ты стреляешь, но я цел.

хэнк не привык ошибаться, поэтому то, какой оборот приняла жизнь, его постепенно ломало. и первой, самой первой его ошибкой был ваня кислов. как учил принципиальный отец, хэнк жил по совести: защищал детей, слабых, женщин, не пил, не курил и не вел дружбу со всякими маргинальными личностями — то есть, все изначально пошло наперекосяк именно с их с кисой знакомства. хэнк не сразу понял, как это произошло, и впоследствии очень долго не понимал, как это продолжилось. как свободолюбивый, наглый, дерзкий, срывающийся на всякую хуйню кислов, которому идеально подходило его прозвище — независимый, как кот, гуляет, где хочет, приходит, к кому хочет, и, соотвествнно, ластится к людям тоже по своему желанию, — начал дружить со спокойным, домашним, рассудительным, переживающим все проблемы внутри хенкиным. киса считал, что хэнку тоже идеально подходит его прозвище, только не произошедшее от фамилии, а данное самим кисой — «ментеныш». хэнк же вечно пытался угодить властному отцу, он видел в нем настоящий пример. с годами розовые очки восхищения разбились, с множащимися синяками по телу отвращение к отцу росло, с криками о разочаровании семьи все проще и легче было сбегать к пацанам с балкона, все меньше глодало чувство вины и тише что-то требовала совесть. клуб «черная весна» был второй ошибкой, но никто не понял этого сразу — азарт застилал глаза, желание что-то изменить бурлило в венах, и разве можно просто остановиться, осмыслить все, когда сердце бьется так часто, а киса рядом улыбается так счастливо? хэнк наблюдает за другом и почему-то все мысли улетучиваются из головы, а вопросы чести и достоинства, все эти дуэли, защита беззащитных отступают на второй план, сейчас он видит только кису — прыгающего от возбуждения, светящегося, такого вдохновленного, нашедшего новую игрушку — пистолет, новую идею, цель и то, что может придать всему хоть какой-то смысл. хэнк был рад за него. он не представлял, чем все это может обернуться, он вообще об этом не думал — к великому стыду своего отца, — его совесть замолчала, законы морали, этики и государственные уже не волновали, когда киса возбуждённый до жути, сначала скакавший радостно вокруг горящей бочки, потом практически в одно лицо всосавший пол-ящика пива, принесенного геной в честь начала их великого дела, светящий кривой очаровательной улыбкой и новой татуировкой на ребрах, такой искренний, в пьяном угаре прижимающийся к хэнку, не надев свитер обратно. киса совсем его не трогал тогда, он подбежал в каком-то порыве и прижался своими губами к его, а потом улыбался и шептал что-то про «коротко, но ярко» почти заговорчески. хэнк был рад и влюблен, а киса на следующее утро про это даже не вспомнил. потом ошибок стало так много, что не сосчитать, и следить за всем было слишком сложно. хэнк тонул в ошибках. он не знал, как разорвать этот порочный круг, который он сам замкнул вокруг себя. теперь на его руках кровь, все ломается, а все делают вид, что ничего не происходит. мир хэнка рушится, рассыпается у него на глазах, а все делают вид, что никто не умер. хэнк просыпается от собственного крика, больше не смотрит в зеркало и, кажется, ничего не чувствует, а все делают вид, что он никого не убивал. киса предлагает ему какой-то новомодной синтетической дряни, потом в ответ на отказ предлагает что-то природное, а хэнк хочет, чтобы киса еще раз предложил ему с ним стреляться, потому что сам всадить себе пулю в лоб он не в силах. киса слишком радостный, все еще дохуя вдохновленный и возбужденный, затирает про свои торчковские приключения, киса вообще под настроение не подходит, но он отвозит на другой конец города на своем скутере смотреть на звезды, присылает мемы в телеге и иногда его торчковские приключения реально доводят хэнка до истерики и слез от смеха. скутер стоит неподалеку, у хэнка в руке стеклянная полупустая бутылка, а киса, все ещё бесяче улыбчивый и радостный, пихает его локтем, заставляет повернуть на себя голову и снова целует. хэнк охуевает, а киса целует еще, еще и еще. подмигивает, ухмыляется и уходит к скутеру. пора по домам уже, наверное. дуэльный клуб был ошибкой хотя бы потому, что из-за него, из-за этих ебаных пистолетов, из-за правила, которое обязывает иметь на дуэли врача (пусть даже героинового торчка, главное, чтоб с образованием, двумя руками и в своем уме), они все оказались в той ситуации, в которой оказались. на заброшке тихо, только истошные крики кисы изредка режут уши, заглушают биение сердца. у кисы голос срывается, он захлебывается своей ненавистью, киса сейчас мысли вообще не фильтрует, говорит все, что есть на душе, всего себя отдает без остатка, опустошает, кажется, что он замолчит и исчезнет, просто выговорит самого себя до конца. и вселенная схлопнется. а, может, она уже, потому что кажется, что за пределами этой заброшки нет ничего и не было никогда. они сами — никто, ни у кого из них нет прошлого и будущего, сейчас только эта проклятая ситуация, проклятый доктор, проклятые пистолеты, проклятый клуб, проклятая дружба. хэнк в прострации несет кисе гарнитур, все еще не верит в происходящее и не принимает то, что киса, его киса, их киса собирается застрелить своего отца? это даже звучит убого, как-то сюрреалистично. мел бегает за кисой, пытается его успокоить, шепчет это «кис… кис…», а у хэнка шум в ушах и сердце стучит где-то в голове. звучит выстрел — хэнк вздрагивает — это доктор отказался стрелять в сына, киса снова кричит, матерится и хэнка подташнивает. киса поднимает руку, взгляд полон решительности, и хэнк почти ненавидит себя за одну единственную мысль: «красивый». стоит, весь на взводе, в глазах кипит ярость, все движения четкие, а у хэнка сердце пропускает удар. хэнк наконец обретает силы говорить, тараторит что-то, отговорить пытается, а киса, как стоял, так и стоит, хэнк все говорит, говорит и говорит, постепенно чувствуя свою беспомощность, потому что нихуя это не делает. они как будто на фотографии, просто статичные фигуры, замершие в одном мгновении — и все что угодно может происходить внутри, но картинка остается той же: пистолет, нахмуренные брови, доктор и пиздец какое ощутимое напряжение. у кисы голос дрожит ужасно, хэнку физически больно слышать, как он считает, он смотрит на кису и на переферии видит мела, вставшего перед доктором. в голове нет мыслей, абсолютно пусто. рядом, но как из-под толщи воды, доносится кисин крик, и хэнк решается — хватается за дуло и приставляет к своему лбу. он знает кису, своего кису, ваню кислова, друга, человека, которого он любил, он его знает прекрасно, как и то, что в него киса не выстрелит, просто не сможет. статичная ведь картинка, да? здесь всего один кадр и явно не тот, где хэнк лежит на пыльном полу с дырой в башке, и не тот, где киса отпускает пистолет, оглушающе орет, бросается к телу, просит отца помочь, пытается вытереть ладонями растекающуюся кровь, в истерике наклоняется к бледному лицу и целует, еще и еще, чтобы как в сказке, как по волшебству, и точно не тот кадр, где плачущий киса и мел с рвотой на шарфе тащат труп от центра комнаты, не тот, где киса, не зная, как жить дальше с тем, что натворил, часа через три возвращается на заброшку, подбирает забытый из-за шока пистолет и уходит вслед за борей. статичная картинка не может смениться — хэнк знает и смотрит кисе прямо в глаза. хэнк опять ошибается. теперь он даже не успевает подумать, что киса красивый, с этим решительным взглядом, рукой, крепко держащей пистолет и поджатыми в напряжении губами. потому что этот киса нажимает на курок и простреливает хэнку, своему хэнку, голову. кадр сменяется. киса был его первой и последней ошибкой.