«Я не занимаюсь благотворительностью.
Лишь заключаю сделки. Если хотите…» © Глэстин
Чутко дремлющий город встрепенулся, когда над крышами Уайтчепела пронеслась птица. Нищие окраины Лондона уже затопила мгла, хотя на центральных проспектах воздух ещё дрожал от музыки, хлёстких кнутов кэбменов и смеха припозднившихся гуляк. Ночная темень теснила состоятельных беспечальных нуворишей к ярким огням и весёлым компаниям, а их запертые дома оставляла ей. Заслышав шаги одного из редких прохожих, Ирэн прижалась к стене переулка. Её тёмная одежда позволяла почти слиться с тенью и грязной стеной. Но на всякий случай молодая женщина склонилась пониже за грудой ветоши и сломанных ящиков у стены; задержала дыхание, когда слишком сильно оперлась на руку, но позволила себе только скривиться от боли. Ниже плеча рука Ирэн заканчивалась. К культе приладили крепкий, даже почти красивый стальной протез. Опираться больно, но... тихо надо, ни звука. Человек свернул в её переулок и пошёл, не сбавляя шага. Странный горожанин, почти беспечный: здесь любой выбрал бы путь длиннее, но безопаснее. А сокращать дорогу через такие глухие места… Ирэн не двинулась, хотя такого простофилю руки (вернее, рука) зачесались отвлечь и обобрать до исподнего. Когда незнакомец почти миновал её, луна выглянула из прорехи в облаках. Ирэн бросила на мужчину всего один взгляд… И воровку подкинуло так, будто сам чёрт отвесил ей подзатыльник. Ближайшие улочки Уайтчепела вздрогнули от её оклика… Вместе с мужчиной в чёрном. — Крысий дьявол! Да вы… ты задолжал мне, стой! Слишком резкое, панибратски-вульгарное «ты» помогало Ирэн выглядеть смелее, чем себя чувствовала. На такую встречу, тем более здесь, она не надеялась — и ставка взлетела. Теперь по-настоящему высока. Ирэн своего не упустит! Глэстин медленно обернулся на звук. У всего, что делают фейри, есть цена. Как правило, неподъёмная и с чёртовой дюжиной условий, прописанных мелко-мелко на обороте договора да невидимыми чернилами. Потому в сделке с фейри только одна сторона никогда не оказывается в дураках. Глэстин смотрел на спешно выбиравшуюся из-за ветоши Ирэн, и глаза его казались чёрными-чёрными. Как вязкая темень болотной топи, как полуночное небо над их головами, как распахнутая дверь его странной хижины в глубинах лондонских трущоб. Как шкура и чешуя огромного речного коня, в которого он превращался. Осторожность нашептывала отвести взгляд. Помнить, что перед ней вовсе не человек, а дьявольское отродье, проклятый и бездушный оборотень, но… не хотелось? Воровка стояла теперь всего в паре шагов, чтобы видеть его лицо. Рассматривала. Даже чуть-чуть любовалась. Глаза у него серые, что дождливое небо, ресницы густые как у женщины, а кончиков ушей не видать под шляпой и волной длинных тёмных волос. Чёрта с два разберёшь, заострённые они или в легендах опять набрехали как рыночная торговка о «свежем», ещё позавчера испечённом хлебе. Красивое лицо с тонкими чертами. Такие лица она видела только у реплик античных статуй в домах самых зажравшихся богатеев. Но статуи из гипса и мрамора одухотворённо смотрели только куда-то вдаль, в глубины человеческого бытия, зато Глэстин — прямо на неё. И от того, как он вздёрнул бровь, по спине пробежал премерзкий холодок. — Напомните… — произнёс тихо, и казалось, что даже в отзвуках его голоса лесной ручей вел беседу с густой полынью, затрепетавшей на ветру. Всё в нём нездешнее. Далёкое от неё, лесное. Чужое клубку вонючих задворок Уайтчепела. Ирэн набрала в грудь больше воздуха, чтобы сделать шаг ближе и выпалить как на духу сокровенное и единственное желание… Но фейри прошёлся по ней самым странным, нечитаемым взглядом, какой она хоть когда-нибудь ловила на себе от мужчины. Взглядом без интереса. Закончил безжалостно: —…Когда я был столь беспечен. Чтобы мог сделать выводы. Ирэн скрестила руки на груди. Фейри ей, конечно же, ничего не обещал. Фейри сказал, что подумает на досуге, и в его тоне читалось тогда единственное желание: никогда больше не встречаться с Госпожой Жадностью. К счастью, ему не повезло, а Ирэн второй шанс не упустит: — Матушка болтала, сэр, что жадность в таком мужчине как вы — это самая близкая родня ущербности. А ущербные мужчины — плохие любовники. — Я чувствую ложь, мисс... Она вам такого не говорила. — И всё, сэр? — воровка фыркнула. — Выходит, в остальном возражений нет?.. Взгляд — горячий, презлющий, — обжёг её почти ощутимо. Скользнул от лица до носков башмаков. Невовремя пришло в голову, что она одета в самое тёмное и неброское, чуть-чуть растрёпана, а в сумку на плече «завалилась» пара ценных вещиц из дома в торговом квартале. Замнилось, что от Глэстина не спрятать даже отмычки в карманах. Вдруг запах железа фейри переносит ещё труднее, чем людскую навязчивость? Луна как нарочно нырнула за облако, лица фейри Ирэн теперь не видела. В переулке так тихо, что в душу закралось сомнение: вдруг просто взял и… исчез? Вовремя сигануть за угол у него, кажется, любимый способ решать вопросы… Когда серебристый свет снова косо упал в переулок, острее очерчивая границы тени, Ирэн выдохнула. Фейри стоял и смотрел на неё… по-прежнему. — Без костей язык был у вашей «матушки», — уколол холодом, тихой злостью. В мягких перекатах голоса раздражённый ветер стегнул полынь, и воровке показалось, что от гневливой досады Глэстина запах трав стал гуще. Наползал, душил. — Матушке верить надобно, — она напирала: — Ну, так что же: ты жадный или не очень?.. Жадность, думал Глэстин, это когда некоторые при честной делёжке яблока попросят себе в довесок к половинке ещё и ножичек. Некоторые, ха... Одна, конкретная. Он опять посмотрел на Ирэн: — Неблагодарность и ненасытность — это великое зло, мисс. И замолк так красноречиво, что Ирэн сразу поняла: он про её сумку. Холодная тишина, насмешливая. Чем дольше Ирэн смотрела на него, тем сильнее… увязала? Терялась, мысли путались. Как у путника, что застигнут сумерками в дороге, сбился с топкой тропы и уже заворожён искорками болотных огней. Оторвать взгляд от лица фейри ей тяжело. Глэстин усмехнулся, показав белые зубы. Ворожил житель Холмов, обольщал её? Отвести глаза захотел? Не иначе. Вырваться из плена колдовского взгляда удалось с трудом. Спасибо Эби: та научила, как. Поэтому теперь Ирэн без стыда разглядывала только его дорогой чёрный камзол и манжеты из тонкого кружева, вычурные пуговицы и цепочку золотых часов. Взгляд опустился до красивых кожаных сапог — сразу видно, что дорогущие! — и вновь метнулся к волосам. Зацепился за яркое сине-зелёное пёрышко на шляпе — единственное до смешного недорогое звено в сочетании роскошного костюма. Оценивающее звяканье пенни в голове давно переросло в тяжёлый звон серебряных фунтов. Такое с рук не купишь, только на заказ сошьют. В таком по Уайтчепелу не бродят, но грязь и погань узкого переулка будто сами расползались перед фейри. Чтобы даже случайно он не заляпал краешек рукава чем-то дешевле семидесятилетнего шотландского виски. Главное — не смотреть в глаза. Глэстин снова приподнял бровь. Ему знакомо это выражение на лице. Бедняки всегда пялились так на человека в чёрном, оценивали, прежде чем подойти и попросить милостыню. Пенни или еду. Одна захотела платье. Жители Уайтчепела всю жизнь копошились в тенях между домами, фабрикой и работным домом, но скорее подохли бы здесь же, чем замахнулись на что-то большее. Ирэн захочет денег. Голодная жадность читалась в ней при каждой встрече. Но сейчас Ирэн только недобро сощурилась на него, прикусила губу и вскинула подбородок. Движение оскорблённой королевы, никак не меньше. — Можете насмешничать сколько угодно, сэр. Я пока мало живу на свете, но одно знаю точно. Ни один пенни сам себя ещё не заработал. Глэстин хмыкнул. Люди просты. Предсказуемы. Раньше казались ему смешными. Он шагнул ближе к Ирэн, почти вплотную, и кивнул на лёгкую сумку: — Я могу наполнить ваши карманы не пенни, а стерлингами. Или вот это золотом. Что вы украли? Подсвечники? — улыбка стала мягче, теплее. — Будете богаче самой королевы… — взгляд обласкал её лицо нежнее прикосновения стебелька травы на летнем ветерке. — Будете одеты роскошней любой восточной царицы. Но Ирэн отступила на шаг, отгородилась от него выставленными перед собой руками. Он уже видел протез раньше, однако лишь сейчас поймал в глазах сразу несколько оттенков боли. Забавно... Через силу заставляла себя работать, вспоминать и тренироваться. Рисковала попасться страже на такой мелкой краже, хотя ещё в прошлую встречу могла согласиться на его условия, не искать новой встречи и получить руку. А сейчас стояла в шаге от самой большой удачи в своей жизни и... — Мне это не нужно, сэр. Глэстин моргнул. Поза фейри плавно и быстро перетекла в другую. Иной наклон головы, прищур, улыбка. Так ему отвечали... Ещё ни разу. — Объяснитесь, — в шелесте голоса прорезалась и тотчас исчезла, смягчившись, сталь. Смертные часто просили Народец о помощи и благах. Но редко им в головы приходило отказаться, если фейри сам предлагал соглашение. — Моё желание… Не такое. Верни мне дядю Феджина. Он умер в твоём доме… Когда бист вилах… Она не договорила, судорожно втянула воздух сквозь зубы и сжала кулаки. Через пару секунд глухо и просто повторила: — Верни мне дядю Феджина. Возьми что угодно, если вернёшь. Это ты сможешь сделать? Глэстин замолчал. Он мог заключить сделку. Даже сейчас хорошую, выгодную им обоим. И не остался бы в дураках. Такую сделку, что пожмут руки, а Ирэн ни за что не почует подвоха. Например, Глэстин велит ей работать на него семь лет. Ирэн подчеркнёт: «Ни на минуту дольше!» и будет рада своей удаче… А потом закроет глаза, тонкие лозы чар обовьют её острые плечи. Ирэн будет спать пять, десять, сто лет до самой смерти и просыпаться по приказанию Глэстина. По его воле. Чтобы исполнять его поручения. Срок бодрствования — лишь беззаветного служения, — за всю скоротечную жизнь людскую даже близко не подберётся к семи годам. Или же она честно и быстро исполнит свою часть уговора. Например, выпьет зелёное вино из деревянного кубка, украшенного тонко вырезанными гроздьями винограда. Первый глоток будет кружить голову, второй — отдавать тиной, третий — вчерашней кровью; с последним глотком забудет про Глэстина, будто ни разу его не встречала, а через пару дней найдёт в Уайтчепеле щенка или воронёнка. Назовёт его Дядя Феджин, и свою часть сделки Глэстин выполнит без малейшей сложности: «дядю Феджина» ей вернёт. Глэстин — мастер заключать сделки так, чтобы солгать, не сказав неправды. Чтобы даже востроглазый мастер не отличил поддельный жемчуг его обещаний, нанизанных на нитку договора, от настоящей драгоценности… Но сейчас Глэстин смотрел на неё и молчал. Он знал, как больно терять любимых.***
Позже госпожа ворон спросила, сколь велика теперь её армия. Глэстин помешкал. Фейри не могут лгать. Им по силам лишь юлить, избегать и прельщать посылами. Врать способны люди, а в нём даже спустя столько лет жизни в Лондоне оставалось слишком много от жителя Холмов. Поэтому взвешивал каждое слово и цедил их медленно, как капли редкого эликсира: — Десять дюжин. Трое ещё не обратись, но… Скоро. Каждый договор фейри помнил в деталях до тех пор, пока веритель с ним не расплатится. Впрочем, его должникам жить оставалось уже недолго. Тугие лозы обещаний обвивались вокруг их шей. Думая об этом, перевёртыш наткнулся на взгляд госпожи ворон. — Хочешь сказать, четверо, glashtin? Я видела, как сегодня ты вернул руку какой-то девке в Уайтчепеле. Рядом с Морриган пахло кладбищем, замшелым могильным камнем и древесиной раскопанных гробов. Перьями воронья, рассевшегося по ветвям, и старой падалью. Налетевший ветер прошёлся по месту их лесной встречи, и сбил, пригнул аромат полыни. Почему-то в её устах грубое «девка» впервые покорёжило его слух. Глэстин нахмурился. Наконец, вздохнул: — Она... Это другое. Не сделка. Пускай подёргается ещё, — и улыбнулся тихо: — Смешная. Сделка была бы выгодна — но первая из десяти дюжин по-настоящему для него неприятна. Пускай Ирэн ещё подёргается. Так, чтобы в глазах не вспыхивал отголосок боли. Чтобы могла вернуться к старому ремеслу. Ведь ни один пенни сам себя — без этой забавной Ирэн, — в грешном Лондоне заработать точно уже не сможет.