Вольно, Фандорин!

— И во всём, что произошло в этой квартире и за всё это время, виноват только ты! Азазель! Статский советник бросается обвинениями, не имея смелости застонать от отчаяния, горечи и мучительной боли — боли не физической, но душевной. Тянет время, не имея решимости завершить начатое, нажать на курок, избавиться от «слишком хорошего сыщика», потому что… Потому что распоследний дурень, вот почему. И виноват во всём сам Бриллинг, мог бы и не кричать на мальчишку, выплёвывая слова горькой исповеди, даже план этот новый — хреновый, какой же идиотский каламбур, такой к лицу разве что Зурову — мог в исполнение не приводить, просто не допустить развития событий, которое привело их именно в эту точку. Не надеяться слепо на то, как очарован им мальчишка, включить в уравнение неизвестные переменные чутья настоящей ищейки и фандоринского везения каких-то запредельных величин — а ведь мог бы, мог бы поставить себе nota bene ещё когда Эраст сидел в его кабинете, разбираясь с картами. Мог бы не полагаться на то, как легко юнец заглотил наживку и побежал по ложному следу, ведь след тот пересекался с истинным — и единственного этого пересечения хватило! Бежецкая, конечно, тоже хороша. Не доверяйте женщинам, не доверяйтесь дочерям Лилит — ни уму, ни сердцу, одни эмоции. Вольно же было Амалии вначале чуть ли не своими руками вручить Фандорину линзы, а после и вовсе не позволить убить мальчишку: вместо пули в лоб, что было бы грязно, зато наверняка, решила сыграть с Провидением — знала ведь, дрянь, насколько благоволит юнцу госпожа Удача, и всё же своим поцелуем Иуды не призрачный шанс дала, а козырь в рукав вложила. Вольно же было самому Бриллингу вновь довериться степени своего влияния на Эраста да на его потрясающую способность, истоптав не одну пару сапог и со Смертью в гляделки сыгравши, раздобыть сведения, которые едва ли возможно заполучить, и в шаге от окончательной разгадки внезапно ослепнуть! Вот уж воистину — Фандорин, мозг включай, включил бы ты его чуть раньше, не к самому Ивану Францевичу, погубителю своему, чуть ли не в объятия кинулся, а к Лаврентию Аркадьевичу Бережанову — дело-то государственной важности! — и всем было бы легче. Эраст не смотрел бы сейчас в глаза Бриллингу, одним взором на части разрывая то, что осталось у статского советника от души после стольких лет, не силился бы поверить, что тот, кому сам Фандорин верил, предал его. И самому Ивану Францевичу (Азазелю, Асмодею, по-еврейски Аваддону, а по-гречески Аполлиону) было бы не так больно казнить своего Рафаила, когда бы он отрёкся, предал в ответ… В конце концов, виновен был лишь сам Бриллинг. Виновен во грехе любви к мужчине, виновен в глупости и недальновидности, виновен в том, сколь долго потакал своей сердечной привязанности, и виновен в отречении. В предательстве. В том, что выбор между долгом и чувством он сделал в последний момент, когда бы в его силах было принять совершенно иное решение. Мог бы ведь ещё, к примеру, перестраховаться. По дороге из аэропорта где-нибудь поставить киллера. Лишняя догадка Фандорина — и он труп, убит неизвестным, можно даже и на Азазель свалить, только представить Организацией каких-либо подставных лиц, как, собственно, и планировалось изначально. Чисто и тихо, без лишних жертв — толку убивать Грушина, когда он даже не успел увидеть материалов, направленных своим протеже? Всё это — глас долга, мысли о нуждах Организации, не Ивана Францевича. Сухой расчёт — где можно было бы исправить огрехи, как убрать с доски лишнюю фигуру, будто не о человеке — не о возлюбленном речь, а, скажем, о пешке. Только вот мнится Бриллингу, будто был иной путь, пусть и непростой, но всё же возможный. И даже, вполне вероятно, по-своему счастливый… Эраст всё так же стоит перед своим шефом, напряжён до того, что на языке вертится «вольно, Фандорин». А не сказать ли, в самом деле? Отвлечь на дурацкую шутку, выиграть несколько мгновений, и вновь выстроить воздушный замок: полслова правды, два слова недомолвить, да слово лжи. Дать время наивной надежде, что всё могло быть иначе. А ведь и вправду могло всё быть совершенно иначе: запутай Иван Францевич подчинённого хорошенько, да оглуши признанием, и не пришлось бы убивать Эраста. Вот только едва ли не впервые в жизни статский советник изменил себе, поддался чувствам, столь противоречивым, что разумнее и безопаснее было бы их игнорировать, да сделанного не воротишь: и страх, и любовь, и гнев — дурные помощники. Думал, мы будем работать вместе. Только ли работать? Вряд ли. Бриллинг привык получать то, чего хочет. Рано или поздно, так или иначе заполучил бы и мальчишку во всех смыслах, кои возможны. Синеглазого, нежного, неиспорченного, преданного и наивного — угодного сердцу, желанного, нужного. Статский советник обучил бы его всему, что знал сам, повёл за собой, потому что такие, как они — талантливые и сильные — как никто были достойны друг друга. Ведь был же шанс. Иван Францевич знал, что был — видел, как смотрит на него юнец, даже сейчас в этом взгляде столько неверия, что очевидно, какие надежды возлагались на Бриллинга. На четверть бы часа назад вернуться, да переиграть всё, на час, на день, на неделю, к самому началу — скольких ошибок можно было бы не допустить, сколько важного сказать вместо болезненных, хлёстких слов, только вот… Вольно же было Фандорину до основания растрепать это дело, словно собаке — любимую игрушку! И незачем теперь тешить себя ложными надеждами: alea jacta est, жребий брошен, всё уже сказано, мальчишке подписан смертный приговор. Один из них всё равно проиграл бы, а играли они не на сердце, а на жизнь. Незнание правил, меняющихся каждый миг по воле старшего игрока, не помешало Фандорину выиграть, и значит — так распорядился кто-то, кто явно выше статского советника. Только он не способен смириться с поражением. Бриллинг вскидывает руку с оружием, стискивает в руках пистолет и отводит глаза: не может он выстрелить сейчас, чтобы вот так, в лазоревые очи глядя, где плещется страх, недоумение, боль от предательства и потери последних близких людей — Эраст, Эраст, что ж ты вынудил пойти на крайние меры, что ж не так с тобой, душенька синеглазая? У статского советника была лишь секунда на раздумья. Последняя секунда. Признайся он — быть может, и выросли бы робкие цветы на пепелище, брось пистолет — и дрогнуло бы сердце молодого сыщика, только вот не хватило духа ни на то, ни на другое. Вольно, Фандорин. Поступайте, как знаете, и не Ивану Францевичу говорить вам о любви, от которой он успел отречься, но не смог отказаться. У Бриллинга была секунда на выстрел, даже когда Эраст вытолкнул его в окно. Только вот воспользоваться ею не захотелось.