кокон

Жизнь Софи вот уже несколько месяцев была размеренной и тихой, несмотря на все потрясения этого года. Вопреки давней, тянущейся с детства привычке, она просыпалась достаточно поздно, и чем больше был срок беременности, тем более сонливой она становилась. Её саму это ничуть не удивляло – она уже переживала подобное во время первой беременности – и потому все вокруг, от близких до врача, просто советовали ей побольше спать, что она и делала, так что в тот день она проснулась уже когда солнце давно поднялось над тихим городом и остановилось на небосклоне, покачиваясь. Непреднамеренно повторив его действия, поднявшаяся с кровати Софи вытянула руки вверх, сонно ещё потягиваясь. Одевшись, она остановилась у окна и засмотрелась на пожелтевшие листья дуба, растущего так близко к дому, что его ветки обмахивали стекло, как большой пёстрый веер. Вдруг она поняла, что графа с ней нет – значит, опять работает с утра. Широко улыбнувшись в предвкушении скорой встречи, она развернулась и пошла к двери, прихватив с маленького прикроватного столика книжку, которую она сейчас читала – ей хотелось обсудить её с кем-то, но из живущих в доме кроме неё самой её читал только совсем молодой ещё юноша, вчерашний ученик, остановившийся у них проездом как дальний родственник Пети, с которым Софи нравилось проводить время, несмотря на простительную для его возраста излишнюю самоуверенность и привычку противоречить всему на свете. Петя, сидевший в своём кабинете, услышал звук знакомых, чуть потяжелевших шагов, улыбнулся и положил бумаги у него в руках на тяжёлый деревянный стол, за которым он сидел вот уже час – навалились дела, которые надо было как можно скорее решить. До войны он занимал определенный чин в губернской администрации, но теперь, помимо своих прямых обязанностей, исполнял также функции организатора работы ополчения на случай, если французы дойдут до них, потому работал значительно больше и чаще обычного. Он не жаловался – он вообще, кажется, не умел это делать, и все неурядицы и тяжести жизни переживал сам, внутри себя, да ещё и так скоро, что вскоре забывал их, либо смирялся с ними, чтобы не тяготить душу излишними волнениями. Шаги остановились возле двери. На долю секунды воцарилось молчание, пока дверь не приоткрылась со скрипом и в возникшем проёме не возникла голова (верней, её часть) с растрёпанными тёмными волосами. — Доброе утро, — тихо сказала Софья и улыбнулась, встретившись взглядом с Петей, — ты так рано поднялся... — В семь утра, Софьюшка, — спокойно сказал он. В его глазах сверкали весёлые искорки, — просто ты долго спала. Выспалась? Вместо ответа Софи быстро закивала головой, так, что остатки уже почти распустившейся косы рассыпались по плечам, и спросила, косясь на коридор, за которым была дверь в детскую: — Заходил к Катише? — Заходил, — кивнул, привычным движением переложив несколько бумаг с одной стопки в другую. В какой-то момент рука непроизвольно сжала одну из них, и Петя чуть расстроенно покачал головой, когда обратил на это внимание, надеясь, что Софья этого не заметила, — она уже не спит. Всё расспрашивает сиделку, почему часы ходят – та, бедная, не знает что ответить. Софи только рассмеялась – двухлетняя Катишь, названная в честь бабушки по матери, росла очень любознательным ребёнком, что пугало её сиделок и нянечек. Кроха, стоило ей научиться говорить, принялась расспрашивать всех в доме о строении окружающих её вещей, о том, чем занимаются живущие у них дома люди и о сущности природных процессов – то есть о всём, что составляло её ещё очень маленький, но счастливый мир – и, похоже, не собиралась останавливаться. Дедушка по матери несказанно радовался этому и возлагал надежды на то, что внучка не потеряет это качество характера с взрослением (он уже строил планы на то, как будет передавать ей весь накопленный им за целую жизнь багаж знаний, потому что ни один из троих его детей этим не интересовался), бабушки всё повторяли, что это надо перерасти, а дяди и тёти с этого откровенно веселились. Особенно дядюшка Денис – он был достаточно хмурым и молчаливым, но в тайне забавлялся поведением племянницы и никогда не оставлял девочку без ответов на её вопросы, даже если не знал ответ и был вынужден пускаться в смутные рассуждения для его поиска. — Пойду помогу ей, — сказала Софи, в последний раз улыбнулась Пете и ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Дождавшись, когда смолкнут отдаляющиеся шаги, Петя тяжело выдохнул и машинально повертел тот помятый лист бумаги, всё ещё лежащий в его руке – его проклятие, посланное ему за неизвестный ему самому грех. Письмо. Маленькое, всего на две строчки, записанные на крошечном листе бумаги, судя по странной форме – вырванном из другого в спешке, лишь бы было что-то, на чём можно писать, с измятыми, затертыми краями – похоже, их нервно скручивали и сминали, пока пытались собраться с мыслями и написать то, что нужно было, те жуткие, путаные слова, с трудом собирающиеся в целостное, осмысленное сообщение: «Вошли в Москву. Лекси больше нет – нашли по крестику. Огонь. Князь с ней, тоже Денис». Сколько же ужаса в этих нескольких предложениях! Петя благодарил Бога за то, что он не сообщил о полученном письме Софье, несмотря на то, что она очень любила получать любые весточки от родных, а для начала сам прочёл его, поддавшись внезапной тревоге, возникшей, как ему казалось, на пустом месте. Как же он был прав! Софи слишком впечатлительна, слишком легко впадает в волнение, потому это письмо могло погубить её и в обычные дни, а сейчас, когда они со дня на день ожидали родов, и думать страшно было о том, как это могло отразиться и на ней, и на ребёнке. Петя осознавал, что своим обманом он загоняет самого себя в ловушку, и что однажды ему придётся рассказать ей сразу о всём – и о том, что итоги битвы под Москвой были не такими воодушевляющими, как он подавал ей, и о оккупации города, и о грандиозном пожаре (об этом приезжие, главные источники последних новостей в их провинции, говорили с особенным трепетом, как о чём-то почти библейском), и о снятии оккупации, и всём том, что вскрылось после этого... Почти два месяца Софья жила в коконе – мягком, созданном с заботой и из благих намерений, но не дающем провести внутрь хоть какую-то достоверную информацию, и сама об этом не догадывалась. «Всему своё время», — повторял себе Петя, поджимая губы и улыбаясь Софье, будто ничего не происходило, будто не было войны, будто не погибла её любимая сестра, будто не был разграблен Смоленск и сожжена Москва... Софья, судя по ответной улыбке, верила ему, и от этого Пете было ещё больнее – он понимал, что иначе нельзя, что важнее её жизнь и состояние будущего ребёнка, но всё равно испытывал вину за этот обман, масштаб которого рос ежедневно. Боже, хоть бы к ним не приехал никто из её семьи! Ни её брат, ни родители – своими лицами и поведением они непременно вызовут подозрения у Софьи, Петя был в этом уверен. Она немного наивна и порою очень рассеяна, но совсем не глупа, а оттого непременно что-то заподозрит и начнёт бояться, что от неё скрывают что-то страшное, и одному Богу известно, к чему это приведёт. Петя соврал бы, если бы сказал, что он не боялся – ему было тревожно за их маленький уголок, за здоровье Софи и будущего ребёнка, за малютку Катишь, за их семьи, за их Родину... как же ему повезло, что он умел это прятать. Потом, когда придёт время, он сможет рассказать Софи всё, что тяготит его душу, она его выслушает, обязательно поддержит – добрым словом или лаской – и ему станет легче, но сейчас ему надо было быть стойким и внимательно следить за собой, своими словами, лицом и поведением. — Катишь, не пугать люди! — за стеной послышался шум – это на ломанном русском кричала нянечка-француженка, вынужденно перешедшая на этот язык после начала войны. Сразу после этого Петя услышал неровный ещё, но отчаянный топот маленьких ножек, а за ним – бег сразу двух пар больших, взрослых ног. Затем послышался звонкий смех Софи. Петя вздохнул. Он всё делает правильно.