Ночь в Париже

Ночь в Париже Сон к Клиффорду в эту ночь — как, впрочем, и в остальные ночи в последнее время — не шёл. Строптиво и гадко, заставляя глаза распахиваться — и неважно уже, от тусклого фонарного света, пробивавшегося в окно через занавесочный тюль, от яростно колотившегося сердца в груди или от шума, доносившегося из коридора. К коридорному шуму, американец знал, вполне можно привыкнуть — и французские пансионы были не более шумны, чем немецкие — если есть, на что отвлечься. А если из компании только жутковато стучащий в окошко клён, тикающие на голову набатом часы да собственные страхи, то выбирать долго не приходится. Всё-таки лучше чужой переполох, чем свои кошмары; он наспех оделся и, наугад застёгивая верхние пуговицы рубашки, вышел в общий коридор. Несмотря на неприлично поздний час — стрелка часов неумолимо катилась к полуночи — в полупустом фойе пансиона всё отчетливее звенели громкие, на грани крика голоса, как это бывает, когда два человека совершенно не могут понять друг друга. Конечно, едва ли повышенные тона способны лучше донести мысль, особенно если общаться на разных языках, и особенно — если это не фигура речи. Портье-француз, подслеповато щурящийся за поблескивающей оправой очков, явно начал терять терпение: его быстрая, чуть гнусавая речь сталкивалась с иноязычной, слишком яростной и обрывистой для его слуха. Под таким натиском у портье не оставалось никаких шансов.  — Bitte, ich kann keine Unterkunft finden, — молодая женщина в отчаянии сорвала шляпку с вуалью и бросила ее на стойку. — Das ist schon Mitternacht, um Himmels willen! Рядом с ней не наблюдалось спутника, хотя и на беженку она была совсем не похожа: слишком хорошо одета, особенно для этого нищего пансиона. Словно в подтверждение, она резкими движением расстегнула неподатливую кожаную сумочку, нещадно теребя замок, и вывалила перед портье целую груду купюр, не озаботившись их пересчитать. Портье наклонился ниже; спустя несколько мгновений поднял на гостью взгляд, как будто она обезумела, и ткнул в ворох денег пальцем: — Nous n'acceptons que des francs, mademoiselle, — отрезал он суровым голосом. — Des francs! Немка всплеснула руками. Она не нуждалась в деньгах, однако явно нуждалась хотя бы в базовом французском — и в местной валюте. Ее немецкие марки не хотели принимать нигде: ни в приличном отеле, ни в этой богом забытой дыре.  В общем, сцена, разворачивающаяся перед глазами Клиффорда, была достойна какого-нибудь плохонького фельетона с последней страницы Journal des Débats — хоть сейчас бери и сам пиши, так хоть какие-то деньги будут. Зато у фройляйн в беде проблем со средствами явно не было; проблемы были иного рода: немецкая речь, прочно въевшаяся под кожу за несколько месяцев, вновь грубо рубанула по уху Клиффорда, вызывая в сердце не самые приятные воспоминания. Стерев со лба резко выскочившую испарину, он заключил, что, раз эта немка сейчас здесь, а не… а не там, то, должно быть, они делят общую беду. И общее же к ней отношение. А, значит, стоит помочь, что ли — никогда не поздно стать джентльменом.  — She is with me, monsieur Deschamps, — за неделю его пребывания здесь общение с портье на химерической смеси английского и французского уже стало обычным; тот в ответ насупил брови и беспокойно кивнул, в честь позднего часа уже не имея возможности припомнить достойный ответ на языке Шекспира. Клиффорд, покосившись на женщину, добавил, по старой привычке ловко перепрыгивая на немецкий: — Отойдём? На лице незнакомки, услышавшей знакомую речь, тут же зажглось облегчение. Уже потерявшая всякую надежду на то, чтобы договориться о ночлеге, она готова была ухватиться за любую спасительную соломинку — даже если это совершенно незнакомый ей мужчина-иностранец с кое-как застегнутыми пуговицами на рубашке. Каблуки застучали по полу, послушно следуя в сторону, прочь от портье. Свою внезапную спутницу Клиффорд дождался в пыльноватом и неприглядном углу общего фойе за шатким газетным столиком. Абажур, сковывавший мигавшую электрическую лампочку, некогда обещался быть красивым, но со временем отчаянно посерел; как и всё в этом городе. Угол был паршивым, но… но у него хотя бы не было лишних ушей. Лишних ушей, понимавших немецкий — Брэдшоу недоверчиво глянул на портье, уже занимавшегося куда более важными вещами, чем полуночные неизвестные фройляйн.  — Они не принимают марки, — объявил он с такой гордостью, будто это было невероятным открытием, а не очевидной истиной. — И редко селят одиноких дам, впрочем… не сочтите за грубость, но на блудницу вы совсем не похожи, так что этого вам опасаться вряд ли стоит. Ах да, забыл представиться: Клиффорд Брэдшоу, американец.  Он учтиво кивнул и протянул ладонь для рукопожатия.    — Будь я блудницей, ночлег нашелся бы явно быстрее, — с вымученной усмешкой, залегшей в уголке губ, ответила собеседница и вложила пальцы в протянутую ей руку. — Агнес Нильсен. Немка, но об этом, думаю, вы догадались и так. Новости о том, что ей нужна другая валюта, восторга у фрау Нильсен не вызвали. Опустившись за столик, она стянула перчатки и устало подперла пальцем скулу. В тусклом и неверно подрагивающем, но близко расположенном свете абажура стало заметнее, что элегантной строгостью одежды, сдержанностью мимики и слоем пудры она старалась казаться старше, чем на самом деле: лицо у нее осунувшееся после долгой дороги, но юное. Вряд ли фрау Нильсен было сильно больше двадцати.   — И что мне делать? — то ли обращаясь к Клиффорду, то ли просто размышляя вслух, обреченно спросила она. — Не в Германию же возвращаться, в самом деле… — Нет, возвращаться в Германию сейчас было бы крайне неосмотрительно, — вздохнул Клиффорд то ли в сочувствии девушке, то ли в сочувствии себе, то ли — в сочувствии всем сразу. Но себе, конечно, в первую очередь. — Хотя… это зависит от того, почему вы… столь спешно уехали. Брэдшоу взглянул на Нильсен оценивающе; впрочем, оценка эта ничего толком не дала. Слишком часто он за последний год ошибался в людях. Ошибался в немцах. Эрнст, например, поначалу тоже казался вполне порядочным и заслуживающим уважения, а теперь… а теперь приходилось ныкаться по паршивым пансионам во всех точках Европы. Наступать на те же грабли Клиффорду совсем уж не хотелось.  — Итак, — оперев подбородок на сложенные пальцы и сведя брови в знак тяжёлого раздумья, повторил он, — почему вы столь спешно покинули Германию, фройляйн Нильсен?  — Фрау. Фрау Нильсен, — механически, скорее по привычке поправила Агнес и горьковато улыбнулась. Вопрос ее озадачил, и отвечать на него собеседница не торопилась: откинувшись на спинку стула, смерила Клиффорда долгим, точно так же оценивающим взглядом.  Сколько он действительно хочет знать? И насколько подробной правде готов поверить?.. — Полагаю, потому же, почему здесь оказались вы, герр Брэдшоу, — наконец пояснила она, с осторожностью взвешивая слова. — Бегу от прошлого. Бегу от будущего. — Раз уж вы — фрау, то я — мистер, — ухмыльнулся Клиффорд печально. «Мистером» его не называли уже давно и вряд ли скоро назовут: герры, мсье и сеньоры, двигаясь на юг, родное обращение вероломно и жестоко вытеснили. Стёрли безвозвратно. Уничтожили. — А это… довольно двоякий ответ, не находите? Брэдшоу призадумался. Терять, по правде, ему было нечего; через пару дней его здесь уже не будет — никто и не вспомнит, что он вообще здесь когда-то был. Никто не вспомнит — а собственная буря в голове останется, будет мучать ночами и истязать днями. Так раз уж есть возможность эту бурю хоть немного угомонить, почему бы ей не воспользоваться? И разойтись навсегда, чуть более знакомыми, чем несколько часов назад, но — такими же чужими. — В любом случае… — начал Брэдшоу тягуче-сложно. — В любом случае, я мог бы вам помочь, фрау Нильсен. Я скоро уеду из Парижа, но франки и номер здесь останутся. Делать мне с ними нечего, они больше мне не нужны, и, если хотите, они — ваши. Но… если вы проведёте со мной эту ночь. Нет-нет, не подумайте ничего такого: на блудницу вы всё ещё не похожи. Мне просто… мне просто отчаянно надо с кем-то поговорить. Здесь за углом есть неплохая булочная, работающая и по ночам — тоже. Круассаны, конечно, будут не такими мягкими, но кофе — вполне сносный. Так что… я предлагаю вам сделку, фрау Нильсен. Валюта и комната за разговор. Что скажете? Агнес вопросительно изогнула бровь. Предложение герра-вернее-мистера Брэдшоу едва ли ожидаешь услышать в пыльном углу пансиона, из уст человека, с которым вы знакомы пятнадцать минут от силы. Однако, если так рассудить, где еще могут состояться ночные наболевшие разговоры? Либо в дороге, либо во время кратковременной передышки, прежде чем дальше отправиться в путь. Впрочем, ей тоже терять от такой сделки нечего, разве что время — но его у Агнес было теперь, в чужом и неприветливом Париже, с излишком. На безумца, который нападет на нее, едва они окажутся на безлюдной ночной улице, Клиффорд тоже похож не был — а фрау Нильсен хотелось верить, что в этом она что-то да смыслит. — В таком случае, я могу оставить у вас чемодан, мистер Брэдшоу?  …Булочная действительно находилась недалеко, однако ночной холод — и это несмотря на сентябрь! — успел вгрызться в пальцы. Агнес и Клиффорд шли в колючей неловкой тишине, пока не оказались перед синей вывеской Boulangeriе — в окнах под ней горел свет, хотя посетителей в такой час уже, конечно, не было. На стекле гордо красовалась Звезда Давида, а для тех, кому одного символа недостаточно, тянулась надпись Gastronomie Yiddish, понятная даже немке. Особенно немке. Поймав на себе пытливый взгляд Клиффорда, Агнес догадалась, что в еврейскую булочную они пришли не только потому, что это заведение оказалась поблизости; и интерес к причинам, по которым фрау Нильсен оказалась во Франции, тоже был не очень-то праздным. — Вы считаете, что я из НСДАП? — спросила она с насмешливыми нотками и первой взялась за ручку двери. — Да нет, ну что вы, — бросил Клиффорд якобы без задней мысли, пожал плечами и улыбнулся. — Просто действительно неплохое место. Хорошо, что сегодня не суббота. А вы из НСДАП?  — Нет. Я из сообщества похуже. Разобрать, где кончалась правда, начиналась шутка, и где она переходила в фарс, сейчас было сложно. Как, впрочем, и разобрать что угодно другое. Время диктовало свои собственные, совершенно правдивые, но при этом до ужаса похожие на фарс, законы. Брэдшоу вслед за спутницей вошёл в кафе.  В столь поздний час заведение оказалось закономерно пусто. Тишину нарушал разве что скрип электрических лампочек и сопение старичка-еврея, прикорнувшего за стойкой; и, разумеется, звон дверного колокольчика, заставивший его подорваться, замотать головой спросонья и забавно заморгать. Столик у окна, покрытый вышитой скатёркой, показался наиболее привлекательным.  — Un... deux cafés. S'il vous plait, — попросил Клиффорд, когда старичок недовольно подошёл к ним. Его французский был паршивым, школьным, но для разговоров в кафе его вполне хватало. — Вы… вы голодны, фрау Нильсен? Будете что-нибудь?.. Tout est bon. Nous sommes des réfugiés, — добавил он, видя пугливое замешательство официанта в ответ на немецкую речь. Последнее, совершенно необходимое и спасительное, слово, правда, было выучено не в школе. Его пришлось наспех усвоить в эту неделю. Еврей, неуверенно кивнув, отправился выполнять заказ, вновь оставляя случайных попутчиков наедине. Можно было приступать к тому самому дерущему и избавительному разговору. — И всё-таки, фрау Нильсен, от чего вы бежите? Вы можете быть со мной откровенной, более того — я от вас этого жду, — начал Клиффорд. — Мы с вами ведь больше никогда не встретимся. Что заставило вас уехать из Германии? Агнес оперлась локтями о стол и, сцепив перед собой замерзшие пальцы, с нерешительностью посмотрела поверх них на собеседника: — Вы ни за что не поверите моей истории, мистер Брэдшоу, — она попыталась укрыться за подобием шутки, как за панцирем брони. — Разве что вы писатель, который просто ищет вдохновение в рассказах незнакомцев. Клиффорд горько усмехнулся. Происходи этот разговор с год назад, он бы с чрезвычайной гордостью подтвердил её опасения. Но за прошедшее время вскрылась фатальная правда: писатель из него, на самом деле, совсем никудышный, а рассказы незнакомцев имеют обыкновение быть такими жуткими, что вдохновение из них получить можно, конечно, но вдохновение это будет разве что на ночные кошмары. Теперь оставалось только нехотя улыбаться углами губ, отдавая последнюю честь тому самому несбывшемуся великому американскому писателю Клиффорду Брэдшоу. Отступать американец явно не планировал, и фрау Нильсен первой отвела взгляд: пришлось уступить. Сделка есть сделка.  — Мой муж и мой брат — ужасные люди, мистер Брэдшоу. Они делают ужасные вещи, и боюсь, я осознала это слишком поздно, чтобы не запятнаться самой. Не знаю, от кого я бегу больше, от них или от себя.  Агнес тряхнула головой и слабо улыбнулась:  — Нет, давайте заново. Сейчас вы опять решите, что я из партийных, а учитывая, где мы находимся… — фрау Нильсен указала глазами на Звезду Давида, нависшую прямо над ними, — выйдет совсем уж неловко. Совсем близко раздались пошаркивающие шаги, и Агнес дождалась, пока еврей поставит на стол две горячие ароматные чашки, прежде чем продолжить свою историю. Руки сразу же протянулись к фарфору, чтобы обхватить его и отогреться.  — Вы встречали тайные общества? Не смейтесь: я в одном состояла. Состоял мой отец, потом мой брат, а после присоединилась и я. Мы… то есть, они называют себя Путешественниками, только посвящают себя путешествиям не по земле, а сквозь время.   Фрау Нильсен поднесла чашку ко рту, чтобы сделать небольшой глоток и дать Клиффорду возможность осмыслить сказанное.  — У них есть записи о том, как всё должно произойти в будущем, и у каждого участника в этом есть роль, которую он обязательно должен сыграть. Мой брат убежден, что его роль — это создать машину времени. «Ковчег». Я не догадывалась, как Ханно свой «Ковчег» создает… какие он проводит эксперименты. Когда правда вскрылась, я решила больше не иметь с Путешественниками никакого дела. Но в конечном итоге сделала всё только хуже: вступила в брак с человеком, которого я не любила — о котором вообще почти ничего не знала. Мы никогда не должны были быть вместе. С губ Агнес сорвался легкий вздох, разгоняя облачка пара, поднимающиеся от чашки. Взгляд ее, невидяще-задумчивый, устремился за окно — в черноте отражалась не улица, а два призрачных силуэта. Как оказалось, сложно было только начать разговор, а дальше слова стали подыскиваться сами, ослабляя невидимую, вечно сдавливающую хватку на горле.   — Он оказался тоже из этих. Морочил мне голову, что всё предначертано, и наш брак тоже. Он знал о Путешественниках, знал, чем они занимаются, но уверял, что он не один из них. И не обманул: он — не один из них, он — еще хуже. И у него тоже была для меня «роль»…  Она встряхнула головой, отгоняя воспоминания.  — И вот я перед вами, мистер Брэдшоу. Пытаюсь убежать так далеко, как только смогу, в надежде, что у них не хватит рук до меня дотянуться; что я больше никогда не вернусь в тот проклятый город, не буду совершать те же самые ошибки, не увижу этих людей. И, да, если хотите знать, они легко пойдут на сотрудничество с НСДАП, а может, и уже пошли, — Агнес издала сдавленный, неискренний и ни капли не веселый смешок. — Так что, наверное, в ваших подозрениях тоже есть доля правды. Сказать по правде, Клиффорд надеялся на какую-нибудь печальную историю про ужасы режима, ночи в поездах, тайные квартиры… сродни его собственной. Это было бы нормально. Это было бы понятно. Но услышанное оказалось настолько далеко от всего этого земного и обыденного, что здорово заставляло усомниться в адекватности собеседницы. Кто она? Религиозная фанатичка? Помешанная? Сумасшедшая? Или… нет, правдой такой рассказ быть не может. Слишком много потрясений для одной-единственной Земли на один год; слишком много рытвин. Всё это — бред явно душевнобольной девушки, не больше. Но, впрочем, бред вполне связный и даже… захватывающий. Клиффорд, прислушиваясь к каждому слову и пропуская его через себя, смотрел на неё чрезвычайно сочувственно. Салли говорила, что с таким лицом он похож на щенка, которого только-только пнули под дых каблуком, но Салли вообще много чего говорила. Как оказалось, не всё из этого стоило слушать. Прерывать Агнес он не решился — мало ли что. И, если он что-то и знал о душевнобольных, так это то, что они бывают буйными и очень легко до этого буйства доходят; значит, перечить им не стоило — только соглашаться. Вот Клиффорд и не решался возразить; приходилось подыгрывать.  — То есть, вы говорите, они… действительно путешествуют по времени? — он наигранно округлил глаза и охнул для пущего эффекта. — Да уж, это звучит действительно страшно. А… какая роль отводилась вам, фрау Нильсен? Понимаете, вы в некотором роде были правы: я и в самом деле писатель. Вернее, был им, но, похоже, ваша история заслуживает настоящей книги, а я — нового сюжета, так что… Да, готовым надо было быть ко всему — и извлекать сюжеты даже из бреда сумасшедшей. А тут такая история, такие персонажи, такие типажи!.. Не то чтобы слава мсье Верна не давала Клиффорду покоя, но, видимо, французская земля к таким произведениям располагала. Либо революции, либо небылицы — и ничего между. В таком случае, наверное, действительно лучше примкнуть к Верну, чем к Гюго.   — Правда, я не думал, что мои произведения станут такими… фантастическими, — улыбнулся Брэдшоу мягко. — Так что, вы говорите, у вас была за роль?  Его реакция фрау Нильсен позабавила: удивительным образом, даже стало легче дышать. Вот он, мир за пределами Виндена, где ее жизнь — не более чем выдуманная история или бред сумасшедшей. История, в которую никто не поверит, а значит, есть надежда, что однажды в нее не поверит и сама Агнес; сможет жить как обычная женщина, без страха, что маленький немецкий городок снова утянет ее и станет ее удушьем.  — Можете считать меня сумасшедшей, мистер Брэдшоу, — взгляд у нее потеплел, а улыбка стала куда более искренне-смешливой. — Или просто чудачкой, сбежавшей из секты фанатиков. Это будет даже недалеко от истины, если Бога заменить на Время. Всё равно теперь ничего из этого не имеет значения, так что не стесняйтесь и не подыгрывайте. Агнес с легким стуком поставила чашку обратно на стол и промакнула салфеткой губы.  — А роль мне отводилась куда более прозаичная. Родить сына.  Брэдшоу встрепенулся. Роли могли быть какими угодно — но именно эта, пожалуй, цепляла больше всего. Бред про путешествия во времени — пустая болтовня, но это… это уже было серьёзно. И, по несчастливому стечению обстоятельств, очень для Клиффорда болезненно.  — Так вы… вас можно поздравить? — грустно усмехнулся он, бесцельно кружа чашкой по блюдцу. — Хотя, наверное, в вашем случае… ну, впрочем, так всегда говорят, когда кто-то ждёт ребёнка, так что… — Клиффорд осёкся и замолчал на пару мгновений. Но, не сумев сдержать одичалое сердце, добавил: — Моя невеста, знаете, тоже беременна. Вернее… была беременна. Уже и не невеста, и не беременна.   — И к лучшему, что она решилась избавиться, — выпалила Агнес, но торопливо добавила, поняв, насколько бесчувственно это прозвучало: — Вернее… мне жаль, что она ушла от вас. Вы хороший человек. Но кто захочет обрекать ребенка жить в такие времена? — она шумно вздохнула. — Простите. Не мне об этом судить… Так значит, поэтому вы бежите из Германии? Ваша невеста была немкой? От слов Агнес Клиффорду вдруг стало так тоскливо и больно, что он, будучи уже не в силах держать беззаботное и уверенное лицо, поморщился. Хлипкие замки и цепи, едва-едва удерживавшие его от истерики, слетали один за другим. Оставался только один ещё не приступный форт: разрыдаться прямо перед едва знакомой женщиной было бы совсем унизительно. — Мы… собирались уехать к моей матери, в Америку. Там сейчас… спокойнее. За океан уж, наверное, эта дрянь не дойдёт. По крайней мере, мне очень хочется в это верить. Таким был наш план… вернее, мой план. У неё они, как выяснилось, были совсем другими. Клиффорду оставалось только надеяться, что его голос не дрожал. Или, если дрожал, то хотя бы не слишком ничтожно. Набравшись сил, он продолжил: — И нет, она не немка. Она англичанка… в общем-то, поэтому мы и сошлись сперва. Вы, наверное, сейчас понимаете, как приятно в чужой стране найти кого-то понимающего ваш родной язык. Она приехала в Берлин на заработки… певица. Очень, очень талантливая. Поёт в кабаре. Если вы бывали в столице, то, наверное, слышали о «Кит-Кэте». Самое большое, самое знаменитое… и Салли Боулз, его дива, — Клиффорд горько, но искренне улыбнулся. Несмотря на события последних дней, прогнать её святой образ из головы он не мог. — Быть дивой кабаре для неё оказалось важнее, чем счастливой женщиной. Впрочем, её решение для меня стало только последней каплей, бегу я вовсе не от этого… — Брэдшоу нервно закусил губу. Эта история, давившая на все внутренности, прожигавшая в теле дыру, раскрывалась в груди как те ужасные, живодёрские пули. — Не спешите с выводами, фрау Нильсен. Я вовсе не хороший человек… я, возможно, самый ужасный из ныне живущих. Оттого и бегу.  Агнес ничего не знала ни о «Кит-Кэте», ни о Салли Боулз, однако видеть, как ее случайный знакомый вот-вот развалится на части от снедающего сожаления, было тянуще-болезненно. В отличие от ее полубезумной истории, эта казалась совершенно житейской — сколько влюбленных решают, что им не по пути, и расходятся, попутно разбивая друг другу сердце? — но в ней же было и столько человеческого, столько живого и понятного, что Агнес подалась вперед и накрыла руку Брэдшоу своей в утешающем жесте. — В таком случае, — она наклонилась ниже к столу, чтобы поймать его потухший взгляд, — вы по адресу, Клиффорд. Я тоже, как видите, не святая. Удивите меня, что ужасного вы совершили? Естественного желания отдёрнуть руку от прикосновения чужого человека у Клиффорда даже не возникло; слишком было больно. Боль душевная по старому обычаю перекрывала всё физическое. От женской ладони стало… чуть-чуть спокойнее. Правда, этого «чуть-чуть» совсем ни на что не хватало.  — Уж посвятее меня будете, Агнес, — её имя приятно перекатывалось на языке, даря обманчивую иллюзию близости. Впрочем, вся эта ночь была одной обманчивой иллюзией близости — так к чему эти излишне уважительные условности? Брэдшоу смотрел на неё, но не видел; его пустые бутылочно-зелёные глаза были устремлены в никуда. Он был разбит. — Что ж… скорее всего, вы проклянёте меня. Скорее всего, вы уйдёте отсюда сразу же, как я закончу. Или, может, даже на середине. Скорее всего, мне самому не следовало бы тут находиться, потому что… вы правда хотите это услышать, Агнес? Получив в ответ утвердительный кивок, Клиффорд тяжело вздохнул и собрался с мыслями. Нужные слова всё не шли; какое ни подбери — все окажутся ужасными. Любыми словами он — чудовище. Да и обелять себя он, на самом деле, совсем не хотел.  — Что ж… как вы уже знаете, я американец и писатель. В Европе я оказался в прошлом году, в начале зимы. Тогда мне казалось отличной идеей приехать сюда — развеяться, посмотреть мир и людей, найти то самое вдохновение на великий роман, написать его… да, это ребячество, я знаю. Но я и был, правда, глупым ребёнком, — он издал придушенный смешок. — И всё было будто бы идеально, но… у меня совсем не было денег. Ни марок, ни франков, ни даже долларов. Я был на мели. И вдруг — по счастливой, — Клиффорд изобразил в воздухе кавычки, — случайности, такая удача: прямо в поезде на Берлин какой-то немец предлагает мне целых пятьдесят марок просто так, представляете? «За молчание и кивок», — сказал он, помню как сейчас. Руки дрожали. Свободная под столом яростно теребила скатерть. Что ж, к утру, наверное, старому еврею будет впору выставлять счёт и за это.  — Он подсунул мне свой чемодан, и… тогда я не учуял подвох. Молча кивнул, как просили. Я ведь… я ведь иностранец, Агнес, а наш багаж не досматривают. Так уж повелось, — Клиффорд пожал плечами. — И он сказал тогда, что он в Германии далеко не последний человек. Я поверил: идиотом был, а он выглядел очень уж представительно… и обещал мне все блага города, обещал комнату в лучшем пансионе, обещал стать моим другом, обещал брать у меня уроки английского… за мизерную помощь. Я согласился. Неслыханный успех! Последнюю фразу Клиффорд едко плюнул и, вырывая ладонь из руки Агнес, резко ударил кулаком по столу. Фрау Нильсен вздрогнула. Обида Брэдшоу продолжала перемешиваться со злостью — будто бы на Людвига, но больше — на себя.  — «Не последний человек в Германии» действительно им был, понимаете? Знаете, зачем он брал у меня уроки английского? Чтобы сделать немецкий мировым. «Я и мои друзья сделаем всё для этого», — так он сказал… — выдохнул Брэдшоу, чувствуя, как в уголках глаз собираются слёзы. — И я… когда я это понял, было уже слишком поздно. Я — чудовище, Агнес. Мне нет и не может быть прощения, я… я ненавижу Эрнста Людвига, я ненавижу Германию, и, главное, я ненавижу себя. И что… и как мне жить дальше, Агнес? Как? От рассказа Клиффорда внутри неприятно, знакомо похолодело. Жизнь мистера Брэдшоу в Германии походила на тот же Винден, только в масштабах куда больших и устрашающих. Мировых. Таких, что и убежать-то некуда; Клиффорд еще не знает, что на самом деле он приложил руку к войне, которая бешеной бурей прокатится по Европе и пронесется эхом до берегов далекой, якобы спасительной Америки. Фрау Нильсен смотрела в покрытое пеленой горя лицо напротив — и понимала, что она не решится об этом сообщить.   — Клиффорд, — мягко позвала она, неловко убирая ладонь, так и лежавшую поверх скатерти. — Вы не знали. Мы оба не знали, кому на самом деле помогаем. Вы можете не верить в тайные общества, но что действительно реально — мой брат крал и убивал детей, пытаясь отправить их в будущее. Вряд ли мы с вами когда-нибудь искупим свою вину. Но жить… жить, пожалуй, сможем. Она смерила собеседника нерешительным взглядом, поджала губы, раздумывая, помогут ли ему следующие слова. — Гитлер закончит свою жизнь самоубийством в бункере, практически побежденный. Великого Рейха не случится. Главное, не сдайтесь раньше времени и доживите до этого момента. Обещаете мне? И Клиффорд вдруг рассмеялся — глухо, исступлённо, совсем не весело. Ну, право, какие могут быть тайные общества и кому они нужны, если явные столь ужасны? Понятия подменились; теперь сволочью можно было быть в открытую, ничего не боясь и не стесняясь. Напротив: тебя за это ещё и похвалят. А если ты не сволочь… то какая уж это жизнь? — Да с чего вы… ах да, путешествия во времени, — пожал плечами Брэдшоу. — Хотелось бы в это верить, Агнес. Очень хотелось бы. Вот только вряд ли это возможно. А моя жизнь… в моей жизни уже совсем ничего не осталось, понимаете? — он обессиленно откинулся на спинку стула. — Ничего. Я любил — безумно, искренно, нежно — она предпочла Германию. Я хотел найти в Германии своё счастье — нашёл — но Германия предпочла нацизм. Я просто… хотел жить по правде и быть честным человеком — теперь мне гадко смотреть в зеркало. Я, Агнес, бегу… теперь — в Лиссабон, а там, надеюсь, сяду на пароход и вернусь домой, но… зачем? Что я скажу дома? Как буду смотреть в глаза матери? Я не знаю. Бежать — это, наверное, что-то вроде природного инстинкта, только вот… себя брать с собой приходится. Агнес смотрела на обессилевшего Клиффорда, искренне пытаясь его понять — и не понимала. Человек, перед которым открыт весь мир — его не тянут за собой ни другие люди, ни города, только он сам — решил, что его жизнь кончена. Да, мистер Брэдшоу прав: от себя он не убежит. Продолжит упиваться самоистязанием, когда мог бы упиваться свободой.  С неожиданной досадой фрау Нильсен поймала себя на мысли, что с радостью встала бы на его место и посодействовала бы самому дьяволу, лишь бы стать настолько же свободной и никогда не ждать со страхом неотвратимого, предопределенного будущего. — Клиффорд, послушайте, — она взглянула на него исподлобья, и голос зазвенел чуть более хлестко, чем хотелось. — Кто вас вообще заставляет возвращаться домой? Забудьте это всё, как страшный сон. Раз ваша жизнь разрушена — постройте новую! Не знаете, чем заняться — поезжайте в Нью-Йорк: я слышала, там сейчас строят огромный небоскреб, будет самым высоким небоскребом в мире… неужели не хочется узнать, какой с него откроется вид? Посмотрите, как живут люди в таком большом, удивительном городе. Найдите другую женщину, ту, которая понятия не имеет о кабаре. Раз вы писатель — напишите книгу, в конце концов. Вы же можете быть кем угодно. — Кем угодно, только не собой, — подытожил Клиффорд и вздохнул, старательно отводя взгляд от Агнес. Знал ведь: посмотрит в глаза — точно не выдержит, сломается ещё больше; станет ещё ужаснее — и он сам, и на душе. — То есть всю жизнь врать, недоговаривать, переводить темы, прикидываться… я так не могу. Я, может быть, не очень хороший писатель, но актёр — ещё хуже. А женщина… знаете, как говорят? Настоящая любовь даётся в жизни один раз. Свой «один раз» я уже израсходовал — никто же не обещает, что в него обязательно повезёт, правда? Больше такого не будет. Никого я не смогу полюбить хоть вполовину так же сильно, как Салли, и, в таком случае… какой смысл? — Брэдшоу вдруг замялся. — Простите, Агнес, вам, наверное, не интересны стенания незнакомого неудачника. Простите, что заставляю это выслушивать, просто… — пересилив себя, он, наконец, посмотрел ей прямо в глаза. — Просто мне сейчас очень нужен друг. Это даёт… хоть какую-то надежду. Простите ещё раз. — Если так, то вот она я, ваш друг, и по-дружески дам вам совет: любовь толкает людей на самое страшное. Я видела, как ради любви люди готовы разрушить весь мир. Нацисты тоже действуют, как они считают, из любви — к Германии и к фюреру, конечно, но велика ли разница между женщиной и страной, особенно когда они обе существуют только как далекий образ? И если вы больше никого не полюбите… считайте, что вам повезло.  «Я бы предпочла никого никогда не любить», вертелось у Агнес на языке, въедаясь горечью, но она не решилась сказать это вслух. — И перестаньте извиняться, — она слегка Клиффорду улыбнулась, — Вас должна простить не я, не общество, и даже не Салли. Вы должны простить себя сами.  — Простить самого себя? — переспросил Брэдшоу и усмехнулся. — Тогда бы всё было слишком просто, не думаете? Можно было бы творить любые бесчинства и прощать их себе по желанию… нет, так не бывает и так быть не должно. Ну и… перед самим собой у меня вины нет. Я от своих действий не пострадал, но… пострадают и уже страдают другие. А это гораздо ужаснее. Агнес, знаете, я не то чтобы очень религиозный человек, но меня, как и вас, я думаю, растили в католичестве. А там учат… раскаиваться, отмаливать и ждать прощения от Него. Раскаиваться-то я раскаиваюсь, безумно, отчаянно, а в остальном… есть же вещи, прощения которым не бывает. Думается мне, я сделал одну из них. Или даже несколько.  Клиффорд в тысячный, казалось, раз за ночь тяжело вздохнул. Тяжело — но будто бы легче, чем пару часов назад. Так, наверное, и работала сила исповеди, которой Клиффорд всю жизнь пренебрегал; камень, давящий на плечи, словно легчает, если об этом камне знает кто-то ещё. И если этот «кто-то ещё» не осуждает. Если этот «кто-то ещё» понимает. Подошедший старик справился о счёте — видимо, они сидели здесь уже слишком долго для каких-то двух чашек кофе. Брэдшоу протянул ему купюру, достоинством явно превышавшую нужную сумму. «C'est bon, garde la monnaie», — отмаливал.  — Что до любви, — выдохнул он, когда официант шаркающими шагами удалился, — нет, Агнес, настоящая любовь — это прекрасное чувство. Невероятное, неописуемое… если вы так говорите, то, верно, вам не довелось ещё по-настоящему любить. Это неудивительно: вы молоды… но я искренне надеюсь, что однажды и вам доведётся это чувство испытать. И очень, очень надеюсь и верю, что у вашей истории исход будет посчастливее моей, Агнес. Вы этого заслуживаете… все этого заслуживают.  — Я молода? Разве вам самому больше семнадцати? — фрау Нильсен приподняла брови: за пусть недолгое, но такое трепетное знакомство она сблизилась достаточно, чтобы подтрунить. Да и выглядел Брэдшоу и правда юно: настоящий возраст выдавала только давящая, неизбывная тоска в глазах и маленькие морщинки вокруг них. Клиффорд рассмеялся, отводя глаза; откровенно детское, совсем не зрелое лицо — вечный бич. На деле Брэдшоу недавно минуло тридцать — треть жизни по лучшим прогнозам, между прочим — и, видимо, «не больше семнадцати» ему будет вплоть до самого её окончания. Он меланхолично взглянул в окно: светало. Сентябрь, потихоньку убегающий от светлого августа — тоже ещё хорошее время: светает по-прежнему рано, темнеет по-прежнему поздно. Значит, есть ещё огромный, яркий и длинный день. Значит, есть ещё жизнь. И есть ещё надежда.  — Спасибо вам за эту ночь, Агнес. Из вас вышла замечательная компания, — сказал он и улыбнулся — впервые за время их спонтанного знакомства не натужно, не горько, не иронично, но искренне, мягко и приветливо. — Мой поезд… через несколько часов. Надо вернуться в пансион — договориться с портье о том, что вы будете жить в моей комнате, собрать вещи и оставить вам деньги и ключи. Пройдёмся напоследок?  Агнес, с налетом грусти изучавшая его лицо, тепло улыбнулась в ответ. Это была, безусловно, странная ночь — и пожалуй, нужная не только Клиффорду, но и ей самой. Как глоток облегчения и свободы. Они делили столько похожего в своем прошлом… и так по-разному видели будущее.  Фрау Нильсен поднялась и, дождавшись своего спутника, положила руку ему на локоть, готовая встретить рассвет на парижских улицах.  — А знаете, что, Клиффорд? Давайте договоримся встретиться здесь же лет через двадцать, — предложила она с повеселевшими нотками в голосе, когда звон колокольчика умолк за их спинами. — Мне ужасно любопытно, что с нами обоими случится, когда война закончится. Наверняка мы опять будем друг другу незнакомцами, и нам будет, в чем друг другу исповедаться.  Агнес вдыхала холодный воздух, уже напитанный приближающейся осенью, и продолжала думать о его словах: вы никого не любили по-настоящему. Как бы ни хотелось возразить, она не могла найти контраргументов. Но через двадцать лет они появятся. Она обязательно попробует полюбить «по-настоящему» — хотя бы растущую в ней, беззащитную жизнь. Париж уже не спал беспробудно, скорее, ворочался, готовый вот-вот вынырнуть из утренней дрёмы. Редкие квадраты зажженных окон провожали их тусклым взглядом; сонный дворник подметал на другой стороне улицы; вдалеке лениво прополз похожий на огромного жука автомобиль. Мир оставался совершенно таким же, каким был вчера, и за день до этого, и за неделю. И всё же нечто неуловимое в нём поменялось, как будто совсем чуть-чуть сдвинулись материки истории, совсем как в спорной, новоявленной теории Вегенера. — «Когда война закончится», — обращаясь скорее к себе, чем к собеседнице, задумчиво повторил Клиффорд, вглядываясь в по-утреннему румянившийся горизонт. Вернее в ту его часть, что выглядывала в прогалине между домами и остроконечной новомодной башней. — Значит, действительно будет война… видимо, это действительно неизбежно. В таком случае… — Мне жаль, Клиффорд. Я не хотела об этом говорить, но… — фрау Нильсен многозначительно умолкла: всё было понятно и без слов. Сердце Брэдшоу сжалось. Решение — такое очевидное, единственно правильное, напрашивалось само. Принять его, правда, было куда сложнее, чем до него дойти; да, придётся вернуться в Европу. Через несколько лет, но вернуться обязательно. И, скорее всего, на следующий возможный пароход до Америки сесть не доведётся. Так будет правильно. Так это обретёт хоть какой-то смысл.   — В таком случае, Агнес, встретимся здесь через двадцать лет, — улыбнулся Брэдшоу с облегчением. Решение было принято единогласно, — если оба… сможем. А вот мы и дошли. Объясниться с портье не составило труда: по слишком раннему утреннему часу тот был согласен на любые странности своего иностранного постояльца, лишь бы его не трогали и оставили в покое. Да и к странностям этим привыкать не приходилось.  — Не могли бы вы немного подождать в фойе, фрау Нильсен? — попросил Клиффорд, останавливаясь у двери уже не своей комнаты. — Мне хотелось бы собраться в одиночестве, иначе я что-нибудь забуду, а вам вряд ли захочется найти какой-нибудь мой носок. Двадцать минут спустя он вышел в коридор, держа в руке видавший виды, клеймённый на всех границах, чемодан, молча кивнул девушке и вышел на просыпающуюся улицу. Париж в последний раз встретил его манящим запахом выпечки, в последний раз растрепал его волосы прохладным ветром, в последний раз махнул ветвями своих бесконечных аккуратно остриженных деревьев. На прощание. Клиффорд уверенно зашагал в сторону вокзала — брать транспорт стало непозволительной роскошью. Сборы, сказать по правде, заняли не больше пяти минут — собирать ему толком было нечего. Остаток времени отняло дело другое, гораздо более важное. На одиноком опустевшем столе в одинокой опустевшей комнате пансиона остался бумажник, ключ от входной двери и самодельный конверт, сложенный из блокнотного листа. «Für Agnes Nielsen, zwanzig Jahre später». Поезд на Мадрид отправился с перрона вокзала Орсе. Париж через запотелое окно растворялся вдали лёгкой дымкой. Другой самодельный конверт, сложенный из блокнотного листа, грел сердце под плащом одного из пассажиров. «To Clifford Bradshaw, myself, twenty years later».