Поцелуй

— Епископ, идите к нам, мы играем в поцелуи! Госпожа де Люин, цепко ухватившись за локоть дядюшки, вела его к нам. “Мы”, то есть дворцовые сливки общества, жены и дочери влиятельных богатых мужей. С этими, честно сказать, коровами я не желаю иметь ничего общего, моя бы воля я бы осталась в своих покоях и принявшись за, наверное, десятое яблоко продолжила бы книгу, полученную от мужа… М-м-м! Счастье! Правда, к сожалению, я не смогу заняться ни первым ни вторым, что же поделать, если жена коннетабля, которая не только самая влиятельная дама после королевы, пользуется доверием юной монаршей четы, красавица и любовница многих властимущих мужчин, но и моя тетка, то есть жена дяди моего мужа, решила сыграть в детские салочки, только, чтобы поймать водящий должен поцеловать жертву. Очень в духе Мари. — Я не считаю, что стоит играть в это, особенно замужним дамам и мне.— говорит епископ, стоит поаплодировать ему. Именно это в мыслях у меня, вообще у всякой приличной девушки здесь. Если они конечно присутствуют в этой комнате. Зеваю и думаю: “Нет… Я все же хочу спать, я бы не читала и не ела, а легла бы на супружескую, не обагрённую кровью, что проливают женщина во время первой брачной ночи, постель и забылась бы блаженным сном.” — И все же, Ваше Преосвященство, я очень вас прошу.— “мадам коннетабльша” — так ее называли при дворе — не сдавалась. Она отпустила его локоть и “совершенно случайно” задела грудью, затянутой в уж слишком, на мой взгляд, бесстыдно открытое платье, его плечо. Молитвенно сложив руки, она чуть-чуть согнула колени и посмотрела на него снизу вверх глазами оленёнка оставшегося без мамы. У меня был до замужества один такой, маленький и безумно милый. Остальных он боялся, а меня, ну, не знаю, признал за мать, что ли? Я назвала его Лайой, по-настоящему к нему привязалась… А потом, когда мне подыскали мужа, его убили. “Олененок — не игрушка для дамы в браке!”— так сказали мне. Я полагала, его отпустят в лес, полагала я смогу иногда приходить туда поговорить с ним. Но уже на следующее утро загон был пуст, а днём я увидела его тушу на заднем дворе. “Годовалый олень — хорошее жаркого.”— так ответили мне на мой вполне законный вопрос: “Зачем?”. Не разжалобили их ни слёзы, ни укор в моих глазах. Им было все-равно на то, что это был мой единственный и лучший друг, все-равно, что он мне поверил… Лайоя освежевали и приготовили. И предложили мне попробовать. Конечно, я не съела ни кусочка друга и настолько быстро насколько позволяют приличия убежала к себе. И мне снились его такие милые, преданные и умоляющие глаза. Он просил меня помочь, спасти его… А я стояла и смотрела. Лайой один принял меня такой, какая я есть, не идеально воспитанной, хоть и некрасивой девицей — видимо при раскладе на данный момент вечной —, товаром, в будущем прекрасной женой и матерью. Ему нужна была просто Мария, а не Мари Мадлен де Виньеро. А теперь у него даже могилы нет. Я не защитила его. И прямо сейчас у госпожи де Люин были абсолютно такие же глаза, как у него, и довольно приятно было представлять, что ее тоже убьют. Вот её-то было за что. Притворство — раз. Разврат — два. Убийства — уверена — ни в чём невиновных людей — три. Можно было найти и четыре, и пять, и шесть, и семь. Возможно я бы дошла и до дюжины, и до чертовой дюжины, но это незачем. — Хорошо.— дражайший дядюшка сдался. Видимо этот представитель рода мужского пола ещё не окончательно ополоумел, когда Мари пыталась, буду честна, его соблазнить. — Благодарю вас! Благодарю! Благодарю-благодарю!— радостно запрыгала, будто девчонка Люин. Она щёлкнула пальцами и по этому знаку в залу вошли лакеи и стали тушить бесчисленное множество свечей расставленных по самым разным уголкам комнаты. Медленно но верно мы, хотя я все ещё мечтаю воздержаться от этого местоимения, погружались во тьму. Теперь нужно быстро зажмурить глаза, пока ещё горит солидная часть свечей, ведь не хочу же я быть пойманной своим же собственным дядей?! И быть пойманной это куда ни шло, но поцелованной… Нет, уж увольте! Любовник может быть и пошел бы мне на пользу, муж же совершенно не замечает ничего абсолютно, а Мари, единственная могущая застать меня и этого абстрактного молодого человека (мне почему-то представляются коротко стриженные русые волосы, ярко-голубые, словно небо в хорошую погоду глаза и может быть, да, возможно, более присущие женщине черты лица. Видела я такого где-то здесь, что ли?), но правда вряд ли ей это все интересно, скорее всего посмеётся, да и отпустит ворковать. А может быть новоявленная “тетушка” даже хотела, что я завела себе кого-нибудь. Иначе, как объяснить это платье присланное с утра и приложенную записку: “Милая Мари, я надеюсь вам понравится этот наряд и, полагаю, что вы оденете его на нашу игру.

Мари де Люин.”

Даже самый дурак, идиот и глупец поймет, что это тонкий — хотя почему же тонкий? Толстый и жирный, вернее, просто наитолстейший и наижирнейший — намек означающий, что я, много непередаваемых обычным французским, как впрочем и итальянским, и испанским, и латынью, эпитетов, обязана, даже, а не должна, появиться в этом платье сегодня. Не могла же она просто так заинтересоваться моим гардеробом, разве что он так плох, но я этого тогда не замечаю уже чересчур долго, я же при дворе уже несколько месяцев. Да, конечно я предпочитаю пастельные, даже не так, темные, тона одежд, и розовые воздушные, будто пирожные, платья не люблю (в этом мы с госпожой де Люин не похожи, но, на самом деле, даже найти хотя бы ещё одну черту, что была бы у нас обеих мне затруднительно), но чем же это так плохо, я не понимаю? — Считайте до полсотни, епископ. Ищите нас не раньше — не раньше, вы запомнили, епископ? — .— прошептала где-то рядом Мари с какой-то особой таинственностью. Быстро распахнув глаза я побежала вперёд путаясь в юбках. Ах! Как же это не удобно! Мало того, что оно облегает абсолютно всё выше пояса, ещё у него короткие рукава, хотя это и рукавами назвать нельзя, которые вечно сползают вниз выставляя мои угловатые плечи на всеобщее обозрение. Хорошо, что оно все же темно-синее, только золотистый псевдо-пояс и золотые цветочки и завитушки на юбке. Таким образом я могу слиться слиться с окружающими предметами. Прислонившись к стене рядом с гобеленом я перевела дыхание. — Люин, я не понимаю все же зачем мы с тобой здесь, объясни.— раздался у меня практически над ухом голос Анны Австрийской. Несколько секунд мне потребовалось, чтобы понять: это за гобеленом, там вероятно есть какая-нибудь ниша. — Затем, дорогая моя королева, что вы давеча нашептали мне, что епископ красив. Так вот как только здесь он окажется вы отсюда выйдете и… —Люин! — Моя королева, прошу вас! Шестерёнки в голове заработали с невероятной скоростью. Мари не просто так хочет этого поцелуя. Все будет представлено так, что дядя хотел сделать с королевой неподобающие вещи и король его сошлет в лучшем случае, а в худшем… казнит. Шаги. И шорох сутаны. Он идёт именно сюда. Что же… Господь должен мне простить этот грех, ведь делаю я это не для плотского удовольствия, а для спасения жизни человека. Я резко отошла от стены и побежала. Гладкая юбка атласного платья струилась и, чуть ли не падала как ее не держи. Теперь осталось его поцеловать. Самой. Сделать вид, что это он меня поцеловал. То есть поймал. Обнимая его за шею, запуская пальцы в его волосы, я чувствую себя невероятно смущенной. Я прижимаюсь к нему всем телом, так делают только продажные девушки из публичных домов, но я правда не знаю, как целоваться. Росла я исключительно среди женщин, а муж мной не интересуется, а потому вот он, мой первый поцелуй. Дядя не мог сориентироваться всего пару мгновений, а потом он расположил одну свою руку на моей талии, другой прижимал к себе мой затылок. Его язык попытался проникнуть ко мне в губы — хорошо, наверное, так и целуют по-настоящему, а не просто крепко прижимаются друг к другу — и теперь исследовал мой рот. Я пытаюсь повторять его движения, но могу поймать себя пока лишь на одной мысли: мне хорошо. Мне идеально. А сердце колотится часто-часто, это значит я влюбилась? Я таю в его руках. Плавлюсь словно лёд в теплой комнате. И я растекаюсь, как эта вода образовавшаяся после того, как какой-нибудь снег тает. Ноги подкашиваются и на миг я представляю себе, что снова выхожу замуж, снова иду к брачной постели, но только на месте жениха ведущего меня за руку не муж. А он, мой дядя, епископ Люссонский… Воздуха начинает не хватать, он находит на моей спине застёжку платья и… Я отстраняюсь. Не здесь. Не сейчас. — Кого я поймал? — спрашивает он хрипло. Я молчу и пячусь. Нет, никто-никто не должен об этом знать, и о чем я думала, ах, о чем… Свет загорается и ослепляет. — Это вы, милашка Мари? Плохо же бегаете, вот и попались! Ай-ай-ай!— журит меня Люин. Она, вероятно, зла на меня, конечно, зла, ведь я расстроила ее планы.— Епископ, вы должны простить бедняжку Мари, ее муж так занят в последнее время… Я не слушаю, как она меня позорит. Я занята единственным важным для меня вопросом: “А ему понравилось?” Если да, то чувствует ли он то же, что и я? За эти мгновения моей жизни я готова умереть на месте и пройти все круги Ада. Пусть судачат. Плата невелика. И я ловлю его улыбку. Не насмешливую. Нежную. Почти влюбленную. Вот что такое счастье.