Пэйган Мин болен. Необратимо, окончательно, и оттого смертельно. Вот только смерть эта слишком уж медленная, мучительная до зубного скрежета: ведь каждый день ему приходилось с этой болезнью как-то жить.
Пэйган Мин безумен. Безумен до такой степени, что уже не может отличить
ее глаза от
его глаз. Он всегда старается смотреть человеку в глаза - простенький психологический эффект подавления, любой занюханный докторишка расскажет. Но в
его глаза он смотреть не может. Старательно отводит взгляд, и отбивающее стаккато сердце подскакивает к горлу, когда мальчик пытается настороженно заглянуть в его душу. Вывернуть ее наизнанку - как будто там еще осталось, что выворачивать.
Пэйган Мин умен. Так, во всяком случае, он предпочитает думать, и отнюдь не безосновательно. Но теперь Пэйган Мин чувствует себя последним идиотом, ведь единственный человек, который мог считаться его семьей, сейчас стоит напротив и намеревается разукрасить шикарную настенную фреску его мозгами. А ведь он мог прикончить мальчишку в любой момент, не дожидаясь, пока тот превратиться в опасного хищника...
Пэйган Мин бессердечен. Об этом трубят на каждом углу южной части Кирата - той, что контролировалась повстанцами. Он уже устал слушать сказки о его гастрономических предпочтениях в виде младенцев, ваннах из крови киратских девственниц и прочую чушь. Не сказать, правда, что в этих сказках не было ни слова правды, но все же.
В общем и целом, Пэйган Мин - человек крайне разносторонних качеств, как ни крути.
Но даже несмотря на все перечисленное, он все равно растерян.
Потому что Пэйган Мин решительно не понимает, за что мальчик так его ненавидит. Чем он заслуживает ежедневные, нет, ежечасные, мать их, налёты на свои аванпосты и толпы убиенных солдат.
Он легонько усмехается, гадая, когда он последний раз чувствовал что-то, похожее на растерянность. Кажется, тогда же, когда встретил Ишвари. А точнее, когда понял,
что именно она для него значит. Тогда это показалось ему слегка пугающим, откровенно говоря.
Но сейчас, стоя под дулом пистолета, направленным ровнёхонько ему между глаз, он все еще всем нутром ощущает эту растерянность.
У тебя ее глаза.
Наверное, в этом весь секрет.
Мин потягивается: медленно, расслаблено. Чтобы не провоцировать лишний раз некогда пугливого зверька, который теперь превратился в дикое, прекрасное животное - опасное в своей неистовой, слепой уверенности правосудия.
Он им почти гордится.
Или гордился бы, если только он не был бы так похож на Мохана Гейла.
Он с трудом сдерживает порыв сжать кулаки, подавляя непрошенные воспоминания. Восстанавливает учащенное дыхание, но все же берёт себя в руки и приветливо разводит ими в стороны:
—Аджай! Что-то ты не торопился, мой мальчик. Пришел бы раньше, может, и успел бы на чудеснейший рангун - серьезно, не понимаю, чем он тебе так не угодил? Я уже вроде и повара сменил, — Мин расстроено цокает языком, припоминая, как предыдущий кулинар бился под ним в луже собственной крови из перерезанного горла.
Эти воспоминания не приносят никакого удовлетворения. Он полностью сосредоточен на человеке перед ним.
Аджай молчит. Лишь сверлит его напряженно глазами, словно ожидая, что "Узурпатор Кирата, тиран и убийца" бросится на него и проткнет артерию золотой ручкой.
Подумаешь, было-то один раз всего. При нём, во всяком случае. В том, что их встреча не задалась с самого начала, нет его вины...
Сраный Золотой Путь.
Пэйган вздыхает.
—Перед тем, как ты исполнишь долг своего покойного отца, я хочу задать тебе вопрос, — голос Пэйгана спокоен, с привычными манерными нотками пренебрежения.
И тебе лучше ответить на него, "сын Мохана".
Только не мне. Себе.
Гейл замирает. Не нападает, но и не отступает тоже. Слушает, уже хорошо...
Пэйган впивается в него взглядом:
—Почему, Аджай? Почему ты так хочешь моей смерти? Неужто Ишвари вырастила доверчивого дурачка, который бросается убивать по первому зову незнакомцев? Которые только ручкой помахали - и все, лучшие друзья навек... К чему это все, Аджай?..
Почему?
Почему, Аджай?
Собственный голос эхом отдается в голове, под конец монолога он уже сочится ядом. Пэйган издевается - нет, он глумится. Над Аджаем, над террористами, над Ишвари,
над самим собой.
Аджай стискивает зубы:
—Не смей говорить о ней, мразь. Не смей даже произносить ее имя.
Гейл рычит, но этот неприязненный плевок в его сторону вызывает лишь легкое недоумение.
Мин озадаченно склоняет голову набок:
—О-о-о... Как тебя плющит, бедняга. Надо было запретить этим дебилам продавать наркотики приезжим туристам... Всем, кто носит безвкусные зеленые куртки и такие же безвкусные стрижки. И почему же я не могу говорить об Ишвари, мальчик? Почему не могу произносить имя той, кого любил?
В следующий миг его с силой швыряют о стену и сжимают горло. Пэйган даже не вздрагивает, только слегка дернувшиеся руки выдают сдерживаемый дискомфорт. Он щурится по-лисьи, облизывает пересохшие губы и самодовольно пялится в гневные глаза напротив. Испытывает мазохистское какое-то удовольствие от выражения чистой ярости на лице мальчишки.
Ай-ай-ай, Аджай. Любишь играть со взрослыми? На твое счастье, я сегодня сытый и детишек на ужин не ем.
Гейл между тем приближается к его лицу, выплёвывает отчетливо каждое слово, как чертово бритвенное лезвие, рассекающее его душу. Или то, что от нее осталось, во всяком случае.
—Любил? Это ты называешь любовью?! Ты, блядь, манипулировал ей! Заставил быть с тобой, а потом трахнул, как одну из своих шлюх! Выебал, когда она умоляла тебя остановиться...
Пэйган моргает. Шестеренки в голове лихорадочно крутятся, медленно, мучительно медленно переваривая услышанное.
Он моргает еще раз, шокированный. Растерянный.
—Я... Что? Ты действительно считаешь, что я взял твою мать силой? Боги, Аджай! Я не насильник!
Наверное, он выглядит сейчас донельзя нелепо - с широко раскрытыми глазами, слегка приоткрытым ртом и какой-то странной, почти детской обидой в глубине зрачков.
—Сабал показывал мне ее дневник. Тот, в котором она писала все про тебя и то, что ты с ней сделал, — карие глаза Аджая прикованы к нему. Гейл таращится на него с такой злобой, что Пэйгану кажется, будто он только что как минимум признался в преступлениях против человечества.
Пэйган с минуту смотрит на скомканные бумажки, которыми ему только что швырнули в лицо. Надменно расправляет плечи. Произносит четко, по слогам:
—Аджай. Ишвари никогда. Никогда, слышишь? Не вела дневник. Подумай логически - ну откуда у женщины с маленькими детьми на руках, да еще в присутствии такого очаровательного мужчины, будет время на такую ерунду? — Мин иронично хмыкает и ведет плечом, — Это у Мохана времени было до черта, судя по разбросанной по всему Кирату макулатуре.
Пэйган с любопытством склоняет голову набок, пробегаясь глазами по строчкам. Кривит презрительно губы:
—Да и почерк не ее, уж я успел его как следует изучить. Сравни с предсмертной запиской, если хочешь. Дешевая подделка. Дилетанты...
—За много лет почерк может поменяться, — Аджай хмурится, взгляд все такой же: презрительный, гневный. Но пальцы чуть расслабляет. Вряд ли из-за беспокойства о синяках, которые он может оставить на его горле - Пэйган уверен, что у Аджая просто устала рука.
Тем не менее, отсутствие чужой руки на горле доставляет некоторое облегчение. Но показывать это облегчение он не собирается. Мин лишь устало прикрывает глаза и выдыхает спокойно, с оттенком язвительности:
—Мой дорогой, если ты наконец прекратишь портить мой пиджак - ради всего святого, ты хоть знаешь, сколько он стоит? - так вот, если перестанешь портить дорогую вещь и отпустишь ненадолго, я смогу тебе кое-что показать. Возможно, хоть это тебя убедит, если мне ты наотрез не веришь...
Аджай ему не доверяет, это прекрасно видно по напряженной позе и стиснутому в пальцах оружию. И Пэйган приятно удивлен, когда тот все же отпускает лацканы и отходит в сторону - но так, чтобы держать его в поле зрения. Рука с пистолетом дергается, едва Мин разминает затекшую шею и делает шаг вперед.
Ну чем не охотничья собака?
Пэйган бы умилился таким рефлексам, если бы голову не занимали другие, более мрачные мысли. Он подходит к изящно оформленному столу из натурального дуба и открывает верхний ящик. С золотой ручкой, кстати - Мин всегда гордился своим утонченным вкусом. Кончики пальцев касаются огрубевшей от времени бумаги, и, не сдержав горькой улыбки, он протягивает листы пасынку:
—Ишвари написала это двадцать лет назад, по моим расчетам - около десяти или одиннадцати вечера. Утром ты с ней был уже на полпути в Штаты, а все, что осталось у меня - эта жалкая записка. Ну, давай, сравни почерк! Или скажешь, это я, насильник и тиран, подделал?!
Пэйган пихает листок ему под нос, настойчиво, будто котенка мордой тыкает.
Теперь настала очередь Аджая теряться. Мин чувствует мстительное удовлетворение при виде мальчишки, рассеяно перебирающего бумаги. Вглядывается в лицо: на нем мелькает тень изумления, когда доморощенный недотеррорист тщательно сверяет каждую букву. Каждый завиток на каждой сраной подписи.
В письме, где говорилось о том, как сильно его любят.
Пэйган внезапно ощущает такую усталость, какую не чувствовал уже много лет. Тихо встав у Аджая за спиной, аккуратно кладет руку тому на плечо:
—Если тебе сложно принять тот факт, что твоя мать искренне меня любила - я не настаиваю. Но прошу, хотя бы не верь всему, что тебе говорят твои... Друзья.
Плечо под его рукой напряжено до предела. Аджай вдруг поворачивает голову и вглядывается ему в глаза - а затем, так же резко, вскакивает и стремительно исчезает тем же путем, каким и попал в крепость.
Пэйган долго еще смотрит на балконную дверь, задумавшись.
А затем длинные пальцы выуживают из кармана рацию:
—Гэри? ГЭРИ! Вертолет на посадочную площадку, немедленно! Нет, ты не летишь! Если через пять минут его не будет прямо передо мной, я вырежу тебе печень и подам к столу как тропическое блюдо!
Отшвырнув рацию в сторону, так, что она с треском разлетелась от столкновения со стеной, Мин встряхивает головой и устремляет твердый взгляд на горизонт.
Здесь ему больше делать нечего.
***
Как интересно. Глупо было надеяться на расставание друзьями, конечно, но он полагал, что у повстанцев осталось хоть немного самоуважения.
Зря.
Вертолет быстро снижает скорость, и перед тем, как оказаться придавленным металлическими обломками, он слышит только хруст собственных костей.
И чей-то отчаянный голос, зовущий его по имени.
Ему остается только надеяться, что это Ишвари. И они скоро наконец воссоединятся.
***
—П... н... Ты... ня... шишь?
Больно. Очень.
—Пэ... н!
Определённо, это худшее, что ему приходилось испытывать. Хуже может быть только испуганный голос, орущий в и без того оглушенное падением ухо.
—Пэйган!
Он разлепляет глаза и тут же об этом жалеет, поскольку яркий свет рискует выжечь ему сетчатку.
Пробуждение знаменует собой целый букет неприятных ощущений. Самое неприятное из них было, пожалуй, то, что он не мог пошевелиться. Грудь сжимают тиски первобытного страха - ему крайне редко приходилось ощущать собственную беспомощность, практически никогда, в принципе. Сейчас же тело буквально онемело.
Он не узнает свой надтреснутый голос:
—А... джай?
Расплывчатое лицо Гейла становится совсем неразличимым, когда он пытается дотронуться до него и
гребаный фейрверк боли вызывает водяную пленку на глазах.
—Эй, я здесь... Я... Я вызвал Гэри, все будет хорошо. Держись только, — голос Аджая бормочет торопливо, стаскивая с себя эту ужасную куртку и подкладывая ему под голову. Пэйган елозит по ней затылком, пытается заглушить звон в ушах - до тех пор, пока дыхание снова не перехватывает от боли. Он опять на короткий миг пугается, не в силах глотнуть воздуха.
А потом его осторожно подхватывают под колени, и удивительно ласковые движения слегка массируют поверхность груди.
Дышать становятся значительно легче.
К своему достоинству, ему немного удается восстановить прежнее самообладание.
—Дай угадаю, у тебя... палец случайно соскользнул... или ты решил все же освободить страну от тирана...с концами? — Мин изо всех сил изображает улыбку, невзирая на адскую боль во всем, что было ниже шеи.
Держащий его Гейл вздрагивает. Пэйган с трудом приподнимает голову и успевает выхватить, как глаза Аджая темнеют почти до черноты. А затем хриплый от долгого крика голос выдавливает:
—Это был Сабал. Я-я...Я бы не стал. Это он выстрелил в вертолет.
Пэйган прикрывает глаза в надежде, что от отсутствия яркого света боль уйдет хотя бы частично. Осторожно откашливается:
—И... Где он теперь?
—Уже нигде.
Что-то в этом голосе заставляет его снова распахнуть веки и скосить глаза на руки пасынка.
Слой крови на них настолько густой, что чем-то напоминает соус ткемали, который он как-то ради развлечения потребовал к своему столу.
Он бы рассмеялся, если бы только это не причиняло такую боль, частное слово. Правда рассмеялся бы.
И что мы теперь будем делать, интересно? Возьмемся за руки и простим друг друга?
Пэйган было отворачивает от него голову, не в силах больше выдерживать этой пытки надеждой, но тут же застывает.
Его голову бережно приподнимают, боясь причинить больше боли.
Так же бережно проводят большим пальцем по виску.
Так его касалась только
она.
Ишвари.
Легкие разрывает чудовищная боль, вот только на этот раз она вызвана не переломанными в нескольких местах костями.
Он часто дышит, захлебывается воздухом, не обращая внимания ни на что вокруг.
Из-за этого он не сразу слышит тихий, словно виноватый, голос Аджая:
—Мы... можем начать все сначала.
Странно. Боль постепенно стала уходить. Он делает на пробу опасливый вдох, и, к своему удивлению, больше не чувствует сжавших горло тисков.
Сначала, значит? Что ж.
Губы Короля Мина трогает улыбка, и он лукаво щурится, надеясь, что это не сильно похоже на гримасу боли:
—Не так я представлял себе нашу встречу...
Перед тем, как сознание заполняет черный туман, он чувствует, как чей-то прохладный лоб прислоняется к его, разгоряченному, а чужие -
нет, родные - руки поглаживают затылок.
