— Синдзи, кроме тебя больше некому пилотировать. Всё, что тебе нужно делать — это сидеть внутри и слушать наши указания.
Синдзи дрожит под прицелами нескольких десятков выжидающих пар глаз, в ушах всё ещё стоит вой боевых установок, во рту хрустит песок со вкусом серы. Каждый острый угол его тела болит после поездочки с Мисато через поле сражения; ладони грязные, в розоватых ссадинах. Взгляд отца с командирского мостика давит на него неподъемной тяжестью.
— Я не могу! — Вопль звенит в огромной шахте над их головами, смешиваясь со звуками боя снаружи.
Мисато-сан, Акаги Рицуко, работники техперсонала, облепившие гигантского боевого робота, как муравьи кусок сахара, — все смотрят на Синдзи. Он не знает, куда спрятать глаза, чтобы не наткнуться на очередной взгляд, призывающий его броситься в пекло.
— Я не могу.
Он говорит это в седьмой раз. Его горло горит от подступающей желчи. Он сжимает кулаки, впиваясь ногтями в расцарапанную кожу, лишь бы не дать себе разрыдаться у всех на виду. Стыд, гнев, разочарование, страх — всё это размножается внутри него со скоростью деления агрессивных раковых клеток. Он в самом деле решил, будто его пригласили в секретную штаб-квартиру NERV, чтобы инициировать трогательное воссоединение отца и сына?
Терпение командующего Икари подходит к концу. Синдзи кажется, что сталь в его голосе окончательно размазывает его по полу, как тлеющий бычок сигареты.
— Что ж, тогда приготовьте Аянами Рэй. Этот пилот оказался бесполезным.
Про Синдзи забывают сразу же, как только звучит приказ. Он стоит всё в той же позе, сгорбившись напротив безучастного механического лица Евангелиона, «человекоподобной боевой единицы». Лучше бы он остался дома, лучше бы он никогда не встречал отца, лучше бы этот день не наступал, потому что теперь он будет жить с этим камнем на шее, после того как позорно струсил в ответственный момент.
Бесполезный, бесполезный, бесполезный — бьет набатом в его голове голосом отца, пока неизвестное науке существо продолжает крушить город на поверхности, сотрясая землю.
Раненую девочку-пилота привозят на каталке под капельницей. Её кожа белая, как чистый холст, поверх голубых волос неряшливо обмотаны бинты. Синдзи смотрит, как она медленно садится, как она с усилием заставляет себя встать, и её ноги подкашиваются, словно у новорожденного оленёнка. Люди вокруг — красная униформа, белые халаты — застывают безвольными болванчиками, никто не спешит ей помочь. Грязная, подлая демонстрация:
смотри, Синдзи, это из-за тебя она так страдает.
Там что-то взрывается наверху, пол вздрагивает так, что едва можно удержаться на ногах; шахта наполняется чудовищным шумом, заглушая команды оперативного отдела. Сверху летят обломки конструкции, Синдзи бросается к Рэй, скорчившейся на полу, падает на колени, прикрывая её собой. Чей-то голос пробивается сквозь грохот и стук:
— Евангелион вырвал из креплений правую руку!
И всё стихает.
Синдзи поднимает голову и в ужасе видит зависшую над ними гигантскую армированную ладонь — механические шарниры, царапины на фиолетовой краске. Сейчас она сплющит их, и последнее, что Синдзи услышит в своей жизни — будет замученный стон девочки-пилота, последнее чувство — неприятный больничный запах от её искалеченного тела.
Ничего не происходит.
Он слышит поражённый возглас Рицуко:
— Ева его защитила!
Взгляд Синдзи мечется между Рэй, неподвижно застывшей над ними рукой и командирским мостиком, где фигура отца всё ещë стоит за бронестеклом в квадрате искусственного света, наблюдая за ними, как за подопытными крысками.
И что, теперь Синдзи станет злодеем, из-за которого полуживую девочку отправят на смерть, заставляя сражаться с той штукой, которую не берёт даже ядерка?
Нельзя убегать, нельзя убегать, нельзя убегать, нельзя-нельзя-нельзя!!! — вопит голос у него голове, пока все инстинкты тела приводят организм в аварийный режим.
Несколько докторов наконец-то приближаются к ним, занявшись покалеченной девочкой, и Синдзи встаëт на ноги, стараясь не думать об ощущении чужой крови на своей руке. Несмотря на холодный пот, прошибающий всё его тело, он твёрдо говорит, глядя в бесстрастное лицо отца:
— Я буду пилотировать.
Внутри робота пахнет как в салоне автомобиля, пока не начинает пахнуть кровью, раненой девочкой-пилотом и ещё чем-то таким тошнотворно-знакомым, что заставляет Синдзи пожалеть о сделанном выборе. Но уже слишком поздно давать заднюю.
Дыши, дыши, Синдзи.
Это не его мысли, это голос Мисато у него в голове. Он весь разложен перед ней на экранах — давление, температура тела, частота пульса, мозговая активность.
Жидкость ЛСЛ снабдит твои лёгкие кислородом.
Что-то отвратительное проникает в его лёгкие вместе с запахом Рэй Аянами. Что-то проникает в его кровеносную систему, в его нервные клетки, в его разум. Он чувствует, как каждая его конечность, каждый орган разрастаются до чудовищных размеров; чувствует, как расщепляется на атомы и снова собирается вместе. На каждое незнакомое ощущение хочется крикнуть тем людям в оперативном отделе:
эй, что происходит?! Я умираю? Уже умираю, да?
Они опережают его тупые вопросы, без конца повторяя через помехи связи:
всё в норме, всё в норме, всё в норме.
Что-то незнакомое лезет в его сознание, чья-то чужая воля, чужие мысли. Перед ним панель управления, сенсорные экранчики, какие-то рычаги разных размеров.
Господи, b/@_*, боже, он никогда не сидел даже за рулём автомобиля...
Степень синхронизации 46%, все показатели в норме.
Миллиард непонятных слов загромождают голову Синдзи, голоса служащих NERV копошатся у него в мозгу, как опарыши в гнойной ране.
Тебе ничего не нужно делать, просто сидеть внутри.
Не паникуй.
Хватит ныть, веди себя как мужчина!
Его впечатывает в кресло пилота, когда Евангелион катапультируют по шахте вверх. Люк открывается, и Синдзи оказывается на поверхности, в городе, похожем на детский лабиринт с высоты его роста. Чувство радости, неожиданное и неуместное, вспыхивает в нём так ярко, что желудочная кислота едва не вырывается из него грязным фонтаном.
Ладно, может это не так уж и страшно, — думает он, чувствуя нечеловеческую мощь в каждой своей конечности. Эта мысль выветривается из него в тот же миг, когда он видит чудовище напротив себя.
Сердце снова начинает отстукивать в бодром ритме тахикардии.
— Ангел прямо перед тобой. Ты готов? — доносится из динамика голос Мисато.
— Да, — врёт, потому что больше нет других опций.
— Просто подумай, что хочешь сделать шаг, — инструктирует Рицуко.
Шаг.
Шаг.
Шаг.
Евангелион приходит в движение, вспарывая асфальт своими ногами. Чувство смешения эйфории, страха и адреналина в крови такое насыщенное, что Синдзи едва не выворачивает наизнанку.
Он понятия не имеет, где тормоза у этой машины и, спустя две секунды, беззвучно кричит, замерев от ужаса:
стоп, стоп, стоп, СТОП. Они слишком сильно приблизились к «Ангелу», который и сам не стоит на месте, намереваясь уничтожить новую вставшую у него на пути цель.
Синдзи не солгали — ему реально нихрена не нужно делать. Всё происходит само по себе: Ангел бросается на него, швыряет на землю и начинает бить.
Прям как в редких уличных драках, когда старшеки от скуки решают надрать Синдзи задницу.
Но старшеки никогда не пытались оторвать ему руки. Они не пытались размозжить его череп о бордюр, вытащить из него ленточку кишков и сожрать.
Они не пытались его убить. Каждый человек по своей природе агрессивен, особенно мальчики-старшеки, которым некуда девать свой недотрах. Но
это совсем другое. Это не просто агрессия. Это запрограммированная цель —
уничтожить, уничтожить, уничтожить. Такое Синдзи видел только в боевиках по телеку. Ни одна форма насилия, с которой он сталкивался за всю свою небольшую жизнь, не шла ни в какое сравнение с этим.
— Синдзи, поднимайся на ноги! — приказывает Мисато, но он почти не слышит её сквозь белый шум у себя в ушах. — Успокойся, это не твоя рука! Это не твоя рука!
Но он чувствует чудовищную боль от ударов, ломающихся костей и рвущихся сухожилий. Пока он не умер от болевого шока, синхронизация с левой рукой обрубается. Он теряет сознание, и приходит в себя через секунду, а может через минуту или через час. Его будто несколько раз кунают головой в воду, потом вытаскивают снова, наперебой крича что-то ему в уши, что он не может разобрать из-за критической нехватки кислорода.
Боль и тряска внезапно прекращаются, он слепнет и вокруг него всё погружается в пахнущую кровью темноту. Синдзи, изможденный, больше не пытается ничего сделать, даже бояться у него больше нет сил.
Незадачливые отцы кидают своих детей в воду и говорят им плыть, и они барахтаются, по-собачьи сучат конечностями, стремясь адаптироваться под страхом смерти. Когда в воду швыряют Синдзи, он идёт ко дну. Он знал, что всё так и будет. Его способ адаптации — бежать от опасностей, а не бороться с тем, что ему не по силам.
Интересно, что думает отец, наблюдая за ним прямо сейчас? Будет ли он хоть немного сожалеть о том, как поступил с собственным дитя?
Бесполезный.
Люди, неспособные принести пользу обществу, обречены тонуть в одиночестве, поэтому им лучше подальше держаться от воды. И от отцов.
И Синдзи, очнувшись от беспамятства, видит сочащиеся лимфой внутренности Евангелиона. Видит мясо, жир и сухожилия. Он видит, как на месте огромной пустой глазницы вырастает липкий, кислотно-зеленый глаз, и ровно в тот момент, когда он фокусируется на Синдзи, его разум расщепляется. Он не способен выдержать взгляд Бога.
— ...контакт установлен... нервные импульсы в норме... Ангел уничтожен. Пилот подаёт признаки жизни...
Его горло сухое и ужасно болит. Он не сразу понимает, что визжит на пределах своих голосовых с связок, что он не в капсуле пилота, а в постели, все его конечности целы, органы на своих местах, и Бог не пытается забраться ему в извилины своей непостижимой волей.
— Синдзи.
Кольцо рук обнимает его тело, стискивает, не давая ему развалиться на части. Синдзи дёргается, как кошка в полëте, нечленораздельно мычит, пока его не собирают в кучу, и он не затихает, словно младенец на руках у матери. Позади него клетка рёбер — прижимается к его позвонкам и лопаткам, размеренно толкается сердце.
Успокаивающее бормотание проникает ему в ухо вместе с песней цикад из окна. Пахнет безопасно.
Синдзи считает до десяти, дышит через нос, облегчение растекается по его телу мелкой дрожью.
— Всё в порядке, Синдзи, всё хорошо.
Дыхание приятно щекочет затылок, пока пара бледных ладоней затыкают огромную дыру у него в груди.
— Прости, я не думал, что усну.
Глаза Каору — витражи всех оттенков красного, тлеющий закат на дне радужки. Такой же, как за окном, только крошечный, как минималистичный рисунок на изысканном ювелирном изделии.
— Я уже говорил тебе, что не нужно извиняться за всё подряд, — мягко говорит он.
Его холодные пальцы бегают по костяшкам Синдзи, как по клавишам. Он послушно кивает, глядя прямо перед собой, потому что не может слишком долго смотреть на Каору. Тактильность — безобидная и невесомая, отвлекает его от хаотично мечущихся мыслей.
— Что тебе снилось?
Они сидят рядом на футоне, вокруг них лёгкий хаос из одеял и подушек, оберток от еды и пустых бутылок. Старые выпуски журналов JUMP валяются на кровати цветной кучкой вместе с книгами и DVD-дисками. Синдзи стыдно за то, что он так пренебрегает чужим гостеприимством; что он, по своей природе опрятный, навёл такой беспорядок в чужой комнате. Каору ни в чем ему не отказывает, хотя Синдзи кажется, что его не особо то интересуют все эти мальчишеские приблуды, которыми они страдают, чтобы убить время.
— Моё первое сражение, — нехотя отвечает Синдзи. — Первый Ангел.
— Он настолько напугал тебя?
— Меня больше напугала Ева.
Каору всё ещё прикасается к нему, голубая венка перекатывается под мраморной плёночкой кожи от движения его пальцев.
— Чем?
Синдзи не хочет ворошить каждый случай, когда неизвестная природа Евангелиона, с которым он срастался душой и телом, вгоняла его в экзистенциальный ужас. Когда там, на другом конце его связи с машиной
что-то начинало шевелиться и перетягивать канат в свою сторону, и Синдзи больше не управлял ею — она управляла им, испивая соки из его хрупкого тела.
— Я не знаю, что она такое, — говорит он и сразу же добавляет на всякий случай: — И знать не хочу.
— У вас с Евой намного больше общего, чем ты думаешь. — И это одна из тех вещей, о которой Синдзи не хотел бы знать. Но до того, как тошнота начинает ползти вверх по его трахее, Каору склоняет голову и с улыбкой заглядывает ему в лицо. — Пойдём сегодня на наше место?
Синдзи смотрит в красные витражи, в две рубиновые бездны с собственным маленьким отражением внутри. Он слабо улыбается им в ответ.
— Да.
Ржавая аварийная лестница снаружи полуразрушенного здания не кажется надёжной, но рядом с Каору всегда безопасно. Он шагает впереди, сунув руки в карманы, Синдзи за ним, крепко держась за перила, глядя на мелькающие перед его глазами белые конверсы.
Они уже поднялись выше солнца, почти исчезнувшего между нагромождениями мёртвых жилищных блоков. Синдзи мерещится кровь богоподобных существ, стекающая по серым панельным стенам, но это лишь угасающий медный свет, в котором тонет эта пыльная, асфальтово-бетонная пустыня, развернувшаяся у них под ногами.
Каору ждёт его на последнем лестничном переплёте. Синдзи почему-то казалось, что он не умеет потеть, созданный не из плоти, а из какой-то чистой нечеловеческой материи, но сейчас на его висках блестят крошечные жемчужины влаги, хотя он совсем не выглядит запыхавшимся после подъема. Каждая мелочь, которую замечает в нём Синдзи, кажется чем-то сакральным.
Таким же, как их совместное таинство в этом заброшенном пентхаусе, где лишь три стены целы, а четвёртая и половина крыши зияют небом и верхушками небоскрёбов Токио-3.
Роскошный чёрный рояль стоит среди роскошного беспорядка, гладкий мраморный пол под ним покрыт трещинами, строительным мусором и сияющими хрусталиками разбитой здесь когда-то люстры.
Синдзи падает в кресло, поднимая в воздух фонтан белой пыли, пока Каору занимает табурет у рояля, с тихим стуком поднимая крышку.
— А ты не будешь играть?
— Играй сегодня ты. — Синдзи взмахивает рукой и роняет её на массивный бархатный подлокотник.
— Мне больше нравится вместе с тобой.
Его изящные полупрозрачные кисти, волосы и кожа подсвечены розовым. Синдзи слышит шуршание пальцев по клавишам, и сердце щемит от сладостного предвкушения первых звуков.
Он подтягивает колени к груди, закрывает глаза.
— Давай попозже, пожалуйста. Хочу послушать.
Первой нотой становится тихий смешок с уст Каору.
— Сегодня Бетховен или неоклассика?
— Как пожелаешь.
— Значит, Циммер?
— Давай оставим Циммера до первых звёзд.
Мисато отлавливает их после синхро-тестов возле своего кабинета.
Каору явно вызывает в ней какой-то раздражающий зуд: она разговаривает с ним только по рабочим вопросам, не шутит свои пошлые шутки и не зовёт в гости.
Ей нравилось красоваться перед мальчишками — молодая, красивая женщина, шарящая в робототехнике и заткнувшая ООН за пояс своей мини-юбки. Все одноклассники Синдзи были от неё в диком восторге, и она, падкая до внимания, охотно им подыгрывала. Но Каору,
идеальный-парень-Каору, напрочь лишён лучей её благосклонности. Может, всё дело в накопленном стрессе, но раньше даже самое плачевное положение не могло стереть с её лица легкомысленной улыбки и желания накрутить себе пару бонусных очков в глазах мужчин.
Прохладно скользнув по Каору взглядом, она старается больше на него не смотреть, хотя всë-таки с видимым трудом превращается в свою дружелюбную версию. Для Синдзи, по крайней мере. Ему кажется, чем чаще она натягивает на себя этот маскарадный костюм, тем выше риск, что однажды он треснет по швам, как броня Евангелиона, обнажая гнойную мякоть в самый неподходящий момент.
— Синдзи-кун, сегодня твоя очередь убираться дома, ты не забыл?
Она то ли играет с ним в маму, то ли просто хочет заставить его готовить и следить за хозяйством, с которым эта неряшливая женщина никак не может управиться в одиночку.
— Эм... Да, конечно, я вернусь вечером, — бормочет он, не решаясь отказать ей.
В конце концов, Мисато всё это время как будто старалась сделать его жизнь чуть более нормальной. Получалось откровенно плохо, и лучше бы она не пыталась вообще, чтобы Синдзи не чувствовал себя обязанным перед ней. Место, которое она упорно продолжала называть домом, не имело с
домом ничего общего.
— До встречи, — прощается Синдзи, намереваясь поскорее добраться до раздевалки и снять контактный костюм, сдавливающий в паху и под мышками.
— Ах, а я думала мальчиков в этом возрасте уже начинают интересовать женщины, — вздыхает Мисато в сторону Рицуко, приблизившейся к ней с двумя стаканчиками кофе. Та вручает ей один из них и освободившейся рукой поправляет очки у себя на переносице.
— Речь явно не о таких женщинах, как ты. Займись работой, — ворчит она.
— Вечно ты не понимаешь шуток.
Синдзи спешит ретироваться от взгляда, примагниченного к нему, как стрелка компаса к северу.
— Она не плохой человек, — говорит он, когда они с Каору оказываются вдвоем. — Просто на неё навалилось слишком много проблем.
— Такие, как она, любят взваливать на себя слишком много груза, правда?
***
В квартире Мисато, несмотря на поздний час, повсюду включен свет, и стоит затхлая, недружелюбная тишина. Никакого «окаери!», запаха еды с кухни, бормотания телевизора и приглушённых девичьих голосов из комнаты Аски, пригласившей одноклассниц на ночёвку.
Ничего из того, что могло бы создать иллюзию дома для нескольких одиноких людей, сбившихся в небольшое разношерстное стадо.
Человек не может жить без общества, да?
— Мисато-сан?
Сердце Синдзи ухает куда-то в пятки, когда он видит её, безвольно лежащую лицом и грудью на грязном кухонном столе. Он быстро подходит к ней, кладёт ладонь на лопатки — она слишком горячая для мёртвой, в самый раз для мертвенно-пьяной. Синдзи окидывает взглядом сначала её, потом стол, заваленный пластиковыми контейнерами и банками из-под пива. Рядом с Мисато пустая стеклянная бутылка с иностранным названием на этикетке и стакан, воняющий чем-то явно покрепче Kirin, которое она хлещет с утра до ночи.
— Мисато-сан, — снова зовёт он.
Синдзи жалеет, что сдержал обещание и вернулся. У него совершенно нет сил выдавливать из себя хоть какое-то подобие участия. Он не чувствует ничего, кроме вины и бессилия, и не хочет неуместными действиями спровоцировать ещё больше неприятных чувств. Он не знает, что уместно, а что нет. Он понятия не имеет, что делать с морально разлагающимися взрослыми.
С отцом, которому на него плевать, (не)взаимодействовать оказалось куда проще, ха?
Мисато шевелится. Упирается ладонями в стол, чтобы разогнуть корпус. Стеклянные глаза непонимающе втыкаются в Синдзи, будто видят впервые.
— А, Синдзи, — хрипло говорит она спустя пару секунд тупых переглядок. — С возвращением. Извини за беспорядок.
— А... Ничего.
К счастью, она самостоятельно поднимается на ноги. Больше не говорит ни слова, плетётся в сторону своей комнаты и скрывается за сёдзи, оставляя Синдзи наедине с трехдневным мусором.
Но мусор — это всё равно не так страшно, как то, что ждёт его в комнате, которую ему любезно предоставила Мисато. Там слишком много Синдзи, и ему это отвратительно — вариться в собственном соку, лёжа без сна и глядя в осточертевший ему потолок. Там слишком много пустоты, излившейся капля по капле из его души, заполнившей собой всё, как жидкость в контактной капсуле Евангелиона.
Поэтому он убирается со скурпулезной тщательностью: протирает все поверхности, сортирует стекло, картон и пластик, расфасовывает продукты в холодильнике и, пока в кастрюле вскипает вода, развешивает залежавшиеся в стиральной машинке вещи.
Он старается не разглядывать женские лифчики и трусики, но неизбежно узнаёт одни из них — в голубую полосочку с бантиком. Это трусики Аски, он пару раз видел их у неё под юбкой (извращенец!), когда она ещё существовала с ним в одной системе координат, в одном доме, в одной школе, на тренировочных площадках и в столовой. Когда она ещё не увяла так же, как сейчас увядает Мисато.
С тех пор, как Каору прислали на замену Аске, Синдзи почти не навещал её в больнице. С тех пор, как в его жизни появился Каору, все саморазрушительные ритуалы Синдзи стали казаться такими, какими они были на самом деле — дикими, болезненными, извращëнными. До того, как появился Каору, он просто не знал, как по-другому справляться с болью, кроме как не сидеть возле больничной койки и болтать с коматозницей о том, как хренова его жизнь.
В этом весь Синдзи — пытаться достучаться до тех, кто к нему перманентно безразличен.
—
Разве ты мужчина? — слышит он голос Аски. —
Тебя и человеком то сложно назвать. Полчеловека, как тебе такое?
Желание придушить её сидело между слоями его кожи чуть ли ни с первой их встречи.
Она продолжала унижать его, даже лëжа без движения, утыканная капельницами, но Синдзи мстил ей тем, что пялился на её грудь, а сейчас вот на нижнее белье. И что теперь она ему сделает?
А ведь она была права, — думает Синдзи, ошпаренный внезапной волной ненависти и отвращения к самому себе.
Как бы то ни было, от бывшего пилота Евы-02 теперь остались только полосатые трусы. Синдзи уверен, где-то в квартире ещё можно найти её рыжие волосы.
Guten morgen, narr Shinji!
Лучше бы ей никогда не просыпаться. Для её же блага.
Когда Синдзи заканчивает с уборкой и готовкой, электронные часы на микроволновке показывают далеко за полночь.
Синдзи думает, может вообще не открывать дверь в свою комнату. Он думает, может прямо сейчас свалить в соседний блок, обратно к Каору, у которого он жил последние несколько дней.
Каору разрешил ему приходить в любое время. Разрешил заходить, как к себе домой, даже в звонок не звонить. Каору не запирает дверь. Она всегда открыта для Синдзи, — так он сказал.
А Синдзи уже почти ручной, скулит как брошенный щенок, стоит только остаться наедине с руинами своей психики. Больше всего ему хочется свалить в соседний блок, подальше от спящей за стенкой грустной, пьяной женщины, и продолжить процесс медленного слияния с Каору.
Может, так в нём появится хоть что-то классное и хорошее. Хоть какой-то талант, хоть какая-то польза.
Мисато простит очередное его исчезновение за уборку и приличную стряпню, которой ей хватит прокормить себя на неделю вперёд. Ей, наверняка, вообще будет стыдно, так что она ничего не скажет.
Надо же, Синдзи почти научился думать как взрослые. Око за око.
Он впускает в комнату кривой прямоугольник света из коридора. Хорошо бы впустить сюда ещё и свежего воздуха, потому что помещение, которое давно не проветривали, пахнет специфически неприятно.
Ладно.
Ладно. Не так уж и плохо.
Он в самом деле слишком навязывался, понятия не имея, почему Каору терпел его всë это время. Почему он так к нему добр.
Синдзи открывает окно — то, что с москитной сеткой, — и только потом включает одну лишь настольную лампу, чтобы не загромождать лишним светом это неуютное жилище.
На столе неаккуратной горкой всё ещё лежат учебники, тетради и планшет, которые Синдзи так и не убрал после того, как закрыли школу.
Он собирает всё это, кроме планшета, в стопку поаккуратнее, замирает, глядя на лежащий сверху учебник по литературе (2 класс средней школы).
Можно считать, что у него просто раньше времени начались летние каникулы, и когда-нибудь он ещё вернётся в школу? Не то чтобы ему там очень сильно нравилось, но это ведь то, как всё и должно быть, да? Подросткам положено ходить в школу и на какие-нибудь дополнительные секции, дежурить и пробовать в подсобке свою первую сигарету; потом первые отношения и секс, выпускной, университет, ещё четыре-пять лет за учебной скамьей, подработки-перепихи, семья, дети, хоть какая-нибудь приличная карьера, отпуск пару раз в год и...
Не то чтобы Синдзи нравились все эти понятия об обычной человеческой жизни, но даже такое теперь ему не светит, да?
Все эти бунтари, эти юноши-максималисты вопят, что никогда не будут жить-по-расписанию, как все, как принято, как навязывает старое поколение. Не то чтобы и Синдзи этого особо хотелось, но он, в общем-то, не против был прожить самую обыкновенную, шаблонную жизнь. Хоть какую-то. Тихую и незаметную, может быть даже в каком-то смысле счастливую.
А теперь он даже в школу не может ходить. Не может быть рабом обычной общечеловеческой системы, потому что стал рабом бесчеловечной системы NERV.
И всё равно многие бывшие одноклассники ему завидовали. Иногда били в морду, правда, за великую честь управлять Евангелионом, но это мелочи жизни.
Одноклассники, Тодзи (тот, кто дал ему по морде, но потом извинился и позволил ударить себя), Кенске (тот, кто по-белому завидовал больше всех), староста (влюблённая в Тодзи), учитель (безобидный нудный старик) — увидит ли их Синдзи когда-нибудь ещё?
Вполне вероятно, что Ангел однажды размажет его изнутри по контактной капсуле пилота. Или сведëт с ума, превратив в овоща, как это случилось с Аской.
Но после всего случившегося он не посмел бы взглянуть Тодзи в глаза, если бы им когда-нибудь довелось встретиться.
Тодзи Судзухара. Он стал бы отличным пилотом, если бы не инцидент с Евой-03. Если бы...
Синдзи стискивает зубы, глядя на расплывающийся перед его глазами рисунок на обложке учебника. Синдзи считает до десяти, оседая на пол, собирается в комочек и обнимает себя руками, покачиваясь на корточках.
— Помоги мне, помоги мне, помоги мне...
Он понятия не имеет, у кого просить помощи, кому молиться в мире, в котором Бог руками Синдзи пытался превратить его друга в кровавый паштет.
Он думает о Каору, представляет руки Каору на месте собственных рук.
Он фантазирует, вот бы он прямо сейчас оказался здесь и успокоил его так же, как в тот раз. Вот бы он сказал, что Синдзи ни в чем не виноват.
— Синдзи.
Он почти подпрыгивает, от звука собственного имени, нагнавшего его утром в прихожей.
Мисато, упаковавшая весь свой вчерашний раздрай в рабочую форму с погонами на плечах, стоит в конце короткого коридора. Если она и страдает от похмелья и недосыпа, то всё это тщательно спрятано под плотным слоем тоналки.
— Извини за вчерашнее.
— Ничего страшного, — бубнит Синдзи, стараясь побыстрее зашнуровать обувь.
— Ты снова к Пятому?
Ого, даже по имени его не зовёт.
Синдзи не хочет ничего ей докладывать, только спрашивает:
— Это запрещено?
Если бы не вялость в голосе, прозвучало бы почти как дерзость. Незачем быть паинькой со всеми остальными, когда Каору может компенсировать их всех. Достаточно быть паинькой только с ним.
Мисато вздыхает. Ей, наверное, как и предполагал Синдзи, слишком неловко, чтобы снова начинать свои игры в заботу.
— Нет. Просто не забывай хотя бы про Пен-Пена, ему здесь скучно одному.
— Я могу брать его с собой.
— Нет уж, — резко возражает Мисато, будто бы Синдзи собирался отдать её домашнего пингвина на растерзание хищникам.
Синдзи пожимает плечами.
— Почему ты его так недолюбливаешь?
Речь, конечно, не о пингвине.
— Он не так прост, каким кажется, — говорит она. — Не разбалтывай ему лишнего.
Богохульство при верующем. Вспотевшая ладонь Синдзи сжимается на дверной ручке.
— Почему единственный человек, который хорошо ко мне относится, обязательно «не так прост, как кажется»?
Тряпка-Синдзи научился брехать? — сказала бы Аска.
Мисато молчит. Синдзи надеется, что она не будет пытаться солгать, что
вот же я, и я стараюсь сделать как лучше. Синдзи в этом не сомневается, но её личные цели всё равно стоят на первом месте. Все они пытаются добиться каких-то своих целей хлипкими руками Синдзи.
— Просто будь осторожнее, — в конце концов говорит она, решая не лезть в бессмысленный спор и мамские наставления.
Синдзи хотел бы, чтобы она чуть-чуть поспорила. Потому что сам не знает, чем заслуживает «человека, который хорошо к нему относится».
Так же, как не понимает и того, почему всё это время так рвался за отцом, который относится к нему, как к пушечному мясу.
Любовь не нужно заслуживать, — мягко произносит Каору у него в голове.
Синдзи отрывает взгляд от собственной обуви и наконец-то прямо смотрит Мисато в глаза. Болтающийся на плече рюкзак внезапно начинает тянуть своим весом к полу, коридор становится маленьким и тесным. На языке кислый привкус, и отёки вокруг глаз тяжелеют, давят на веки сонливостью. Ладонь, соскользнувшая с нагретой металлической ручки, ощущается, как огромный мокрый слизень.
— Простите, Мисато... Что случилось с Кадзи? — спрашивает он, шлифуя этот убогий разговор самым убогим способом.
Коридор становится ещё меньше, схлопывается до размеров спичечного коробка. Синдзи видит маленькую брошенную девочку в красном ки́теле с погонами на плечах. Её лицо тоже отëкшее под липким слоем макияжа. Симпатичная нарисованная маска даёт несимпатичную трещину.
— Он погиб.
Идиот, идиот, идиот, идиот.
— Мне жаль, — шепчет Синдзи. — Простите.
Его руки трясутся, когда он оказывается на лестничной клетке.
***
На школьном заборе висит массивный замок. Синдзи трогает его не столько в глупой надежде, что он окажется открыт, сколько потому, что ему без причины привлекателен этот лязгающий звук. Замок, конечно же, заперт. Синдзи задирает подбородок и несколько секунд бесцельно смотрит на забор.
Он берётся за металлические прутья, и они, в такой час до предела раскалённые солнцем, обжигают ему ладони. Синдзи быстро одергивает их, глядя, как сыплется на землю потрескавшаяся зелёная краска.
Шланг влачится за ним по траве, когда он шагает вдоль грядок. Дутые бока недорослых арбузов начинают сверкать на солнце, как только их обдает струёй ледяной воды.
Синдзи жалеет, что не захватил шляпу на этот поминальный обряд, потому что его макушка и загривок уже нагреты постапокалиптической жарой. Нежная тонкая кожа, натянутая на торчащий из-под воротника седьмой позвонок, наверняка уже покраснела и скоро начнёт чесаться.
Синдзи сбавляет напор струи, льёт себе на ладонь и прихлопывает влагой лицо и шею.
Не такая уж и ледяная, — думает он, прежде чем направить ручеёк себе на голову.
Кожа моментально съеживается, превращаясь в сплошную лимонную корочку, твердеют соски, лёгкие сковывает, не давая вдохнуть полной грудью, но Синдзи выдерживает две секунды селфхарма, прежде чем отвести от себя шланг, сплевывая воду со вкусом ржавчины.
Недовольные спазмы его тела и стекающая под рубашкой вода отвлекают его от позывов расплакаться.
Почему-то хандрить так странно и неуместно, когда тебя окружает летняя зелень и безоблачное голубое небо. Вот почему доктора говорят чаще гулять на свежем воздухе.
