***
Как узнаётся позже, мальчика зовут Хаку Шота. Он младше Кихо на два года и любимчик всего лагеря: приезжает сюда исправно каждый год, активничает везде, где только можно, и дружит, кажется, со всеми, в свободное время либо читая книги, либо занимаясь всяким рукоделием. Юн, на самом деле, до их не очень весёлой встречи ни разу не замечал младшего. И то ли он действительно просто не замечал, то ли Шота начал ошиваться рядом и постоянно смотреть на него пронзительным взглядом, смущаясь дико, когда его ловили с поличным. Кихо сначала бесился, даже хотел донести до младшего, что его это бесит неимоверно, но однажды увидел, как того отчитали за какую-то мелочь, и Хаку смотрел такими огромными несчастными глазами, наполненными слезами, что план как-то сам по себе отпал, потому что что-то в этом взгляде, кажется, полоснуло по каменному сердцу старшего. — Эй! Кихо! Ты меня слышишь? — из мыслей выбивает противный голос вожатой, которая уже добрые минут пять пытается достучаться до парня, — Тебя, как самого безынициативного, распределили рисовать плакат для родительского дня. Юн в полном ауте смотрит на Джису и пытается понять, шутят над ним или нет, но та глядит так серьёзно и, кажется, ждёт ответа, что осознание вдруг обрушивается на плечи в многократном размере и жить сразу становится как-то ещё хуже, чем было до этого. — Всё? Пришёл в себя? Пошли, я тебя провожу, — Джису хватает опешившего парня на запястье, чтоб точно не сбежал, и тащит его в соседний корпус, где ещё противнее, чем тот, в котором обитает Юн: солнце заливает всё здание снаружи и внутри, все стены увешаны фотографиями, плакатами, рисунками, в одной из комнат раздаётся мелодия музыкальных инструментов и дети тут все какие дружелюбные и весёлые, улыбаются до противного широко. — Кихо, это — Шота. Шота, это — Кихо. Надеюсь, мальчики, вы подружитесь и нарисуете нам самый крутой плакат. А ты, — она вновь поворачивается к уже бледному старшему, — если попробуешь свалить, будешь всю оставшуюся смену драить корпусы каждый день, — Джису в конце мило улыбается и прощается, уходя прочь. В комнате воцаряется такая тяжёлая тишина, что можно с ума сойти. Пульс стучит где-то в ушах, и Юн, честное слово, не понимает, почему его проклятое сердце так реагирует — ему очень-очень хочется вырвать его к чертям и перестать трястись, как девочка на первом свидании. Перед ним всего лишь несуразный мальчишка, что за хрень?! — Я... Эм, — Шота запинается, не в силах связать и пару слов, — У меня есть идея, и я даже уже начал рисовать, поэтому... Ну, если ты не хочешь, я могу всё сам сделать. И... Я никому не расскажу про тебя, — он совсем как-то тихо заканчивает фразу, поджимая губы, и берёт в руки карандаш, продолжая, по-видимому, рисунок. Стоп. Что? — Очень мило, конечно, с твоей стороны, но я лучше тут побуду, — Кихо на удивление язвит в ответ и садится рядом, пытаясь унять дрожь в руках (боже, да какого хрена?), — Показывай, что надо делать. Младший удивлённо смотрит на Юна и неуверенно протягивает эскиз на тетрадном листочке, объясняет, что и где должно быть, попутно указывая пальцем на разные части полупустого ватмана. Да, придётся попотеть, если честно. Но лучше уж так, чем Джису сдержит своё обещание... Полчаса пролетают незаметно — Кихо, к счастью, даже вливается в работу, выводя нужные линии на бумаге, пока Шота подсказывает ему и сам раскрашивает яркими карандашами и фломастерами рисунок. Тишина уже не такая противная, даже не душит, как было до, они оба даже перекидываются ничего не значащими фразами, но и эту приятную атмосферу портят: рингтон чужого телефона разрывает эхом пространство комнатки, а Хаку тихо извиняется, незамедлительно достаёт смартфон и отвечает на вызов, выходя в коридор. Во-первых, в смысле у него зазвонил телефон? Это только Кихо тут, как проклятый, страдает без связи что ли? Во-вторых... Ему же не слышится? Этот мальчишка действительно разговаривает на японском? Боже, Юн двести лет не слышал этот язык — он какое-то время жил с родителями в Японии, пока они все не вернулись обратно в Корею, чтобы Кихо как прокажённый каждое лето страдал тут. Причина, конечно, в другом была, но иначе не объяснишь переезд из страны восходящего солнца обратно сюда. Кихо затихает, задумываясь и вспоминая своё весёлое и беззаботное детство в солнечной Японии. Да, когда-то ему нравилось солнце, нравилось быть на природе, нравилось общаться с другими детьми, но время шло, люди менялись и Юн как-то потихоньку начал терять всю свою жизнерадостность и желание с кем-либо взаимодействовать — настолько ему вдруг показалось, что всё бессмысленно и вовсе ему не нужно. — Извини, что отвлёкся, — Шота входит в комнату обратно, выбивая старшего из пучины собственных мыслей. — А... Ничего страшного... — Кихо тушуется, не знает, нужно ли что-то сказать или спросить, но язык лепечет раньше, чем мозг успевает проанализировать фразу, — Ты знаешь японский? — Юн в конце как-то жалобно запинается, продолжая водить карандашом по одному и тому же месту на бумаге, лишь бы не опозориться ещё больше. Младший очаровательно краснеет. — Д-да, я из Японии. А откуда ты?.. Я слишком громко разговаривал? Прости... — Шота оправдывается едва слышно, бесконечно извиняясь и нервно цепляясь пальцами за края длинных рукавов. — Я в детстве жил там, — Юн словно пропускает слова мимо ушей, думая о своём, далёком и таком щемящем бедное сердце. — Ох, правда? — Хаку сразу оживляется, заинтересованно поглядывая на Кихо, пока усаживается обратно на стул. Старший поднимает взгляд на чужое лицо, отчего-то чувствуя, что, наверное, не так уж плохо вылить кому-нибудь душу. Кому-нибудь особенному.***
Окей, Кихо не думал, что всё зайдёт настолько далеко. Шота как-то уж совсем незаметно, но глубоко и крепко влился в привычную апатично-серую жизнь старшего. Юну это не то чтобы совсем не нравилось, но было как-то странно постоянно ощущать себя в чьей-то компании, искренне улыбаться от нелепых шуток и, кажется... Снова по-настоящему жить?.. В один из дней младший даже неловко суёт Кихо в руки именной браслет из бисера, а затем весь полыхающий убегает прочь. Юн долго смотрит на вещицу в своих ладонях, боясь даже дышать на неё: ему вдруг кажется, что разноцветные бусины с его именем — это самое драгоценное и хрупкое, что ему когда-либо дарили, и стоит только задеть пальцем, как всё распадётся на мелкие кусочки. Браслетик, кстати, с тех пор Кихо со своего запястья не снимает, грея душу не только младшему, но и себе, когда Шота смотрит самым благодарным, мягким и нежным взглядом, какой только Юну доводилось видеть. И вот в этот-то момент что-то и пошло не так... Кихо начал заглядываться. Честно говоря, чужая жизнь никогда не волновала парня, напротив, абстрагироваться и жить в собственном пузыре — было лучшим решением во всей его чёртовой жизни, но теперь Юн боится признаться, что все эти возведённые стены рушатся под неведомой силой мальчика по имени Хаку Шота. Кихо, путём позорных, непрерывных гляделок, узнаёт, что младший буквально светится, почти всегда приторно-солнечно-сладко улыбаясь всему вокруг, он мило морщится, когда слишком на чём-то сосредоточен, и его тёплые большие глаза словно сияют мириадами звёзд. И Кихо абсолютно точно не влюбился.***
Поздний вечер. Над лагерем сгущаются сумерки, воздух свежий, наконец-то не душный, слышится треск горящих поленьев. Вокруг костра, в форме круга, выложены брёвна, на которых сидят шумные дети из старших отрядов. По середине, как самая главная вожатая, расположилась Джису, быстро перебирающая пальцами струны гитары, а рядом что-то очень весёлое и жизнерадостное напевают девочки, сдружившиеся за смену. Честно говоря, Кихо это совсем не интересно — времяпрепровождение за соседним корпусом куда приятнее, чем этот праздник жизни. Юн, задумавшись, долго затягивается, ощущая кончиками пальцев призрачное тепло от тлеющей сигареты, пока где-то внутри у него цветёт что-то ещё более тёплое и нежное. Такое, что парень даже боится, как бы это что-то случайно не загубить одним неверным движением. Кихо из-за угла здания уныло осматривает собравшихся, отмечая про себя, что, возможно, не так уж и скучно там сидеть, пока не замечает поодаль от всех силуэт Шоты: тот сидит на каком-то отдельном бревне, прямо за спиной вожатой и остальных детей, медленно покачивая головой в такт музыке. Сердце как-то неприятно сжимается — почему младший сидит отдельно, ещё и один? Юн бросает недокуренную сигарету на землю, быстро топчет её кроссовком и выбирается из своего укрытия, решительно намереваясь узнать причину чужого одиночества. — Почему ты тут один сидишь? — Кихо аккуратно садится рядом, боясь спугнуть мальчика. Шота боязливо дёргается от неожиданности, а после весь очаровательно смущается, видя, кто потревожил его спокойствие. Он чуть отодвигается в попытке освободить больше места для старшего. — Устал немного от всех. А ты? — Хаку, совсем потерявшись, задаёт скорее риторический вопрос, потому что чувствует отчётливый запах терпкого табака, окруживший Кихо. — Тоже самое. Оба парня неловко замолкают. Шота смущённо смотрит перед собой, Кихо — на него. Языки пламени просачиваются сквозь крепость из спин подростков, отбрасывая тёпло-оранжевый свет на лице младшего. Юн заворожённо смотрит на чужие щёки, что теперь кажутся ещё мягче, нежнее и милее — хочется прикоснуться и... — Будешь? — из мыслей вырывает тихий голос, — Я сегодня немного помог вожатым в саду за корпусами, и мне разрешили собрать ягод, — оправдывается младший, когда видит недоумённый, потерянный взгляд напротив, и протягивает ближе миску с клубникой, ставя её ровно между своими и чужими бёдрами. — Так ты здесь и в правду любимчик всех, — Кихо с удовольствием подмечает, как после его слов Шота весь зардевается, — Спасибо, — добавляет он уже чуть тише, отчего-то вдруг боясь засмущать мальчика ещё больше. Ягоды оказываются такими сочными и сладкими, что Юн, честное слово, застонал бы сейчас от удовольствия. Он вновь тянет руку к миске, желая попробовать ещё хотя бы одну клубничку и насладиться её вкусом, как вдруг упирается в чужую ладонь. Кихо сразу переводит взгляд на Хаку, который так же испуганно разглядывает его в ответ, но руку не убирает. Они смотрят друг на друга, как в тех самых дешёвых любовных дорамах, где стоит героям случайно столкнуться и взглянуть друг на друга, как любовь окутывает их с ног до головы. Юн почему-то ощущает себя именно таким персонажем: со сбитым дыханием, быстро бьющимся сердцем и глазами-сердечками. Чужое лицо перед ним выглядит самым прекрасным, что он когда-либо видел, и даже размазанный сок от клубники на губах не выглядит нелепо. Ладонь сама тянется вытереть липкие капли — большой палец проводит по нижней губе, пока остальные придерживают под подбородком. Кожа ощущается такой нежной, тёплой, а пухлые губы так и манят. И Кихо позорно сдаётся: резко тянется вперёд, будто боясь передумать и испугаться собственных желаний, мягко прижимается своими губами к чужим, почти сразу отрываясь, и нерешительно смотрит на младшего. Опешивший Шота со своими огромными глазами и красными щеками выглядит, как напуганный оленёнок. Он медленно накрывает ладонь Юна, всё ещё покоящуюся на его лице, не зная, что делать дальше: чёрт возьми, этот парень украл его первый поцелуй, как вообще на это адекватно реагировать?! Губы и щёки горят ярким пламенем, грудь ходуном ходит от тяжёлого сердцебиения. Кихо не может. Не сейчас, когда Хаку выглядит вот так. Он снова тянется вперёд, целуя Шоту в эти розовые влажные губы, ощущая на языке остатки сладости клубничного сока. Юн целует самозабвенно, так, словно мальчика от него сейчас просто оторвут, и слабо улыбается, чувствуя неумелые попытки младшего двигать губами в такт его. Кихо не то чтобы много целовался за свою жизнь, но сейчас ему кажется, будто до этого была какая-то фигня, и только сейчас он наконец нашёл ту часть, которая всё это время отсутствовала, а он, оказывается, этого и не замечал. Старший мягко трёт большим пальцем кожу ладошек Хаку, пытаясь передать всю цветущую нежность, которая бурлит и щекочет всё внутри. Даже чужие взгляды от спаливших их девочек этого не испортят, не спугнут момент. Дышать становится всё тяжелее, парни отрываются друг от друга, смотря глаза в глаза, пока тепло разливается не только на лицах от света костра, но и где-то в области сердца. Господи, Кихо кажется, что он сейчас просто лопнет от всех чувств, переполняющих его бедное сердце, которое столько лет было холодным и пустым. — Хён, не кури больше, — Шота еле слышно шепчет это и вновь прижимается к чужим губам. Кихо ненавидит лето. Но теперь, кажется, чуточку меньше.