Шепот в тишине

— В Башне есть купальня? — спрашивает Крисания. Просто чтобы спросить. Чтобы не было неловко от тишины. Чтобы было время избавиться от ощущения тумана в голове — она задремала, кажется, и Рейстлин её разбудил. Тоже кажется. Голова теперь как ватная, и в ушах шумит. — Купальня? — переспрашивает он. Будто ждал чего угодно, а не глупого вопроса. И ладно, и пусть. Лишь бы только не смеялся. — Именно, — кивает Крисания. Она неплохо представляет, как выглядит сейчас: с синеватыми тенями под глазами, запавшими щеками и спутанными волосами, в изорванном и окровавленном платье. Крисания уверена — даже смыть с лица сажу ей не удалось, наверняка на коже остались грязные следы. Сотворенной сутки назад в разбитой колбе воды (её, конечно, можно набрать столько, сколько потребуется, разве что придётся ждать) хватило на то, чтобы утолить жажду и попытаться умыться. И только-то. Стоит ли говорить, что после событий последних дней Крисания многое бы отдала за возможность отмыться от сажи и крови? Выражение лица Рейстлина из совершенно нечитаемого становится задумчивым. — Да, — наконец говорит он, — в Башне есть купальня. Крисании ужасно неловко. Хуже, чем на первом приеме в честь сорокалетия лорда Амозуса. Тогда на неё все так смотрели — пялились, таращились, чуть ли не взглядами раздевали — жутко стыдно было. Хуже, чем когда матушка объявила, что её руки просил лорд Клавдий. Он был славный, но замуж за него Крисании вовсе не хотелось. Даже хуже, чем когда ей пришлось придумывать объяснение пропаже сережек с сапфирами. Не скажешь же правду: что отдала нищей девочке. Глупо как. — Ах, да, — спохватывается Крисания. — Это хорошо. «Лишь бы снова не сказать про купальню». Когда Рейстлин рядом, у неё сложности со связными мыслями. Так и хочется ляпнуть какую-нибудь чушь. А он, наверное, над ней тайком потешается. — Именно, Праведная дочь, — в его голосе чудится лёгкая насмешка. — Иди сюда. Я снова должен защитить тебя заклятием, подобным тому, какое понадобилось, чтобы пройти сквозь Шойканову Рощу. Крисания на мгновение обиженно хмурится и успокаивается, едва горячие губы касаются поцелуем её лба. Кожу обжигает магия. От такой заботы, конечно, приятно. Только вот Крисании давно уже не достаточно просто поцелуев в лоб. С самой их с Рейстлином первой встречи, если начистоту. И в её власти это исправить. Например, можно привстать, обвить его руками за шею и легко поцеловать в чуть приоткрытые губы. Для этого нужно собрать всю свою храбрость. Или хотя бы половинку. А ведь Крисания всегда считала себя очень отважной девушкой. Ещё можно поймать его руку за запястье — у Рейстлина очень, очень красивые руки, чуткие длинные пальцы — сжать в ладонях и поцеловать. Коснуться губами подушечек пальцев, костяшек, провести языком по коже на сгибах суставов. Хотя больше всего хочется почувствовать эти руки на своей обнаженной коже. Ответом ей — молчание, почти осязаемое. И странный взгляд. Вовсе не тот результат, на который Крисания надеялась. Крисании становится неловко под его взглядом. Изучающим, пристальным, очень внимательным. Она чувствует, как жар румянца расползается по щекам. На миг кажется, что сейчас Рейстлин отстранится, потом дотронется до её лба ладонью, проверяя, не лихорадит ли Крисанию. А затем спросит холодно, всё ли в порядке с Праведной Дочерью. И ей после этого останется только… Вот что именно, Крисания никак не может придумать. Но хорошего в этом «только» мало. Кажется, она поняла отношение мага к себе. В его глазах Праведная Дочь, верно, в первую очередь ценный союзник, и в самую последнюю — девушка. Даже к очень ценному союзнику Рейстлин вряд ли захочет без лишней необходимости прикасаться, особенно когда таковой — нечёсаная девица в драном платье, больше похожая сейчас на бродяжку, чем на гордую жрицу Светоносного Паладайна. Да с бо́льшим удовольствием, должно быть, Рейстлин расцеловал бы каждую из пяти голов Всебесцветной драконицы. — Идём, — говорит Рейстлин. И прижимает её к себе крепко, не вырваться. Слов заклинаний Крисания не слышит, только вздрагивает, ощущая, будто падает, и обнимает мага сильнее. Хорошо, что он не торопится разжать руки и отстраниться. Она не спрашивает: «Я противна тебе?» Потому что всегда может ответить сама себе: «А какая разница?» На самом деле разница есть, но ответом можно считать и горячие ладони на её талии. Ответ этот правдив, ведь тело, в отличие от разума, почти никогда не врёт. Жаль даже, что Рейстлин всё же отстраняется — хочется верить, что с неохотой — и делает шаг назад. Произносит заклинание, и волшебный кристалл на верхушке посоха вспыхивает в темноте ровным холодным светом. Вслед движению Рейстлина по стенам купальни бегут жутковатые тени. Света посоха не достаточно, чтобы осветить всё помещение, но вполне хватает, чтобы увидеть то, что нужно: выложенные мозаикой стены и полы, тёмное пятно бассейна, скамьи, огарки свечей в стеклянных подставках. Крисания неуверенно оглядывается кругом. — Последние лет сто здесь никто не бывал, — говорит Рейстлин задумчиво. По щелчку его пальцев чаша бассейна наполняется водой. На скамье сама собой возникает стопка чистых полотенец. — Здесь всё, что нужно, — говорит Рейстлин. — Если что-то потребуется… — Ты останешься? — осторожно спрашивает Крисания. Ей должно быть стыдно, но она вовсе не хочет остаться в купальне одна. Дело тут не в Стражах Башни. Пусть они, безусловно, далеко не самые приятные соседи, но Крисания уверена, что на сей раз сможет с ними справиться. И не в темноте — платиновый амулет даёт достаточно света. Рейстлин молчит пару мгновений, за которые Крисания успевает искусать до крови рассеченную губу. — Стражи Башни во всём покорны моей воле. Они не причинят тебе вреда, — говорит он. В его голосе слышится словно бы нотка сомнения. — Однако не стоит… вводить их в искушение. Звучит несколько двусмысленно. У Крисании перехватывает дыхание, вспыхивают алым щёки — хватает одной мысли: «Он согласился!» «Поверить не могу!» — Мне будет спокойнее, — соглашается Крисания дрогнувшим голосом, пусть от спокойствия её состояние далеко настолько, насколько это вообще возможно. — Только… — Я отвернусь, — опережает её просьбу Рейстлин. И действительно отворачивается. Очень любезно с его стороны. До мраморной скамьи шагов семь. И ещё шагов пять до бассейна — он кажется тёмным пятном с редкими светлыми бликами. Только пройти их трудно — у Крисании ноги подкашиваются, она едва не падает. Чувствуя, как колотится сердце, Крисания даже не может сказать, чего ей больше хочется — чтобы Рейстлин действительно отвернулся и не смотрел, или обманул её. Должно быть, пока она обманывает саму себя. В том, что спиной чувствует пристальный взгляд, когда снимает разорванную накидку. И представляет, что шелестит не тонкая ткань её одежд, а тяжелый бархатный плащ за спиной. В том, что едва заметно дрожит, пока расстёгивает мелкие пуговицы на платье. И воображает, что могла бы почувствовать, если бы тонкие лямки жреческого платья спускали с её плеч мужские руки. Ошалеть можно от собственной смелости. На мгновение Крисанию посещает мысль, если бы взглядом можно было ожечь, на ней, верно, мигом вспыхнули и осыпались невесомым пеплом все её белые одежды. Пальцы дрожат — от страха ли, от предвкушения ли — так, что расстегнуть сандалии и развязать повязку на груди удаётся не с первого раза. Вещи она кладёт на скамью, пока смелость не сменилась жгучим стыдом. И шагает в воду скорее. Вода в каменной чаше бассейна кажется тёмной и похожей на горное масло. Крисания неуверенно касается воды ступнёй, удостоверяясь, что та теплая. Нащупывая ногой ступени, спускается. Медленно, боясь упасть и вместе с тем отчаянно желая хотя бы воображать ласкающий её тело мужской взгляд. И садится на одной из ступенек, так, чтобы вода прикрыла грудь. Гадать, видел ли Рейстлин всю бесстыдную сцену её обнажения, сладко и мучительно стыдно одновременно. Она не говорит: «Жрецы Паладайна не дают обет безбрачия. Ты знал?» Интересно, это прозвучит как согласие или как приглашение? Всегда можно ответить самой себе: «И что с того?» — Я красивая? — спрашивает Крисания вместо этого. Ответом ей становится звяканье пряжки ремня, скрип кожи сапог, шелест оседающей на пол мантии. Крисании не нужно поворачиваться, чтобы понять, что происходит за спиной. Ей видится в этом что-то очень интимное: чёрные одежды поверх белых, небрежно сброшенные на мраморную скамью. Видел, о, конечно, он всё видел! Стыдясь, она быстро отворачивается, убеждая себя, что снова выдаёт желаемое за действительное. Плеск воды за спиной подсказывает, что она ошиблась. Крисания инстинктивно прикрывает скрещенными предплечьями грудь. Не то, чтобы под водой, да ещё и в не слишком ярком свете что-то такое видно, но так… проще. — Очень красивая, — говорит Рейстлин тихо, садясь рядом. За этим должно последовать… что-то. — Развернись, — просит он. — Иди сюда. Крисания успела напридумывать себе столько всего, что сама диву даётся — откуда только знания взялись. На самом деле всё куда проще. Чуть-чуть разочаровывающе. В руках у Рейстлина самый обычный костяной гребень. — Нам будет удобней вот так, — добавляет он. Он притягивает её, подхватывает под бёдра и сажает себе на колени. Не слишком удобно. И вместе с тем ново, очень приятно — раньше она всегда ощущала бархат мантии и жар его тела, будто Рейстлина всё время мучает лихорадка. А теперь кожей чувствует только его сверхъестественно горячую кожу и жаркое дыхание в волосах. Рейстлин собирает её мокрые волосы в кулак — у Крисании есть фантазия, очень странная: о том, что он наматывает её волосы на кулак, притягивает к себе и целует, не спрашивая согласия. А потом... Мысли о «потом» не пристали светлой жрице. Неужели Рейстлин узнал?.. Он ведь может, наверное. Крисания не уверена, плохо это или хорошо. Но от одной мысли стыдно. Рейстлин проводит гребнем по её волосам. Сперва прочесывает кончики, чтобы не спутались, потом поднимается выше. Изредка касается, случайно или нет, не понятно, её плеч, шеи, спины. В его движениях нечто от магического обряда, медленное, тягучее. Даже если это лишь — плод чёрной магии, пусть так. Всё тело Крисании пылко отзывается на эту целомудренную ласку — ноют груди, низ живота сводит приятной болью, отчего хочется сжать бёдра и... много чего ещё хочется. Того самого, о чём, хихикая и краснея до ушей, шепчутся с подружками и сестрами в девичьих спальнях. Если красиво и прилично, это называется близостью. Крисании жаль немного, что подруг у неё было не много, а в подобных разговорах кузин она не участвовала, считая их недостойными воспитанной леди. Подслушанных краем уха советов и рассказов куда более опытных девиц хватает на то, чтобы в общих чертах представить, что может последовать за сидением в обнаженном виде на мужских коленях. Правда только в постели, а не вот так, как сейчас: в бассейне и по грудь в теплой воде. И, хотя место не столь важно, весь теоретический опыт Крисании не даёт ответа на самый главный вопрос: «А мне-то что делать?» Тут все знания исчерпываются наставлениями матушки, отчаявшейся выдать дочь замуж. В них точно было про бабочек и цветочки, а так же про «закрыть глаза, раздвинуть ноги и лежать смирно, остальное твой муж сделает сам». Только лежать смирно Крисания не согласна. Одна надежда — природа подскажет, что делать дальше. Ведь, право слово, не бежать же к своему богу за разъяснениями! Правильно, что Рейстлин берёт инициативу на себя. Когда прижимается лбом к её затылку. Когда убирает прядь волос за ухо, проводит пальцами по щеке. Когда прижимает Крисанию к себе одной рукой. Объятия его обманчиво мягкие, Крисания отлично знает, что хватка у Рейстлина железная — захоти не вырвешься. Второй рукой он гладит её колено, медленно, очень осторожно, будто Крисания, точно одна из его лабораторных колб, может разбиться от неверного движения. В его действиях можно угадать невысказанный вопрос. Что-то похожее на: «Ты не оттолкнёшь меня?» Даже если бы она и собиралась это сделать, Рейстлин не станет её слушать. Не важно. Сидеть становится неудобно: горячо между ног, твёрдо под ягодицами, почти больно. Немного стыдно, пожалуй, и бесконечно сладко. Крисания неуверенно ерзает и трётся о мужские бедра. Ответом на её немую просьбу становится ласкающее движение пальцев по внутренней стороне бедра. Вверх и вниз. Вторая его рука собственнически обвивает Крисанию под грудью. Она не спрашивает: «Зачем?» Потому что на этот раз можно не отвечать самой себе. — Что, если я устал просто смотреть? Крисанию на мгновение захлестывает желание бежать, спрятаться, да хоть нырнуть под воду и прямо тут захлебнуться, лишь бы не чувствовать всего того, что она сейчас чувствует. От этого страшно. Потом оно исчезает. Рейстлин прижимает её к себе с такой силой, что Крисании на миг кажется — сейчас он сломает ей рёбра. — Рейст… — выдыхает она. Хватка слабнет, а Крисания вновь может нормально дышать. Рейстлин касается цепочки, ведёт по ней подушечками пальцев, прижимая к коже. Отвлекает поцелуями в шею — так, что кожу жжёт и колет. Крисания тщетно старается не дрожать — не от холода, а от одного только прикосновения, от которого подкашиваются колени, а связные мысли улетучиваются из головы. А потом чуть не взвизгивает, когда понимает, к чему были манипуляции с цепочкой — Рейстлин наощупь находит, наконец, замок и расстегивает его. Крисания отчаянно пытается вырваться. Без медальона она ощущает себя по-настоящему нагой, и неважно, сколько на ней при этом одежды. Слишком острым становится ощущение собственной беззащитности. — Тише, — ухо и щеку обжигает горячее дыхание. — Тише. Платиновый медальон тускло блестит в свете волшебного посоха, опускаясь на бортик бассейна. Крисания зачарованно провожает его взглядом, не решаясь ничего возразить. Да и захоти бы она, не смогла бы вымолвить и слова. — Я же не съем тебя. Пожалуй, даже если бы попытался именно это сделать, она бы так не тряслась. И не думала о том, что Рейстлин очень не хочет её с кем-то делить. Даже с её богом. Это одновременно пугает и радует. Крисании очень, очень хочется стать не просто любимой и единственной — в общем, она давно уже таковой стала — но по-настоящему необходимой. Быть нужной куда больше, чем другая, куда более важная, чем любая из женщин, страсть Рейстлина — магия. Ощущение нужности, не суть важно, кому именно: богу или мужчине, роднит в глазах Крисании любовь со жреческим служением. Пусть так. Крисания готова возложить на алтарь этого служения любую жертву, какую от неё потребуют. Даже если это её убьёт. А пока Крисания прижимается ягодицами к его бедрам, прогибается в пояснице, шире разводит ноги, доверчиво раскрываясь. И вспоминает о том, как Рейстлин прижимал её к себе тогда, при чтении заклинаний, перенёсших их из гибнущего Истара. Только на этот раз между их телами нет ни её белых, ни его чёрных одежд. И так в разы лучше, она уверена. Так и должно быть. Рейстлин шепчет то же самое, будто слышит мысли. И отводит с груди намокшие пряди чёрных волос. Крисания неуверенно пытается собрать волосы в пучок. Запоздало понимает — надо было сразу заплести косу, пока волосы не перепутались. Только руки её почти не слушаются. И даже хорошо, что Рейстлин перехватывает её за запястье, сжимает чуть сильнее, чем требуется — как бы не осталось синяков. — Нет. Оставь, — приказывает он. И добавляет куда мягче: — Мне так нравится. И спешит подтвердить свои слова делами. Крисания в ответ только сдавленно охает и кусает губы. Кожу жгут поцелуи в шею, затылок, и горячие руки, ласкающие её соски. Оборачиваться не надо, чтобы уверенно сказать — Рейстлин улыбается, наблюдая за движением пальцев по её груди. Движения его ладоней мучительно медленные, изучающие. И пусть. Так тоже приятно. Крисания вскрикивает только раз, когда мужские пальцы стискивают её грудь. Это оказывается неожиданно, до слёз больно. Крисания слишком хороша, чтобы Рейстлину, при всём его ревностном собственничестве, сколь сильно бы не хотелось оставить на её теле свою отметку, пришло на ум оставить на нежной белой коже синяки. Оттого безмолвными извинениями за причиненную боль — прости-прости, так не должно было быть — становятся поцелуи в шею и поглаживания по внутренней стороне бёдер. И осторожные прикосновения между ног. Крисания тяжело выдыхает и, прикрыв глаза, откидывает голову назад, упираясь затылком в плечо мужчине. Ей слишком жарко и слишком хорошо. Даже когда Рейстлин разворачивает её к себе лицом. Она очень рада этому. И у неё пылают щёки — Крисания как никогда остро чувствует его желание. Это одновременно смущает и возбуждает, кружит голову сильнее всякого вина. Заставляет делать глупости. Например, обнимать Рейстлина за шею, тянуть на себя и неуверенно подаваться навстречу самой, отчаянно желая прижаться губами к его губам. Нет, конечно, нет, он не оттолкнёт её, но… Теперь уже ей хочется оттолкнуть его, покраснеть — хотя, казалось бы, куда больше? Прикрыться стыдливо, отводить глаза. Говорить, быть может, что-то про то, что нет, нельзя, слишком стыдно, им нужно не это, боги же видят и ещё много разных глупостей. Просто чтобы хоть что-то сказать. На самом деле Крисания боится показаться неумелой и неуклюжей. Боится быть нежеланной. Тревога её успокаивается быстро, после одной только фразы: — Смотри на меня. У Рейстлина гипнотический, остановившийся взгляд, и радужка глаз кажется отчего-то золотистой. В этом его взгляде легко читается: «Моя». А ещё желание и восхищение. Можно засчитать это за признание любви. Почти. Крисания не стонет, только тяжело дышит, закусив губу. И сдавленно охает от удовольствия, не сводя с него взгляда. В голове одна мысль: «Неужели правда? Неужели? Правда?» Пальцы его, чуткие и осторожные, касаются её там и так, как сама Крисания никогда раньше не решалась коснуться сама себя. И даже подумать об этом. Она, в общем, никогда не занималась ничем подобным. Если покопаться в памяти, находился один эпизод, Крисании было лет двенадцать или, быть может, тринадцать, точно она не помнила. Связано воспоминание было вовсе не с самой попыткой робко и стыдливо себя приласкать — хотя молодое тело просило не раз. Памятно было не столько то, как её застали — няня увидела с задранной ночной рубашкой и пальцами между бёдер. Сама бы Крисания никогда и ни за что не созналась в таком занятии матери. Матушка, добрая, всё понимающая матушка, мягко и спокойно, как умела она одна, объяснила, что это неправильно. Вот это запомнилось хорошо. Впрочем, про решение Крисании — «её Солнышка» — стать жрицей покойная ныне матушка говорила примерно то же самое. И примерно в тех же выражениях. Крисания давится нервным смешком от этих воспоминаний и до крови прокусывает губу, пытаясь не всхлипывать. Она кажется себе ужасающе бесстыдной, развратной, но остановиться, перестать прижиматься к Рейстлину, не может. Рука между ног Крисании движется размеренно, вверх и вниз, пальцы надавливают сильнее. От касаний становится так жарко — немудрено, рука Рейстлина обжигающе горячая. Хотя не только в этом дело. А ещё Крисании хочется ответить тем же — сделать ему приятно. Удовольствие за удовольствие. Она нервно облизывает губы — вся воплощенное нетерпение и предвкушение — и осторожно скользит ладонью по груди Рейстлина. Точно проверяет, насколько далеко ей позволят зайти. И насколько далеко сможет зайти она сама. Крисании хочется посмотреть вниз — чуть досадно, что под водой, кажущейся в свете посоха маслянисто-чёрной, ничего не видно. И между их телами не так много места, но для её руки хватает. Потому можно потрогать. Провести пальцами по груди, животу. Мужчины не слишком отличаются от женщин, наверняка им приятно одно и то же, как догадывается Крисания. И можно погладить ниже, мягко-мягко провести подушечками пальцев, стараясь не причинить боли. Подходящего слова для того, что у мужчин ниже пояса, она не помнит. Только неприличное, его Праведным дочерям Паладайна знать не полагается. И ещё названия из книг по врачевательскому делу. Нет, тоже не подходят. Впрочем, не в слове суть. Рейстлин не пытается ни остановить, ни оттолкнуть её руку, наслаждаясь искренней, пусть и неумелой лаской. Он только тяжело сглатывает и хрипло дышит, словно бегом поднялся из подвалов до лаборатории Башни. Поглаживая второй рукой по щеке Рейстлина — небритой, колючей, почему-то это вызывает прилив нежности — и вытирая со лба капли пота, убирая прилипшие вьющиеся пряди волос, Крисания рассеянно отмечает, как под полуприкрытыми веками лихорадочно блестит золотом радужка его глаз. Желания и решимости у Крисании хватает, а вот опыта никакого. Его отсутствие несколько возмещает страсть. И всё же очень, очень хорошо, что Рейстлин ей помогает — кладёт пальцы поверх её, сжимает и показывает нужный ритм. Ничего сложного. Крисания покорно сжимает горячую плоть ладонью и бросает робкий взгляд из-под ресниц, безмолвно спрашивая, всё ли сделала правильно. Собственные движения кажутся ей грубыми, неумелыми, какими-то бестолковыми. Толчки навстречу её ладони можно засчитать за ответ. Что-то похожее на: «да, правильно». Много позже она понимает — у Рейстлина всё это тоже было впервые (вряд ли неудачную попытку с девицей, чьего имени он не в состоянии вспомнить, имеет смысл засчитать). И осознает, что он тогда панически, до судорог боялся сделать что-то не так, и руки у него дрожали не меньше, чем у неё. Но это потом. А сейчас, чувствуя себя неловко и глупо, Крисания вся сжимается. — Тебе больно? Я что-то не так сделала? Рейст… Дальше договорить не выходит. Он проводит влажным указательным пальцем по губам, сжимает её подбородок, заставляя замолчать и запрокинуть голову. А потом надавливает чуть сильнее — Крисания покорно приоткрывает губы, разжимает зубы, всё недоумевая, зачем? Очень странная ласка, но если ему нравится, что же, пусть будет так. А затем мокрый от воды и слюны палец начинает двигаться в такт с ладонью, ласкающей низ её живота, и всё тело Крисании отзывается на эти ласки томительно сладко, жарко, непривычно и до дрожи приятно. Особенно когда она чувствует мужские пальцы внутри, и они не только во рту. От этого очень сложно оказывается не стонать. Так сложно, что она прикусывает пальцы Рейстлина, совсем забывшись. Глупо даже — никто ведь не услышит, но почему-то всё равно стыдно. Ответом ей, что удивительно, становятся не ругательства, а жаркий шепот в ухо: не понятно, пытается ли Рейстлин успокоить её или, быть может, себя. А может, нашептывает что-то до ужаса непристойное. Крисания знает абанасийский — это ведь родной язык Рейстлина, если она не ошибается — на уровне счёта до десяти, да пары распространенных выражений и слов. Из сказанного ей знакомо только одно: «Моя». И Крисании хватает одного только звука его голоса, чтобы стонать от возбуждения. — Рейстлин, — шепчет она, едва палец выскальзывает изо рта. Рейстлин закрывает её губы поцелуем. Крисания упирается коленями в ступень бассейна и приподнимает бедра. Ноги дрожат, как бы не упасть, думается ей. Собственная нагота её более не смущает, а движения кажутся очень… правильными, что ли. Пытаясь унять тянущее почти болезненное ощущение внизу живота, она трется промежностью о живот Рейстлина. До стона — своего и другого, мужского. И разводит колени до предела — ещё чуть шире, и будет неприятно — неловко пытаясь направить твердую плоть в себя. Успевает ещё промелькнуть мысль: «А будет ли больно?» Перед тем, как… — Нет, — внезапно глухо говорит Рейстлин. В его голосе Крисании чудится досада? Боль и едва ли не ярость? — Я только хотела!.. — пытается растеряно оправдаться Крисания. Её точно холодной водой облили — даже морозит всю. Договорить не получается. И что ей сказать? «Я только хотела быть твоей?» «Я только хотела, чтобы ты меня взял?» Пусть и то, и другое правда, но правда очень стыдная. Сейчас Крисания не способна даже думать о ней, не краснея от смущения. На миг ей кажется: сейчас Рейстлин столкнёт её с колен в воду и уйдёт, мокрый и злой. И, может даже, перед уходом выскажет что-то резкое о столь неподобающем светлой жрице развратном поведении. А она… она, верно, утопится прямо тут, в бассейне, где воды в лучшем случае по грудь. Или по обычаю варварских племён далёкого холодного юга повесится на собственной косе, как положено опозорившей род девице. И в заоблачной обители Паладайна будет стыдиться смотреть в глаза родителям — как же, единственная их наследница, и такой позор!.. Вот же глупости лезут в голову. — Нет, — повторяет Рейстлин мягче. И насильно заставляет сесть, больно надавив на бёдра. Руки у него дрожат. — Не сейчас. Не здесь, потерпи. И ласкает снова — пальцами и губами. Крисания вцепляется в его плечи свободной рукой так, будто боится, что он сейчас исчезнет. Целует в ответ сама, просит не оставлять её, всё что угодно, только не это. А потом время будто ускоряет бег. Останься у Крисании связные мысли, она бы всенепременно решила, что тут не обошлось без магии. Будто она сейчас опять в эпицентре колдовского круга, способного за мгновение ока перенести её хоть на сто лет вперёд, хоть на триста лет назад. Потому что она сама дрожит и плачет, кажется, не переставая двигать рукой и бёдрами. А Рейстлин неожиданно тяжело выдыхает, уткнувшись ей в волосы, прижимая к себе одной рукой. Плоть под ладонью Крисании обмякает. «Так и должно быть?» — мелькает на мгновение мысль, и тут же исчезает. Пальцы, движущиеся в бесстыдном ритме, сперва замедляют, а потом и вовсе останавливают скольжение. Крисания, не слишком понимающая уже, отчего он остановился, не стыдясь более, насаживается на его пальцы сама, жарко шепчет Рейстлину о том, чего, вернее, кого, хочет. — Сейчас. Подожди. Крисания не чувствует уже, как жалобно и хрипло звучит её голос. И сквозь шум крови в ушах больше угадывает, чем слышит слова. — Вот так. Пожалуйста. Она накрывает его ладонь своей, показывая, как именно хочет. Пары движений пальцев и бёдер им навстречу оказывается достаточно, чтобы Крисания сжалась всем телом от ощущения, немного похожего на религиозный экстаз. Только без «немного». Даже хорошо, думает она потом, что после всего этого можно долго сидеть, не размыкая объятий. И пытаться не рыдать от удовольствия, чувствуя себя опустошенной и безмерно счастливой. А ещё тереться щекой о горячее плечо, смакуя растекшуюся по телу теплую истому. Ощущать биение сердца под кожей почти как своё. И лениво прислушиваться, пытаясь понять, что такое неразборчиво-ласковое сонно Рейстлин шепчет ей в волосы, пока медленно гладит Крисанию по спине и плечам. Подниматься нет ни сил, ни желания. И удивительно, что до возвращения в Башню Карамона они успевают всё-таки использовать купальню по прямому назначению. Само собой получается так, что в Палантасе двести лет назад им приходится задержаться ещё на месяц. И в процессе совершенно случайно выяснить, что кровать в покоях мага скрипит просто ужасно.