С'est juste une cigarette

      Накрахмаленные простыни скрипят, как положено. Матрац прогибается, пока Грушницкий тягостно вылазит с постели и что-то бормочет себе под нос на французском. Печорин морщится и вытягивается в струну. Его руки зависают над головой, цепляются за резную спинку кровати. Григорий кидает взгляд с полуприкрытых ресниц в сторону окошка и всматривается в беспросветную темень. Утро, ночь ли — не разберешь. Он ворчит, натягивает белую простынь повыше и зарывается под нее с головой, что только светлая макушка торчит навиду. Босой Грушницкий делает шуму невыносимо, так что спать уже не получается. Вышеупомянутый, кстати, тут же объявляется. Точнее сказать, махом заваливается чуть поодаль Печорина. — Гриша, чего ты хмурной такой?       Печорина коробит от этого «Гриша», а еще от грубости русской речи после тысячи французских комплиментов. В итоге он вырывается из-под ткани и садится на кровати резким рывком. Устремляет свои темные очи на виновника прерванного сна и морщится. Табачный дым бьет в нос. Грушницкий ни в чем себе не отказывает. Разлеживается тут и курит трубку. А Григория раздражает до мурашек. Вышел бы на крыльцо и курил бы, сколько душе его угодно, но на белых, на белых Печоринских простынях — ни за что. Потому он и вырывает резную трубку из чужих пальцев, теперь действительно хмурной. — Тu es le muguet, Grushnitsky. Грушницкий в непонимании расплывается на постели и завывает себе под нос. Как дворовый пес, ей богу. Его черные кудри красиво спадают на плечи и смуглая кожа лишь подчеркивает породу. Печорин вынужден отвести взгляд, неспособный держать себя в узде от таких видов. Грушницкий же в свою очередь дергает товарища за плечо, у последнего со злобы трясутся руки. — Ландыш? Бог знает, что у тебя на уме. Печорин тут же оказывается втянутым в вихрь из чужих рук, кожа к коже. Столь интимный контакт раздражает его чувства и он морщит губы, а усы забавно дергаются вслед за мимическими линиями. Он силится высвободиться из хватки и в моменте упирается своей щекой в щеку новоиспеченного офицера, пыхтит, как старый конь. — Травишь меня, золотой мой. — Грушницкий тут же встрепенулся и предстал пред Григорием самым внимательным собеседником из всех ныне живущих. — Чего же терпишь, коль травлю? Печорин в мгновение ока меняется в лице и шепчет мужчине на ухо самым сладким тембром из своего арсенала. Ничуть не смущают его чужие волосы, облепляющие лицо. — Et moi, mon ami, j'aime les muguets. Выслушивать теперь смущенно-важные комментарии Грушницкого — скука смертная. Но Григорий слушает, хоть и зевает уже через пару минут. Игра в медленную сметь ему нравится, пожалуй, как никому другому.