— а у тебя в глотке порхают бабочки, а у тебя в сердце расстрелянные мальчики.
[трать ликвор понемногу.]
***
Мир потихоньку подгнивает в этой неадекватно светлой ночи.
В окно ластится снег, сгребаемый с низких крыш, которые будто созданы чем-то патологически депрессивным. Пустое небо напоминало феликсово нёбо, все в язвенниках и гнили. Оно ржавело, как ложка, забытая в индийском чае, который бабушка хранила в жестяной коробочке. Феликс дышал через раз, выдыхая запах жёлчи из гниющего желудка. Будто кладбище топили.
Хенджин забывает, что такое ресницы, потому что они должны защищать глаза. Феликс сует свои пальцы к его векам, тянет их поглубже и поет что-то тихое-тихое как завещание погибающей косатки.
Хенджин помнит, как это все началось.
Они встретились в прошлом феврале, считая самоубийства и прогулянные физкультуры до весны. Феликс упал с вентиляционного крыла на вышке школы, а Хенджин пришел прыгать с крыши. Феликс тогда сунул в хенджинову руку леденец на деревянной палочке, а Хенджин пообещал затолкать ему ее в гортань, чтобы послушать, как Феликс запоет петушком. Феликс засмеялся настолько нечеловечески, что Хенджин сбежал к краю.
Тогда Феликс подхватил его за ноги, посмотрел снизу вверх и прошептал что-то в горючие колени. Они скрипели, будто хранили кипяток или чью-то душу.
Феликс воровал для него плюшки с ягодным вареньем, угощал зубочистками, которые впитали водку, и рассказывал истории.
Про убитую чайку, про пустой череп под ногой. Про звёзды, про галактики.
В их тухлом городе серое небо вцепилось спицами под атмосферу. Оно рассыпало снег, хранило облака в своих холодных руках, скрипело во время ужасно важных контрольных и падало каждую ночь, чтобы воскреснуть к шести утра. Хенджин верил небу больше чем Иисусу, который смотрел на него со стены.
Четырехлетний Хенджин накрывал его кукольным одеялом, чтобы не видеть глаз. Он смотрел под ребра, под вены, царапал снаружи и изнутри. Будто ошпаривал кожу раскаянием и травил кровь в мучениях. Будто лез в зубы, чтобы спрятаться в кариесе и расколоть челюсть. К жгучим семнадцати.
Хенджин живёт третьей смертью, варит какао в консервных банках и боготворит пятиклассников, срывающих урок. Хенджин молится на кладку стен, скрип пола и заторможенный Интернет.
Хенджин сидит и потеряно смотрит в окно. Сзади на кровати брыкается Феликс.
Феликс за спиной, и Феликс хочет кого-то зажевать. Маленькая тварь, которая за один укус оторвёт почки и хребет. От его тонкой шеи пахнет сладким табаком, геркулесом и зимой. Он цепляется за родинку на спине клыками. Хенджин чувствует, как что-то льется.
— Ты самый красивый на свете.
Феликс шепчет в кровь, будто хочет, чтобы Хенджина изнутри парализовал страх. Будто ждёт, когда можно будет вырвать жалкое хенджиново сердце, чёрное от чернил из протекающей ручки.
Хенджин молчит, а худые страшные руки обнимают за живот. У Феликса маленькие пальцы, у Феликса маленькие плечи. У Феликса маленькая глотка, но он сожрёт его целиком.
Когда Хенджину было тринадцать, его младшую сестру сгрызли собаки. Он помнит ее обглоданную грудь и мясо, свисающие на костях. Помнит хрупкую блондинистую голову с закатанными глазами.
Феликса бы точно не сожрали псины. Феликс бы зажарил дворняг на костре. А потом прыгал вокруг, стараясь призвать Бога.
Феликс касается его острых плечей, тихо бормочет исповедь в хрупкие лопатки. Его пальцы на шее, под головой, на подбородке. Они везде, будто у Феликса несколько рук, которые он кормит в стенах. Слышно, как пружины в матрасе задушено кричат под феликсовыми ногами. Он пробирается к самому краю и, садясь на колени, оказывается на полу. Смотрит в глаза, ищет изумруды или что-то светлое.
Свято рыщет в тугих хенджиновых костях разорванное либидо, хватает за корни нервов и натягивает на свой кулак. Все бесполезно. В комнате темно. В глазах Хенджина темно.
Феликс тянется к его груди из костей и кожи, смотрит глазами, вырванными из щенков. Настолько они невинные. Хенджину все равно.
Терять Феликса не хочется. Потому что Феликс не исчезнет.
Если Феликсу надоест, он сожрёт Хенджина. Прямо как псина.
— Почему на меня не смотришь? Или смотришь, но не по-живому?
Феликс колется электричеством от старых выпуклых телевизоров. Весь намагниченный, измазанный в душевной крови.
— Мама утром будет.
— Ладно, — Феликс глотает что-то зелёное, и оно светится под его сонной артерией. Феликсу больно сидеть на коленях, он начинает целовать хенджиновы.
— Я сделаю так, что не нужно будет ничего убирать. Хочешь? Честно-честно! Все чисто будет. Даже с волшебным глазом не найдут.
Хенджин морщится по-кукольному выверено. Будто жуёт бабочек на зубах.
— Не, не надо. Не хочется. — Хенджин шепчет это потому, что в темной комнате за ними наблюдают божества. Потому что даже оранжевый фонарь, почти падающий в тонкое пластиковое окно, будто смотрит в хенджинову кристальную печень.
Феликс начал по-волшебному грустить. И злиться.
Он сжимает одеяло в бело-розовый квадратик. Кажется, его кожа на пальцах жжется до пали. На его волосы будто вырвало Млечный путь. Было холодно из-за открытого окна. Было холодно от феликсового взгляда.
Хенджин посмотрел на него бесстрашно. Вытащил всю свою храбрость, показал все свои слабые места. Но он не боится. Хенджин видел свою смерть три раза. Чужих уже не сосчитать. А Феликс умирает под каждый рассвет.
Феликс лезет вперёд. Хватается руками за хенджинову челюсть, смотрит страшно-страшно. Будто обнимает склерами, будто душит обиженностью.
— Я уйду с утра. Хенджин, Хенджин, Хенджин, Хенджин.
Феликс шепчет ненормально. У него в голосе побитый граммофон, заевшая пластинка с исповедью психопата. Хенджину страшно и приятно, на грани болезненно-легкого вздоха от частого-частого сердцебиения. Прямо как у кролика.
На них падает рыжая и откусанная пасть фонаря. Кажется все таким холодном, что Феликс ощущается горячим стеклом.
Феликс хочет влезть в его гортань. Спрятаться под кадыком. Счастливо прятаться в рядах растворенной глюкозы. Феликс неловко спотыкается об скрип кровати. Его пугает все громкое и полуживое.
— Хей, Хенджин.
— Что?
— Я тебя люблю.
А Хенджин молчит.
Хенджину страшно.
***
Хенджиновы ребра давятся об парту. Необтесанный край удручённо ковыряется у него в рубашке. Там будут опилки и занозы к концу урока. Хенджин падает головой ниже, прям на парту.
Феликс лежал, выпотрошенный солнцем. Обугленный в пугающем марте. Лежал, выточенный в солнечных лучах, слушал в дешёвых наушниках японские песенки о тараканах в глазах. Моргал страшно, с хлопком лопающихся пузырьков под веками. Скрипел своей песочной шеей, ломал свои каменные колени под стулом.
Не смотрел и не кидал взгляда, будто спрятался под кожей. Он рядом, совсем рядом. Потому что Феликса сажать с другими опасно. Потому что другим опасно садиться с Хенджином.
Глупая ручка остаётся висеть в феликсовых уродских волосах. Учительница заикается, пряча голос в пелерине и скрипе дешёвого мела. Феликс молчит угрюмо. Он будто постарел лет на тридцать и помолодел на шестьдесят.
— Феликс, сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Мелочь.
— Рот закрой, пока я тебе язык в лёгкие не сунул.
— Свой язык? Или мой?
У Феликса глючит мозг. Распадается на молекулярные остатки кремированных звёзд, лопается шкалой здоровья из рпг игрушек двухтысячных. Потерял сердечко. Осталось девять. На веснушчатых щеках уселась краснота. Нездоровая и почти больная. Но Феликс сам весь нездоровый и больной. Ему простительно.
Феликс отрывает кусок кожи с губы. И это выглядит так болезненно, что Хенджин, морщась, отворачивается. Феликс непонятливо хлопает ресницам. И снова слышаться звон убитых пузырьков.
— Ты чего?
Он смотрит через длинные черные волосы Хенджина. Весь намыленный в беспокойстве скользит по воздуху и парте. Шепчет своим дурацким низким шёпотом. И хочется поскорее взорваться и убежать.
— Ненавижу вкус крови. А ты губу лизнул, аж сам почувствовал.
Феликс сразу подбирается. Ещё немного и заплачет. Его хотелось бы пожалеть, но совсем не жалко. Пусть бесится в своей паршивой голове. Успокаивает своей тревогой бешенство. Глупый пёс.
Он весь рот вылизывает, закрыв его двумя руками. Выглядит смешно, как карикатура из старенькой манги. И пахнет также. С-т-а-р-о.
Мальчики с соседних парт смеются. Громко, визгливо, будто бензопильный моторчик в глотке зарокотал. Неотёсанные, подстриженные некрасиво. Хенджин морщится, кутается в звук шелеста отцовского свитера.
Феликс смотрит на них глазами-пучками. Расцветшая энотера. Поворачивается медленно-медленно, слышится перезвон его атланта. Моргает по-глупому, по-волшебному и по-звериному. У него словно под ресницами молится Иисус, весь божественный в своем притворстве. Не боится и не крестится. Какой бесстрашный.
Мальчики смеются уже над ним. Им не страшно, потому что боятся тут нечего. Феликс же щенок с вырванными зубами, только тявкать умеет.
Феликс разворачивается. Погрустневший в маленькую сотню раз. Хочется смеяться, потому что он забавный. Хенджин лыбится по-дебильному. Стрёмно, наверное.
— Феликс.
— А?
— Мама мне игрушечный аквариум купила. Ночник. Придёшь глянуть после контрольной?
Феликс расцветает. Лопается и гноится в своем рассвете. Милый-милый-милый. Пуговичный, хрупкий, маленький. У Хенджин будто режутся зубы в языке. Сломать бы их об чужие губы.
Он выдёргивает ручку из феликсовой головы. Тот заторможено моргает, тянет маленькую руку в съедобных браслетах к затылку. Там, наверное, ноет. Ручка схватила пару волосков. Уродливых, некрасивых, выжженных. Но Феликс улыбается.
— Хенджин! Хенджин, Хенджин. Теперь у тебя мои волосы. Теперь ты можешь сделать куклу-вуду и управлять мной!
— На кой чёрт мне твоя кукла? Ты и так делаешь всё, что я скажу. Даже неинтересно уже.
— Ничего ты не понимаешь. Глупый, блин.
— Сам блин.
— Съел бы меня?
— Ты невкусный.
Феликс бурчит что-то про логарифмы и глупость. Хенджин улыбается, пряча голову под учебником.
