Голодная луна

惘闻 – 最后的麻山

Я даже не знал, когда это началось. Хотелось, чтобы это был обыкновенный сон, обыкновенный кошмар. Этот кошмар точно длился больше, чем день, и меньше, чем год. Или так показалось только мне, и я случайно не обратил внимание на разрушившийся в один миг весь мир? Мой и Хёкджэ. Нашу единую вселенную. Ынхёк методично стал пропускать завтраки, забывая об обеде и ужине... Он постоянно исчезал во время принятия пищи, подолгу не возвращался, а, когда приходил, всегда отмахивался от вопросов и переводил тему. Все были увлечены только своими бытовыми проблемами и скудными интересами, на это никто не обращал внимания. Никто, кроме меня. Если вначале он еще соглашался взять маленький кусочек пищи в рот, то дальше он наотрез отказывался, больно ударяя меня по рукам и выбрасывая пакеты через настежь распахнутые окна. Все смеялись над его выходками, громко хохотали и заливались слезами. Все, кроме меня. Я стоял, не в силах пошевелиться. До самого конца. Хёкджэ был моим другом и оставался им даже во время неловких поцелуев глубокой ночью без единого лучика света. Он покрывал почти невесомыми поцелуями ладонь, медленно спускаясь к запястью и облизывая языком каждую вену, оставаясь при всем этом самым близким мне человеком. Хёкджэ посасывал нежную кожу ниже пупка, являясь мне всего лишь другом. Человеком, при виде которого сердце своим шальным биением ломало ребра, а разум взрывался, растекаясь кровавой лужицей по стенкам черепной коробки. Хёкджэ, от чьей улыбки я поднимался на уровень падающих метеоритов. От одного случайного его прикосновения кровь горячей лавой разливалась по жилам. Ли Хёкджэ. Друг. Балансируя на грани, тонкой и острой, как лезвие. Когда-нибудь мы умрем от этого. Или кто-то из нас, но обязательно повлечет за собой другого. *** Во время репетиций у Хёка все чаще подкашивались ноги, чего раньше почти никогда не случалось. Как ведущему танцору, ему не давали поблажек. Мемберы были недовольны, злость кипела, капая через края. А Ынхёк молчал, скрипя зубами в одиночестве. Со мной. Хёкджэ любил стоять на балконе и просто курить, сжимая дрожащими пальцами сухой фильтр сигареты. Я подходил к нему сзади, обхватывая ладонями его узкую талию и притягивая к себе. Терпкий дым роем ос заполнял легкие, но это сущая мелочь, по сравнению с тем, как вот так просто стоять рядом с Хёком и целовать его за ушком. - Знаешь, Донхэ, это все так осточертело. Его голос хриплый, необычно низкий и удивительно пустой. Я не видел его лица, но готов был поклясться, что он усмехнулся. Хёкджэ положил холодные пальцы на мои и откинул голову на моё плечо. Его блондинистые длинные пряди приятно щекотали шею, и, черт возьми, это было самое интимное, что могло со мной когда-нибудь произойти. Он медленно открыл большие глаза и посмотрел в меня, не на меня, а именно в меня – туда, где я скрывал все всплески розовой любви к нему и трепетное воспоминание о том, как он несильно покусывал мои пальцы. И я забыл, как надо дышать. И все бы ничего, все было бы охренительно круто, вот только даже через тонкую ткань одежды можно было ощутить выступающие косточки. - Знаю. Хёкки, почему ты не ешь? И Хёкджэ мягко отстранился, эгоистично забирая с собой частичку меня. Безвозвратно и бесповоротно. Отрывая с корнем, неприятным хрустом, противным и омерзительным. Разрывая тонкую нить чуть больше, чем любви. Но думал так только я. *** В один день я пришел раньше обычного. В общежитии царил идеальный порядок. Ни одна вещь не сдвинулась с места, а воздух будто бы перестал циркулировать. Тишина, разрываемая неприятными звуками, доносившимися из туалета. Липкий страх бережно окутал внутренние органы, когда я увидел за приоткрытой дверью сгорбившегося над унитазом Хёкджэ. Он бурно блевал, сжимая тонкими пальцами белоснежный бортик. - Хёкки… - дрожащим голосом окликнул его я, но он не обернулся. Удушливый ком подкатил к горлу, казалось, что меня вывернет наизнанку рядом с Хёкджэ. Я слышал пробиваемые сквозь рвотные позывы судорожные рыдания, и от этого внутри все скрутилось в три узла. – Хёк… Я дотронулся до его плеча, опускаясь рядом с ним на колени. Его била крупная дрожь, белки глаз покраснели, лопнули сосуды, по вискам медленно стекали капли пота. Хёкджэ зажмурился, когда я потрепал по его спутанной копне волос. И внутри меня что-то пошло по швам, громко треща и разрывая вены. Ли Хёкджэ. Друг и анорексик. Актуально. *** Менеджеры были явно не в восторге от такой быстрой потери мышечной массы, их не устраивал его болезненный цвет кожи и впалые щеки. Но пока Хёк мог стоять на сцене, петь, танцевать и шутить - все было нормально, хорошо и просто замечательно. Живи полной жизнью, Ынхёк, ведь ты – звезда, и все плевать хотели, что творится у тебя в желудке, ведь ты заводишь народ за копейки. Поднимайся и шагай, даже если у тебя сломаны ноги. И Хёкджэ стоял на сцене, пел, танцевал и шутил, тратя на это последние остатки немощных сил. Ему было проще откусить себе язык, чем сорваться на еду. Проще переломать себе все пальцы, но только не дотронуться до бренной пищи. Сигареты и два пальца в рот – завтрак, обед, ужин. Я хотел рассказать о его анорексии лидеру, мемберам, рабочим, случайным прохожим. Хотелось написать на всех таблоидах, ногтями вывести на асфальте «Хёкджэ болен», только бы кто-то услышал и помог. Но все меркло, когда Ынхёк терся своим членом о мой пах и между мокрыми поцелуями шептал: «Мне не нужна помощь, Хэ». И я, глупый и идущий на поводке у этого худого блондина, соглашался. Я упал в пропасть, споткнувшись о маленький камушек – о мою слабость. И с дрожащими коленками я даже не пытался выбраться. И это совсем не ахуительно. *** Все сильнее стали выпирать ребра, стали видны красивые круглые позвонки. На нашей общей подушке оставались клоки его волос, под глазами пролегли фиолетовые синяки. Живот прилип к позвоночнику. Его рвотные позывы служили мне будильником по утрам и колыбельной перед сном. Мелодия для моих ушей. Я знал, что Хёкджэ может умереть, что его могут вышвырнуть на улицу, оставив его ни с чем. Я не хотел, чтобы он закончил свою пропитанную яркими красками жизнь в гребанной белой больнице. Где нет жизни, где нет спасения. Где нет меня. Я наплевал на просьбы своего друга, своего Хёкджэ, и в разгаре дня удерживал коленями его тощие ноги, больно давил пальцами на щеки, разжимая сжатые челюсти. Я пихал ему еду в рот, кричал на него, с размаху ударял по впалой щеке. И он слушался: жевал, сглатывал, а потом выблевывал на нашу кровать. - Я просил не помогать мне, Хэ! И Хёкки кричал, надрывно и громко, срывая голос. А ведь завтра концерт, но ему все равно. И мне все равно, поэтому и кричал вместе с ним. Хёкджэ разбил бутылки с белым шампанским, шоколадным ликером и красным вином. Осколки полетели в меня, в него, впились в кожу и поцарапали тонкую пленку нашей души. Нашей общей души, одну на двоих. Хёкджэ упал на колени, ударяя кулаками прямо по осколкам, а потом трясясь в рыданиях и царапая себе лицо, шею и плечи грязными ногтями в попытке содрать с себя кожу. Сквозь поры стали проступать красные капли – и оказывается, это все-таки не кошмар, а реальность. Сказочная реальность, где вместо теплого дождя из туч льется разъедающая кислота. Я бережно притянул его к себе, тыльной стороной ладони вытирая остатки рвоты на его пухлых губах цвета спелой вишни. Хёкки тихо заскулил, утыкаясь кончиком носа в мою шею и сжимая тонкими пальцами мою вязаную кофту. И рухнули звезды, пошатнулась вселенная, сломалась наша душа. Мы оба задохнулись, сгорели, утонули, сбросились с крыши, попали под машину, порезали вены, выкололи друг другу глаза. Когда-нибудь один из нас умрёт, повлечет за собой другого. Обязательно. Полностью и бесповоротно. *** Хёкджэ поместили в эту гребанную больницу с белыми стенами, проходя курс психологического лечения. В него кололи успокоительные, разливая по бледно-синим венам слабые наркотики, кормили просроченным жирным творогом, по телу пропускали ток. Ынхёка не стало, Ынхёк ушел из группы. А Хёкджэ забыли, беспомощный и слабый он был никому не нужен. Никому, и, кажется, даже мне. Я был в тысячах километрах от него, не было времени навещать его. Каждое утро я обещал себе бросить всю свою деятельность ради него, но все чаще к вечеру я стал забывать об этом обещании. И я томился с другими, более интересными и сильными, и незаметно для себя стал захлебываться черной шипящей водой. Но я жил. Жил и радовался, учился быть еще счастливее. И все никак не мог вспомнить, почему я забывал дышать, когда люди клали мне голову на плечо. Со временем стали угасать фонари в сердце, нашем общем сердце, моем и Хёкджэ. Потухли искры, упали небоскребы. И перестали волновать новости о нём. Кажется, он нашел тонкое и острое лезвие, вырезав чуть ниже запястья корявое «Помоги мне». А после вспорол себе живот. Если я не ошибаюсь, безупречно-чистый пол покрылся кишками и прочими внутренними органами. Не помню, не интересно. Уже не столь важно и актуально только мнимо переживать. И все чаще я на крыше пил из горла шоколадный ликер и смотрел на полную луну, уже без звезд, на черном небосводе, даже если на улице светило солнце. Все, что я ощущал – бордовое тепло, равномерно струящиеся по моим обеим рукам. Хёкджэ из друга и анорексика превратился в просто анорексика, только уже мертвого. Фатальная ошибка и время на часах: за секунду до ничего. Воспоминания бритвой полоснули по коре головного мозга, и я вспомнил те невесомые поцелуи и холодные пальцы на моем животе, поцелуи за ушком и блондинистой копне спутанных волос. И я задохнулся, глупо улыбаясь и наконец-то увидев, как упал мир. На меня и Хёкджэ. И появились звезды, которые рухнули. И я отдался. Полностью, бесповоротно, каждой частичкой-осколком-обрывком-крупицей. Навстречу луне, Хёкджэ и твердому асфальту.