекрасно, днем тоже, а вот под утро они не то, чтобы не видели, но в большинстве своем, за исключением часовых, спали), промчались над Рейстлиновым лагерем и первым же метким огненным плевком подожгли его палатку. Китиара со стены, усмехаясь, наблюдала, как братец выскочил из палатки в чем был, на ходу натягивая мантию, зажимая подмышкой посох, которым норовил сшибить скачущего вокруг Даламара, и кое-как удерживая магическую книгу. Когда Рейстлин запутался в подоле мантии и чуть позорно не грохнулся, Китиара и вовсе пронзительно глумливо свистнула, сунув в рот два пальца. Когда Рейстлин с размаху приложил одного из ее драконов (самого крупного и злого, надо сказать, вообще любимца Китиары), премерзкой фиолетовой молнией, свистеть она перестала, но потом чуть было не начала опять — дракон, подраненный, но толком не подбитый, вошел в пике и помчался к земле, явно намереваясь Рейстлина заплевать огнем, а потом аккуратно прожевать то, что от него не останется, и тому пришлось спешно ретироваться с линии огня (по правде сказать, это больше было похоже на «позорно удирать»). Потом грянул гром, и Китиара даже не сразу поняла, что случилось, — просто ее любимец как-то чудно изогнулся в воздухе, дернул крыльями, ударил хвостом — и полетел вниз, тяжело рухнув на землю и взметнув облако пыли. Китиара чуть было не перемахнула через стену, чтобы узнать, что там произошло, потом, когда поняла, что ее дракон так и лежит тяжелой глыбой и не шевелится, пронзительно яростно взвизгнула от злости, шандарахнула кулаком по стене так, что разбила руку. Остальным приказала возвращаться, конечно. Не потому что так уж ими дорожила, а потому что хорошее войско — это хорошее войско, его беречь надо. Потом Рейстлин посмотрел на стену, широко паскудно улыбнулся и продемонстрировал сестрице позаимствованный у своих слуг жест — средний палец. Что имелось в виду, Китиара, ясное дело, не знала, но об общем оскорбительном смысле догадалась. Но драконов больше в поле не выпускала. У них и со стен хорошо получалось держать Рейстлиново войско на расстоянии. Третья атака закончилась у крепостных стен. Выяснилось, что ворота за время стояния армии под ними успели превратить в монолитный камень. А лезть по стенам, как муравьи, демоны отказались наотрез. То есть, рогатые, конечно, хотели, но не позволил уже шалафи, — синие драконы госпожи Китиары были готовы атаковать все, что подойдет на расстояние плевка. Орудия же, привезенные демонами, крошили стены так медленно, что шалафи рисковал взять крепость годам к пятидесяти. Даламар поначалу удивлялся, что шалафи следует заповедям благородной войны, точно почитывает на досуге Меру. Сам бы он давно забросил в крепость чумной труп. Или темной ночью заслал в крепость лазутчиков и открыл ворота изнутри. Или, к примеру, взорвал бы часть стены, заложив пару бочек пороха в канализационный сток. Однако войско все стояло под стеной, Китиара все сидела за стеной. То есть, не то, чтобы она именно сидела, и Даламара это оскорбляло. Он как чувствовал, что наставленные ему рога уже потихоньку начинают подпирать потолок палатки. Потому что запертая в четырех стенах Китиара жаждала блядовать, блядовать и еще раз блядовать. Больше-то заняться все равно особо нечем было. Потом Даламар понял — шалафи просто тянет время. Со скуки Даламар даже взялся общаться с демонами. В основном делал он это на универсальном языке жестов и картинок. Ими он рассказал про Китиару. Про то, как шалафи путешествовал в прошлое и даже вроде менял его. Про сословное неравенство в Сильванести. Еще Даламар хотел было рассказать про то, что Лорд Сот был вполне обыкновенным рыцарем, пока не связался со жрицей Паладайна (лишний пример того, что светлые жрицы до добра не доводят!), но посмотрел в сторону скрипнувшего зубами шалафи и решил, что благоразумнее будет промолчать. *** К третьей осаде Китиара превратила свою башню в каменный монолит со всех сторон — частью с помощью магии, частью с помощью рыцарей, обычной физической работы, камней и бетонного раствора. А Рейстлиновы штуки с их ядрами были явно не предназначены для того, чтобы крошить крепостные стены, так что Китиара временно сочла ситуацию ставшей безопасной и всерьез задумалась, как бы Рейстлина извести, пока есть время. В лагере Рейстлина явственно происходили какие-то приготовления, Китиара наблюдала за ними с немалым опасением и, честно говоря, не представляла, кого и чего ждать. Но была уверена, что рано или поздно до братца доберется и скрутит его в бараний рог. Взрыв прогремел посреди ночи. Китиара выскочила из походной временной спальни, взамен ее разрушенной устроенной в одной из комнат нижнего этажа, едва ли не нагишом, на ходу влезая в рубаху, штаны и доспехи. Откуда-то сбоку вынырнул Сот, увлекая ее за собой к стене, по дороге Китиара раскашлялась не хуже Рейстлина — воздух был полон каменной пыли и осколков. Китиара перешагнула через какого-то рыцаря, размозженного обломком стены так, что опознать его не представлялось возможным, перехватила поудобнее меч, становясь в строй к своим рыцарям. Убегать она не привыкла и уж точно не намеревалась убегать от Рейстлина. Осаждавшая крепость армия уходила. Вот просто брала и уходила, после почти месяца осады, после того, как разнесла стену крепости Китиары и лишила ее многих славных рыцарей. Китиара провожала взглядом, полным бессильной злобы, вереницу лязгающих железом гусениц. Ей казалось, что она поняла мудреный замысел брата, продемонстрировавшего, что может победить ее запросто, но не ставшего доводить дело до конца, превратив все это в мерзкое унизительное поражение без боя. Очень хотелось противно, по-бабьи зареветь — от обиды. Китиара, ясное дело, ничего подобного не сделала. Она была, несмотря на свой паскудный характер — боец. А Рейстлина попросту увлекла новая цель. Вернее, новый способ добиться большой и важной прежней. *** Даламар мог не трудиться и не придумывать напрасно объяснения. Не потому что они были не нужны, а потому что, когда речь шла о Рейстлине Маджере, Конклав проглотил бы все, что угодно. Отвергнутое «От него ушла женщина, и потому он пошел куролесить — чтобы она к нему сама вернулась» — тоже прекрасно бы подошло. Главным образом, потому что все в Конклаве давно уже представляли себе, с кем связались. Даламару даже почти не грозил укоризненный взгляд леди Ладонны. В основном он грозил Пар-Салиану, чья главная мелкая неприятность, которая как-то случайно выросла не то, что в большую неприятность, а в целую катастрофу, теперь направлялась к Вратам с четким намерением разнести их по камушку. И Такхизис тоже. Не то, чтобы магов так уж сильно пугало истребление Такхизис, хотя это было явно не лучшим поворотом событий (в конце концов, к Такхизис уже все привыкли, и Врата тоже были почти свои, родные), но вот то, что должно было последовать потом, пугало на самом деле. Ну и вообще-то, Пар-Салиан опасался лично за себя. И искренне жалел уже о всунутом когда-то Рейстлину проклятом зрении. Глядишь, жил бы себе сейчас спокойно… По правде говоря, опасался за себя не только он. Почему-то почти все маги Конклава (особенно те, кто отродясь с Рейстлином не встречался, и о ком он, скорее всего, даже не слышал) дружно стонали о личной неприязни к ним Рейстлина. Поэтому письмо Даламара, тайком переданное со знакомой летучей мышью, чудом не пущенной Рейстлином на ингредиенты для зелий, читали все вместе. Передавая по кругу. «По неизвестным мне причинам…», — писал Даламар, и Пар-Салиан, вырвавший с боем право читать первым, тут же сам себя перебил, несдержанно рявкнув: — Брешет, скотина! Все он знает! «…мой учитель намеревается захватить мир…» — А, только мир захватить, — облегченно заметил Пар-Салиан. — Я-то думал, опять в боги рвется. Это ничего, это пусть захватывает. Остальные, хоть и не слишком-то понимали, почему то, что Рейстлин Маджере намеревается завоевать мир, хорошо, согласно закивали. — Так он надолго завязнет, — пояснил им Пар-Салиан, но уже следующие несколько слов полностью изменили ситуацию. «…в кратчайшие сроки», — словно злорадствуя, проинформировал Даламар. Какой-то мелкий, чудом просочившийся на собрание Конклава, колдун, нервно икнул. Ладонна чуть не плюнула и вырвала письмо из рук Пар-Салиана. «Для чего в первую очередь намеревается уничтожить Врата и госпожу Такхизис…» — Ну, это мы и так знаем, — пробормотала Ладонна себе под нос. К несчастью, следующая строчка подтвердила худшие ее опасения. «…а также остальных богов». Письмо прерывала солидная клякса, по очертаниям напоминающая кошку. По правде сказать, это и была кошка, которую Даламар в рассеянности нарисовал, а потом, заслышав шаги Рейстлина, поспешно закапал чернилами и дописал наискось: «А потом и до вас доберется». Не то, чтобы это было очень вежливо, но зато совершенно соответствовало истине и произвело неизгладимое впечатление на Конклав. А еще выглядело так, словно до Даламара уже добрались и что-то нехорошее с ним сделали, что Конклав совершенно не утешало, скорее даже наоборот. После доброго часа активных препирательств кто-то впервые вспомнил про Крисанию Таринскую. Точнее, про то, как нежно обнимая ее за талию, вернулся из прошлого Рейстлин Маджере. И что ребенок у вышеупомянутой Крисании тоже не от кого-то там, а все от того же Рейстлина Маджере. А уж когда выяснилось ненароком, что вот как раз Крисания взяла и с ним порвала, — то неизвестные причины, по которым Рейстлин вдруг возжелал завоевать мир, как-то сами собой стали казаться довольно-таки известными и понятными. Еще некоторое время яростных споров спустя было принято решение отправить к ней парламентера. Проще говоря — смертника. Пылкий нрав госпожи Таринской был известен повсеместно, а уж в таком деле… На роль жертвы неожиданно выбрали самого Пар-Салиана, хоть он и отбивался, как мог. Возможно, его постигла кара за то, что он когда-то натравил на мир собственно Рейстлина Маджере, но, в сущности, это не имело значения. Кошмар есть кошмар. *** Праведная Дочь Крисания среди жрецов была известна не только скандальным сожительством с Рейстлином Маджере, но и тем, что с легкостью отказалась от легкой жизни богатой наследницы в пользу служения богу. А также редкой для женщины способностью в быту обходиться малым. Рейстлина это восхищало — ну как можно не восхититься леди, которая без единой жалобы полгода жила в палатке, из личных вещей имея только расческу, медальон, плащ и одну смену белья? И он-то считал ее поначалу избалованной девицей! Даже после того, как Рейстлин официально сделал Крисании предложение Башни, постели и общего быта (с рукой и сердцем пришлось повременить: рука была нужна Рейстлину самому, а сердце… свое сомнение в способности кого-то любить он высказывал не раз), она не изменила походной привычки обходиться минимумом вещей. И опровергла опасения Рейстлина в том, что после ее переезда в Башню та окажется погребена под слоем всяких женских штучек вроде баночек с косметикой и гор одежды. Потому Крисания уходила от него босой. Но об этом вспоминать было неприятно. — Здесь очень… пусто, — сказал Рейстлин, обозревая покои исполняющей обязанности Верховной Жрицы. Крисания, сидящая в кресле с резной высокой спинкой и подлокотниками, вцепилась в эти самые подлокотники до побелевших пальцев. Будто хотела придушить стул, раз уж воспитание не позволяло ей сомкнуть руки на горле Рейстлина. Глаза ее были закрыты, а губы искусаны. — Мне так нравится, — сказала она тихо. — Я знаю, — кивнул Рейстлин. К чему относилось это «нравится», он не был уверен точно. Возможно, к его горячим ладоням, поглаживающим ее ноги под платьем. Возможно — к скудной обстановке комнаты. — Ты понимаешь, — сказал он, — что нам надо поговорить? Поза для разговора у них была самая что ни на есть подходящая. И то, что Рейстлин удобно устроился у ног своей женщины, он считал тактическим преимуществом. К тому же, стул ее выглядел не слишком удобно, чтобы на нем могли поместиться двое. Вот ковер — совсем другое дело. — Я погорячился, — сказал Рейстлин, касаясь губами тонкого шрама на ноге Крисании. Шрам был свежий. Должно быть, она оцарапала кожу, когда прошлась босиком по Роще. — И сказал то, что говорить не следовало. — Нет, — пробормотала Крисания. Глаза ее были закрыты, и на ресницах блестели слезы. — Не надо, — попросила она. — Но признай, что ты тоже была не права, — сказал Рейстлин фразу, которую готовил весь вечер. Вот этого говорить не следовало. Руки Крисании сжались. — Неужели палантасские шлюхи оказались слишком потасканы, чтобы удовлетворить Вас, господин архимаг? Раз уж Вы пришли ко мне, — сказала она. Холода в ее голосе хватило бы на средних размеров ледник. А взглядом можно было забивать в землю не хуже сваебойной машины. — Ты сама знаешь, что нет, — возмутился Рейстлин. Он поймал ее руку и сжал в своих ладонях. Крисания замерла, растерянная, когда он склонился и легко прикоснулся губами к запястью. — Разве я сейчас делаю то, чего ты не хочешь? – спросил Рейстлин удивленно. — Ты никогда не спрашиваешь, чего хочу я, — с упреком сказала Крисания. — И всегда делаешь только то, что хочешь сам. — Да разве? — поднял бровь Рейстлин. Платиновый медальон свистнул в воздухе коротко и зло, как рассерженный шмель. Госпожа Леонора посмотрела на Крисанию с укоризной. Правда, промолчала. И платье подала свежее, и полотенце протянула. Госпожа Леонора была прекрасной женщиной. И это явно не она распускала глупую сплетню про какого-то рыцаря в сияющей броне, безлунными ночами заглядывающего на огонек к Праведной дочери Паладайна. По гладкой мраморной стене в окно третьего этажа, точно большой стальной геккон, наверное. И не снимая доспехов. А также не стесняясь присутствия малолетней дочери. — Наткнулась на столик, — гладко соврала Крисания. И щеки ее почти не вспыхнули, так, слегка порозовели. — Столик, конечно, — согласилась Леонора. «С орнаментом в виде пяти пальцев», — подумала Крисания, алея. *** Генерал демонов сделал шалафи предложение, от которого сложно было отказаться. Убедившись, что следующая цель как таковая и все, кто там находится, вовсе не нужны шалафи живыми и в хоть сколько-нибудь опознаваемом виде, он притащил какую-то книжку с яркими картинками. В основном в желто-красно-черной гамме. На картинках со всех ракурсов был изображен огненный столб с как бы полусферой на вершине, напоминающий гигантский опенок на тонкой ножке. Или даже поганку. Только размером побольше Вайретской Башни. Огненная поганка была окружена клубами черного дыма и угрожающе поднимала свою шляпку выше облаков. На других картинках поганка светлела и превращалась в облачно-белый гриб на толстой ножке. Даламар был уверен — такая дрянь способна стереть с лица мира не только отдельно взятую крепость, но и Лорда Сота вместе с его воинством. Надежно и быстро. Едва ли Сот будет в состоянии чем-то махать и что-то говорить, превратившись в кучку серого пепла. А еще такой штукой можно было разрушить... Истар, например. Ничуть не хуже огненной горы, брошенной богами. Видимо магия демонов была чем-то, ей родственным. Шалафи впечатлил вид воронки с оплавленными краями и редкими развалинами — последствиями появления огненного гриба. Он рассматривал картинки с изображением остатков стен и отпечатков на них людей и деревьев, иногда что-то переспрашивая у генерала на его гортанном наречии. Генерал двигал бровями, выразительно жестикулировал и обещал скорый конец осадам и впечатления выжившим на всю их оставшуюся недолгую жизнь. Шалафи думал над его предложением так долго, что Даламар успел испугаться — ему хотелось еще увидеть Китиару, причем, желательно — не в виде плоского отпечатка на стене покоев. Однако, Даламар боялся не за того, за кого стоило бы. — Как думаешь, ученик, — обратился к нему шалафи, — Темной Госпоже понравится такой подарок? Не в силах найти подходящие слова, Даламар замотал головой. Генерал демонов зловеще улыбнулся и показал последнюю картинку. На ней были ящик размером с дом и что-то вроде гигантской, гладкой рыбы без чешуи, явственно магического происхождения. — Бадабум, — сказал он многозначительно. И, переглянувшись с шалафи, написал на листе бумаги цифру со множеством нулей. *** Пар-Салиан явился к Праведной Дочери Крисании следующим утром, причем, к его превеликому неудовольствию, принимать его Крисания не слишком-то хотела, хотя, казалось бы, лично ей он ничего плохого не сделал. Наслушалась от Рейстлина гадостей, наверное. Даже присесть предложила очень холодно, вопреки всем правилам этикета. Праведная Дочь Паладайна была бледна, сосредоточенна и похожа на покойницу еще сильнее, чем тогда, когда ее хладное тело принесли в Вайретскую Башню. От нее тянуло холодом, как от неупокоенной, а во взгляде сквозило что-то такое, отчего Пар-Салиан припомнил множество своих прегрешений. Среди которых было не только вручение волшебного жезла, рассчитанного на перемещение одной персоны, Карамону Маджере, но и то, к примеру, что в бытность свою учеником нынешний глава Конклава как-то пририсовал портретам великих магов в галерее густые усы. Даже женщинам. Или склонен был не до конца честно вести бухгалтерию, утаивая часть денег на редкие свитки и мази для повышения мужской силы. В общем, под пронзительным взглядом светлой жрицы было не то чтобы неуютно. Скорее, до похолодевших ушей стыдно. Хотя Пар-Салиан, в общем, и не настаивал на теплом отношении к своей персоне. Он устроился поудобнее, расправил складки белоснежной мантии и попытался зайти издалека. — Я знаю, вы женщина умная, — начал он. Женщинам следовало льстить и говорить то, что они хотели слышать. Эту мудрость за почти сорок лет попыток сожительствовать с госпожой Ладонной Пар-Салиан постиг на собственном печальном опыте. Мудрость была выстрадана в ситуациях куда более сложных, чем даже Испытание. Праведная Дочь Крисания выразительно хмыкнула. Этот хмык недвусмысленно требовал: «Говори, что надо, или пошел вон». Возможно, в форме еще более грубой. Возможно, настолько грубой, что воспитанная в богатой аристократической семье госпожа Крисания и слов-то таких не знала. Все отлично получилось выразить и хмыком. Пар-Салиан смирился и с этим и, вдохновившись собственной мыслью об уме Крисании, взял быка за рога. — Вы, конечно, знаете, что сейчас происходит, — заявил он. Крисания еле заметно кивнула, явно не испытывая желания играть с ним в прятки и фальшиво не понимать, о чем идет речь. — Именно поэтому я тут. Подождав вопроса и так его и не дождавшись, Пар-Салиан продолжил: — Я тут не только от своего имени, а от имени всего Конклава. Даже больше — всего мира! — подумав, прибавил он, дабы уточнить, насколько велика его миссия. — И мы считаем, что именно для спасения мира вам следует остановить Рейстлина Маджере. Крисания очень внимательно на него посмотрела. Так внимательно, что Пар-Салиан даже засомневался, все ли в порядке с ним самим. — Вы понимаете, — спросила она устало, — что вы опять пляшете под его дудку? Пар-Салиан понимал это и сам. Только высказывать вслух не спешил. — А он именно этого и добивается, — грустно сказала госпожа Крисания. И многозначительно взвесила медальон на ладони. *** Шалафи был доволен. Очень, очень подозрительно, мрачно доволен. Даламар даже засомневался — не пьян ли шалафи? Или, может, его подменили на кого-то другого? Этот «другой» сидел утром в кабинете шалафи, в его кресле и даже завернувшись в его мантию. Цедил отвратительно воняющий отвар шалафи из большой глиняной кружки. Ухмылялся очень знакомо. И прижимал к челюсти пузырь льда. Но определенно был слишком подозрителен, чтобы в разум Даламара не закрались ужасные подозрения. — Шалафи, вы в порядке? — осторожно спросил Даламар. — В полном, — сказал шалафи, отняв лед от челюсти. На щеке у него явственно отпечатался след круга со стилизованным изображением дракона. Даламар озадаченно подумал о том, что же надо было сказать и сделать, чтобы довести леди Крисанию до рукоприкладства. Вернее, медальоноприкладства. И как госпожа еще не убила шалафи этой штукой? Даламар на глаз как-то прикинул вес медальона. По всему выходило, что весит он прилично. Настолько прилично, что его можно было использовать, чтобы, как завещали жрецы древности, чуть раскрутив медальон на цепочке, крошить им вражьи черепа не хуже булавы. Это было, в общем, для Даламара ожидаемо. Шалафи отчего-то надеялся, что госпожа Крисания первая придет мириться. Но у госпожи накипело. То есть, она, может, эти недели металась и плакала, но возвращаться не собиралась из принципа. Явиться же к ней без зова шалафи не рисковал — на территории храма, посвященного светлому богу, черных магов обычно поджидали сюрпризы. Даламар, хоть и не имел возможности убедиться в этом на собственной шкуре, все равно был глубоко и надежно в этом уверен. — Прекрасно, — сказал шалафи. — Теперь мне остается одно — перейти к крайним мерам. Даламар хотел бы сказать про то, что как более опытный в вопросах отношений полов, рекомендует шалафи перестать маяться дурью. И просто, без попыток вывернуться шкуркой вовнутрь, признаться госпоже Крисании в любви и сунуть под нос колечко. Но потом Даламар посмотрел на шалафи внимательней. И заготовленные уже слова умерли, не родившись, у него на языке. *** — Недоносок, — с чувством сказала Китиара. Сот сочувственно кивнул и подлил еще вина в тонкостенный бокал эльфийской работы. — Выродок вонючий, — добавила Китиара, залпом выпивая бокал. — Чтоб ему икалось у Такхизис в заднице. Сот сочувственно кивнул еще раз. Он смутно надеялся, что после целой бутылки Китиара от него удирать перестанет. Поймет, опять же, что вот он, весь такой поддерживающий и готовый служить опорой, и… Первые две жены Сота примерно на это купились. И еще на общую крутость его натуры, резкой, как обрыв. Когда Китиара бесцеремонно погладила по заднице проходящего мимо темного жреца, Сот понял, что не поймет. Оставалось только тяжело вздохнуть и налить еще, надеясь уже на вторую бутылку. *** В высших сферах уже не надеялись на вино и криннский авось. Там происходило ожесточенное совещание. Не то, чтобы Такхизис очень уж любили прочие боги, но она все-таки была своя, чего нельзя сказать о Рейстлине Маджере, как раз направляющемся к Бездне со страшной-ужасной бомбой и целой армией существ из иного мира. Впрочем, учитывая обстоятельства, ни то, ни другое ему могло просто не понадобиться. В гневе Рейстлин был страшен, в состоянии разрыва с Крисанией — беспредельно чудовищен. Ну и к тому же, как справедливо рассуждал Паладайн, сперва Такхизис, а потом кто? Ну ладно, потом, предположим, Нуитари, который не утерпит, чтобы не явиться. Но ведь рано или поздно очередь дойдет и до него, Паладайна. А на него, между прочим, у Рейстлина отдельный зуб, как на духовного наставника Крисании, и… Паладайн глубоко задумался о том, сколько же претензий к нему накопилось у Рейстлина, содрогнулся и решил действовать. Так что Такхизис нужно было спасать. Если, конечно, она своими силами не управится, что маловероятно, учитывая, какой кошмар на нее надвигается. А спасать отправить попытались Нуитари, но тот наотрез отказался соваться к вздорной маменьке, явно имея собственный большой список того, что ей надо бы припомнить при случае. Правда, некоторое время спустя все-таки отставил демонстративную неприязнь и тайком улизнул, определенно не желая, чтобы о подобных действиях узнали остальные. Паладайн и не настаивал, но мысленно очень радовался светлому порыву мальчика. Нуитари ходил у него в мальчиках до сих пор, несмотря на свою не одну тысячу лет, и Паладайн даже не подозревал, какие страшные кары готовятся ему при каждом произнесении слова «мальчик» в адрес племянника. Иногда Паладайн бывал очень наивен и слишком верил в чужой здравый смысл. *** — Ящик? — переспросила матушка. Вернее, белая ее голова. Нуитари многозначительно кивнул. Под взглядом пяти пар разноцветных драконьих глаз он чувствовал себя несколько неуютно. Примерно так же, как много лет назад, когда пытался сохранить гордый и независимый вид перед матушкой, а за ухо его держала разъяренная Числев, высказывавшая что-то про то, как Нуитари навредил ее любимой роще. Противоестественным, кажется, способом. — И авиабомба? — на всякий случай уточнила Черная. К матушке Нуитари все-таки пошел с предупреждением. Не то, чтобы он чувствовал себя обязанным или что-то в этом роде. Но предупредить стоило. Хотя бы во исполнение сыновьего долга. Или из чувства мелочного, злобного, истинно черного злорадства. Пусть даже примешивалась к нему некоторая стыдливость — Нуитари было самую малость досадно за то, что в свое время он поставил не на ту карту и сманил у кузины подчиненного. Вместе с подчиненным бог черной магии получил также целую лавину проблем, как то: давно покойного бывшего подчиненного, горящего жаждой жизни, расшатанную психику нынешнего, норовящего подохнуть где-нибудь в неудачном месте, а заодно оскорбленную кузину Лунитари. Впрочем, Нуитари мог бы и не предупреждать матушку. За все хорошее. Только или Паладайн успел раньше, или у маменьки изъяли не все волшебные зеркала, но об обстановке на Кринне она знала. Иначе сложно было объяснить, какого демона все сидящие с ней в Бездне войска занимались тем, что строили укрепление. Вернее, просто и без лишних телодвижений заливали площадку перед Вратами слоями бетонного раствора, перемежая его металлическими решеткам. Из-за деревянных конструкций под раствор виднелся только самый верхний кусок портала, изображавший пять разноцветных драконьих голов с выпученными от удивления глазами. — Думаешь, не откроет? — спросил Нуитари у Черной головы. — Есть риск, что откроет, даже без жрицы, — ответила за нее Белая. По части теории она была докой. И по части рисков тоже. — Потому и готовлюсь. Нет, Нуи, я все понимаю, когда он богом стать хотел — сама ждала. А тут как-то неохота столкнуться с мужиком, которому такая вожжа попала под хвост. Перспектива того, что из Врат на нее свалится злющий, как сотня минотавров, Рейстлин Маджере, драконицу пугала. Как и другая перспектива: ей на головы запросто мог упасть «подарочек» Маджере. И сложно было сказать, какой из вариантов был более разрушителен. — Ой, правда? — захлопала ресницами Синяя. Так же она прикидывалась дурой, когда Нуитари пришел вежливо (но с драконьим копьем в запаснике) интересоваться, на кой она украла у него магию и подарила своим последователям в обмен на вечное служение и сомнительную честь провести посмертие в Бездне. — Мое дело предупредить, — пожал плечами Нуитари. Белая голова, трезво обмозговав ситуацию и посоветовавшись с Черной, на всякий случай решила завязать Синей и Красной пасти. Красная была в целом адекватна и не склонна к суициду, зато склонна пробовать все новое. Даже не совсем съедобное и совсем несъедобное. Особенно несъедобное. И порой склонна была подбивать на это всех остальных, особенно дурочку-Синюю, которой по жизни обломилась не только депрессивность, но и их общая доверчивость. Красная, конечно, заявляла, что она не совсем идиотка, чтобы находясь в здравом уме и хоть какой-то памяти сожрать невкусный даже на вид металлический ящик с подозрительного вида желтеньким цветочком о трех лепестках на черном фоне. Однако в этом ей доверять были не склонны. Свежа еще была история о том, как Красная из жадности сама проглотила драконье копье. Оно, видите ли, блестело очень интересненько. И если на то, чтобы заглотить копье и того, кто имел глупость держаться за него с тупой стороны, у Красной ушла пара секунд, то на то, чтобы вытащить его из глотки и уговорить наглого рыцаря перестать прыгать по языку, головы затратили сутки времени, пару возков красноречия и одну бочку экстракта зверобоя для разнервничавшейся Синей. И загремели после этого в Бездну, где было грустно, одиноко (насколько может быть одиноко существу с пятью головами на одном туловище, причем, каждая из этих голов на все имела свое мнение) и ужасно скучно. Черная тогда имела с Красной продолжительную и эмоциональную беседу, в процессе которой у Красной поубавилось рогов, а у Черной зубов. И еще два века они между собой не разговаривали. Черная, роняя ядовитую слюну, предлагала забрать у Белой звание самой придурочной головы и отдать его Красной (Белая, будучи уверена, что у нее одной из всего их бабского коллектива есть мозги, на это не обиделась — на дураков не обижаются). Потому что только придурочные в край могут жрать копья вместе с повисшими на них соламнийскими рыцарями. На что сама Красная упорно отвечала, что просто любит острые ощущения. Синяя же тупо из жадности могла сожрать и не такое. Причем как тупо, так и из жадности. Ей остальные головы легко могли припомнить инцидент с дирижаблем гномов-механиков, после поедания которого все они еще долго разговаривали пищащим фальцетом, роняя свой божественный авторитет ниже уровня грунтовых вод и доводя пожилых жриц до межреберной невралгии. Для верности еще следовало завязать пасть Зеленой — в профилактических целях, да и вообще, чтобы не вякала. Но тут Белая с Черной рисковали остаться в меньшинстве. К тому же, подобный железный ящик им уже видеть доводилось. Белая не помнила точно, где и когда, а также, чем это закончилось. Но еще четыре головы у нее отросли однозначно позже, да и кровь стала как-то подозрительно светиться. Белая даже задумалась ненадолго: а что же там такое было, в том ящике?.. *** Приготовления Такхизис, правда, оказались не нужны — ни Рейстлин, ни Даламар, ни замечательная Рейстлинова армия, ни даже авиабомба до нее не добрались. А остановил их самый, что ни на есть, обычный дождь. Дождь начался посреди ночи. Рейстлин, например, проснулся оттого, что с потолка палатки, порядком прохудившейся за время пути, на него полилась холодная вода. Следующие полночи были посвящены спасению от дождя драгоценного Рейстлинова здоровья, драгоценной электроники Рейстлиновых демонов и драгоценных Рейстлиновых книг. Впрочем, это все равно не помогло. Утром выяснилось, что ночной ливень напрочь размыл дорогу, превратив ее в целое болото чвякающей глины, и тонкая-нежная техника по ней не пройдет ну совсем никак (может быть, она и могла с легкостью переть по любому бездорожью мира демонов, но грязь Кринна ее все же остановила), а еще чуть позже Даламар в ужасе обнаружил, что шалафи мало того, что опять начал кашлять жутчайшим образом, так теперь у него еще и явный жар появился. В ужасе — не потому, что он так уж за Рейстлина боялся. Тут Даламар был уверен, что шалафи любую болезнь скрутит в бараний рог и покажет ей козью морду. А потому что Рейстлин, которого лихорадит и морозит, может начать такое колдовать, что здоровый Рейстлин не разгребет ну совсем никак. Рейстлин это понимал и сам, а еще понимал, что нужных средств для лечения у него тут нет, так что оставил своих демонов на полдороге (велев им не расслабляться и все равно морально готовиться атаковать богов), прихватил Даламара и вместе с ним переместился в Башню. Башня встретила их пылью, распоясавшимися в конец крысами, отощавшем на подножном корме Беляшом (которого вообще-то поручили кормить Стражам), полуживыми живцами и совсем неживыми мертвецами в Роще. К вечеру, несмотря на все имеющиеся в башне ингредиенты лечебных зелий и общую целительно-злобную атмосферу, Рейстлин и вовсе слег. Даламар скакал вокруг с лечебными отварами и опасливо отодвигал подальше от шалафи его посох и магическую книгу. Проделывал он это до тех пор, пока Рейстлин не рыкнул злобно: «Что, заришься уже?». На такое заявление Даламар, мысленно зажмурившись в ожидании репрессий, объяснил шалафи, почему, собственно это делает. Шалафи, как ни странно, не разозлился, а сипло засмеялся (от этого Даламару стало еще страшней), махнул на него рукой и посох отодвигать позволил. Даламар подозревал, это потому что шалафи и не надо уже посоха, чтобы творить ужасное. Когда шалафи стал ярко-коричневым (ярко-красным он стать не мог в силу особенности окраски), раскаленным, как кипящий чайник и начал бормотать всякие глупости, опознанные Даламаром, как самый, что ни на есть, бред, Даламар решил, что пора звать госпожу Крисанию. Потому что в целом Рейстлин добился, чего хотел, — теперь и злейший враг пришел бы его либо вылечить, либо добить из милосердия, а Крисания, как-никак, злейшим врагом совсем даже не была. Шалафи возразить в ответ на такую идею ну совсем никак не мог — не в том состоянии был. Впрочем, звать ее просто так Даламар поопасался, памятуя постигшую его при попытке похищения Чудовища кару (пусть даже во сне), и нацарапал кляузное письмо, гнусно и анонимно ябедничающее на тяжелую болезнь Рейстлина. Даже орфографических ошибок старательно наставил. Вышло очень здорово и правдоподобно, а Крисания, получив его, глубоко задумалась. Причем, не последнюю роль в ее раздумьях играло то, что на протяжении всего письма, так старательно замаскированного, Даламар говорил о Рейстлине «шалафи», по рассеянности забыв, что неизвестному анониму Рейстлин Маджере уж точно никакой не шалафи. Так что Крисания справедливо подозревала подвох, ловушку и вообще обман. И что Зайку попытаются коварно украсть, чтобы заставить саму Крисанию вернуться в Башню. И разве все это могло помешать ей прийти?.. *** Как слышал Даламар, у аборигенов третьего континента имелось учение о законе причины и следствия, которое гласило, что все живое было ответственно за свои поступки и во всех произошедших с ним бедах виновато исключительно само. Если верить этому учению, Даламар некогда, предположительно в прошлой жизни, совершил нечто столь ужасное, что расплачивался за это по сей день. И судьба его отныне была накрепко связана с Башней, как с местом отбывания наказания за эти невнятные кармические грехи. И даже после смерти он рисковал не обрести покой, как полагается приличной душе, а возродиться заново, на этот раз блондином. Если коротко и по существу, после всех походов, осад и прочих испытаний судьбы, Даламар вернулся к ставшей почти родной метле и откуда-то берущейся в Башне пыли. К паукам, которых надо было обирать на предмет паутины, и к крысам. К тощему и недовольному всем миром Беляшу, все так же неживым Стражам и едва-едва живым живцам. К склянкам, ретортам и волшебным книгам. И к шалафи, конечно, а так же его буйной женщине и не менее буйному чаду, глядевшему на Даламара, как на овражного гнома. То есть, не совсем так. Потому что женщина вернулась сама. Госпожа Крисания явилась в Башню, когда шалафи готов был последовать за Праведным Сыном Элистаном в иной, предположительно лучший мир. Или отправиться навестить Темную Госпожу, пребывая уже не в физическом теле. Она долго стояла над постелью шалафи, словно решая для себя: простить его или снова приложить платиновым медальоном — для возвращения мозга на положенное ему место и просто для сохранения равновесия и сестры его, симметрии. Потом говорила. Про то, что шалафи — кретин, который мог и убиться. Про то, что даже если он захватит весь мир, она скорее удавится, чем покорно раздвинет перед таким покорителем мира ноги. Про то, что методы он всегда избирал странные, и она сама виновата, что в такое беспринципное и зверски неблагодарное чудовище влюбилась. Про то, что своего он добился. И про то, что она не верит в его раскаяние ни капельки. Нисколечко. А потом призвала своего бога. И Даламар мог похвастаться, что был одним из двух разумных существ, которым довелось наблюдать очень странное венчание, состоявшееся в Палантасской Башне. Его вел старик в серых одеждах, поминутно забывавший кто он, что здесь делает, а также — кто все эти собравшиеся люди. Старик трижды терял свою шляпу и однажды едва не поджег мантию Даламара огненным шаром. Но в итоге сочетал браком очень странную пару. Будущий муж, закатывая глаза и умирающим тоном составляя завещание, торопил старика с обрядом, а будущая жена, бледная и решительная, держала супруга за руку. Свидетелями короткого обряда были телепортированное из храма Паладайна Чудовище, задумчиво мусолящее край одеяла, и Даламар. И, как считал Даламар, все это было если не хорошо, то в целом правильно. Правильно все, кроме, пожалуй, метлы. *** Когда до Утехи дошла весть о свадьбе, Тика мигом заявила, что ничуть и не сомневалась, а Рейстлин в кои-то веки повел себя как порядочный человек. Карамон не стал напоминать, что совсем недавно она с жалостью говорила: «Не женится ведь, точно не женится!» Впрочем, очень скоро Тика снова принялась жалеть госпожу Крисанию и угрожать отослать ей баклагу успокаивающего настоя, потому что жить и с Карамоном-то нервов никаких не хватает, а уж с Рейстлином — тем более. Карамон в свою очередь, оскорбившись на такое отношение к любимому брату, впервые в жизни уперся рогом и торжественно поклялся в эту баклагу упихать грудастую русалку специально для Рейстлина. Русалка, конечно, в баклагу бы не влезла, никаких русалок в округе не было, разве что морские эльфийки, но дюже страшные, и сисек у них не было ни одной. Да и понадобилась бы она Рейстлину разве что на ингредиенты для зелий. Или в качестве исходного материала для заклятия. Но Тику так впечатлила угроза, что идею эту она оставила. Зато села шить очередного кого-то. Кого — Карамон не смог определить, даже когда этого кого-то с красивым розовым бантиком на шее послали его племяннице. Было оно кривозубое, с когтями, точно у заморского зверя ленивца, и страшное настолько, что если бы Карамону, Герою Войны Копья и человеку, не побоявшемуся ни возомнившего себя кандидатом в боги брата, ни драконов, ни даже страшной истарской пытки — гимнастики, такое приснилось, он с трудом бы отмахался от этого чуда подушкой. Смутно, правда, Карамон подозревал, что набитое опилками страшилище было не пугалом для драконов, а медвежонком, так и не сшитым в прошлый раз. Хоть медвежонком тем можно было успешно пугать даже обитателей Шойкановой рощи. Зайка, к слову, новому подарку обрадовалась и медвежонка в нем опознала безошибочно, любовно устроив его на подушке рядом с кроликом. А Даламар, не предупрежденный о новой игрушке, едва не разнес детскую огненным шаром — он в полутьме углядел, будто медвежонок уже отъел от Чудовища кусочек и планирует доесть остальное. Шалафи насилу отпоил его потом контрабандным вином из Сильванести. *** Впрочем, одну из проблем никакой брак и никакие тряпичные медведи не решили. — Крисания, — донеслось до Даламара и его верной метлы из-за двери, — это всего лишь легенда! Не было никакой ирда! — Ах, легенда? — послышалось в ответ. — Ах, не было? И раздался звук удара чего-то металлического по чему-то мягкому. А следом характерные чмокающие звуки поцелуев. Даламар понял, что все не заканчивалось, все только начиналось, и вздохнул. Все самое интересное, в смысле. И ему хотелось на это посмотреть. Желательно из какого-нибудь очень далекого, тихого и безопасного места. Хватит с него этой катавасии. Правда это уже совсем, совсем другая история.