Искушение

В августе на многовековой лес на горе и маленькую деревушку, примостившуюся у ее подножья, опускался зной. Солнце, большое, огненно-красное, висело высоко над полями, жаркими лучами светило в согнутые спины крестьян, собиравших богатый урожай. Крупные колосья ржи золотились на легком ветерке, приносившем слабую, но прохладу. Иногда на самом краю бескрайнего золота полей мелькал пушистый кончик хвоста и тут же исчезал, словно мимолетное видение. Тогда крестьяне на несколько минут отрывались от работы и, опираясь руками на грабли, безмолвно провожали взглядом это едва заметное движение. Потом снова принимались за работу, переговариваясь друг с другом. – Сказывают, если кицуне по полю бродит, к хорошему урожаю... – Лисий дух снова шалит... – С нами сама мико, пусть только кицуне попробует причинить вред деревне... Многие, вытирая со лба крупные капли пота, смотрели в сторону Храма, хорошо видного из низины. Храм стоял на крутом горном уступе, там, где заканчивалась узкая дорога, за ним густой стеной поднимался темный, почти черный лес, убежище духов и местных божеств. В знойном мареве Храм казался парящим в воздухе, легким и невесомым, словно сотканным из молитв и веры. В деревне говорили, что юная жрица, живущая в Храме, умеет не только отгонять злых духов, но и предсказывать будущее. У очищающего благодатного огня было жарко даже в ночные часы, когда деревню обнимала прохлада, а по полям стелился серебристый туман. Он поднимался выше, к самым ступеням Храма, и казалось, что это огромное белое облако спустилось прямо с небес. Где-то в деревне отчаянно закричал петух, и тут же снова стало тихо, только покачивались на легком ветерке колокольчики, мелодично ударяясь друг об друга. Рэй моргнула и снова вгляделась в огонь, раздосадованная тем, что крик петуха нарушил медитацию. Но было уже поздно. Она снова пришла — мелькнул между неплотно прикрытыми створками дверей пушистый хвост с золотистым отливом, царапнули по начищенному до блеска деревянному полу острые когти, наполнился терпким запахом крови воздух. Рэй выпрямилась, снова закрыла глаза, сложила руки в молитве. Не думать ни о чем, кроме огня, не думать, не отвлекаться. Полное спокойствие, только она и огонь, только она и... – Снова... медитируешь? – у кицуне был низкий голос, больше похожий на хрипловатый собачий лай. Слова давались ей с некоторым трудом, словно она давно ни с кем не разговаривала. Рэй молчала, только сильнее смежила веки, до искр в глазах, и едва слышно продолжила читать молитву. Шерсть у кицуне встала дыбом, она недовольно щелкнула зубами, обнажая белые со следами крови клыки. Хвост яростно забился по поджарым бокам, кицуне потянулась за ним зубами, сделала неловкий кувырок. По худым плечам в беспорядке рассыпалось золото волос, почти полностью прикрывая обнаженную фигуру юной девушки, она поднялась на ноги, красивая, стройная, нисколько не смущающаяся своей наготы. Только лисьи ушки, аккуратные, рыжие, и такой же роскошный рыжий хвост выдавали ее настоящую сущность. – Холодно, – говорит она, подбираясь ближе к огню. Рэй невольно приоткрывает глаза, любуется ее лисьей грацией, плавными движениями, кицуне оказывается позади нее, бесшумно опускается на колени, прижимается всем телом, довольно урчит и жарко дышит в затылок. Тонкие пальцы с острыми коготками впиваются в белоснежное хаори, Рэй чуть морщится от неожиданной боли, и кицуне дергает ушами, прижимаясь ближе, через плотную ткань чувствуется жар ее обнаженного тела. – Холодно, – повторяет кицуне и трется грудью: раз, другой, медленно, почти лениво, но с каждым последующим движением Рей чувствует, как между ними нарастает напряжение, как скользят по грубой ткани напряженные соски, как бьется по гладким доскам пушистый хвост кицуне. Становится трудно дышать. Рэй словно зажата между двух огней, и неясно, откуда идет жар сильнее – от пламени очищающего благодатного огня или от прикосновений кицуне. Она ласкает тело Рэй плавными, будто дурманящими движениями, сначала спину, разминает, несильно надавливает руками; пальцами снимает усталость и боль в затекших плечах, жаркими ладонями проводит по бокам, забирается под хаори, подушечками шершавых пальцев оглаживает грудь, кружит вокруг уже напряженных сосков, чувствует, как дрожит от этих прикосновений Рэй, и довольно рычит в шею... Кицуне приходит в каждое полнолуние, всегда ровно в полночь. Сначала просто садилась на террасе, опоясывающей Храм, скулила от холода и тихонько подвывала, еще маленькая, почти лисенок. Через несколько полнолуний, осмелев, просовывала нос между перегородками и укладывалась спать уже в тепле, укрываясь пушистым хвостом по самый кончик черного носа. Она росла, хвост становился все пушистей, морда вытягивалась, уши заострялись, и Рэй с тревогой понимала, что зимой вытащила из капкана не обычного дрожащего и испуганно лисенка, а кицуне, которая рано или поздно покажет свою силу. И сегодня это произошло. Рэй не понимала, зачем позволяет лисице эти бесстыдные ласки, почему разрешает трогать грудь, теребить и пощипывать соски, гладить шею, плечи, не понимала, почему еще не прогнала ее прочь, не испепелила пламенем. Наверное, если сконцентрироваться на одной только медитации, отрешиться от всего живого, позволить разуму очиститься, — наваждение пропадет, но было уже слишком поздно. Как в дурмане Рэй застонала, выгибаясь всем телом, подставляя шею под жаркие губы, по спине скатывались маленькие капельки пота. Она чувствовала нарастающее возбуждение, и с каждой секундой ей было сложнее сдерживать себя. Внутри нее происходило что-то странное, постыдное – между бедер стало липко и влажно, и Рэй, закусив губу, глухо застонала, сдвигая ноги вместе, стыдясь того, что происходит с ее телом. Кицуне вдруг замерла, принюхалась, втянула носом новый, незнакомый ей пряный запах и довольно зарычала. Горячие руки опустились на пояс хакама, несильно царапнули ногтями и потянули на себя завязки. Рэй будто выплыла из липкого тягучего сна, распахнула глаза, жестко ударила по чужим жарким рукам. – Нет. Ей показалось, что она сказала это резко, властно, и кицуне должна была понять, снова обернуться лисицей и исчезнуть в темноте ночи, но та только хрипло, лающе засмеялась ей в шею, опалила жаром своего рта, болезненно прихватила кожу острыми зубами, оставляя лисью метку. – Нет... Откликнулась эхом, лизнула место укуса, больно вцепилась коготками в плечи и потянула на себя. Рэй оттолкнула ее, ударив локтем под грудь, рванулась вперед. Затрещала ткань, капли крови мелкими бусинами пролились на пол. Кицуне по-собачьи взвизгнула, отскочила в темный угол, прижалась к полу и глухо, утробно зарычала. Волосы золотым шелком упали на пол, в голубых глазах заискрилась ярость. – Жалкий... человек... Отказаться... от благодарности... – Мне не нужна твоя благодарность. Ты лисий дух, тебе не место здесь, в Храме. Уходи. – Нет... Не уйду... Рэй покачала головой, быстрым взмахом руки вытащила из хаори тонкую бумагу, исписанную иероглифами, но кицуне прыгнула быстрее, чем Рэй успела произнести заклинание. О-фуда взвилась в воздух и пропала в пламени. Кицуне, довольно скалясь, навалилась на Рэй, заглянула прямо в глаза и хрипло пролаяла: – Не понимаешь, от чего... отказываешься, человек... Она тряхнула головой, в голубых глазах на долю секунды вспыхнуло пламя, и Рэй показалось, что это пламя перекидывается на нее, огнем обжигает кожу, пожаром разгорается внизу живота. Постыдное возбуждение огненной волной разлилось по телу, Рэй слабо застонала, щеки окрасил предательский румянец, она хотела вырваться, остановить эту пытку, но кицуне крепко держала руки, нависая на ней, обнаженная, горячая, зовущая. Их взгляды встретились, и Рей будто со стороны услышала голос: – Жди, мико... Я приду... Снова... Хватка кицуне ослабла, острые коготки больно прошлись по запястьям, мелькнул в отблесках огня пушистый хвост, и вот уже обычная лисица стояла на террасе, она подхватила мертвого петуха и, зажав его в пасти, стремительно исчезла в темном лесу. Рэй еще долго лежала на холодном полу, раскинув руки в стороны, наблюдая, как играют в жаровне язычки пламени. Саднило запястья, и огнем горела на шее лисья метка. И Рей знала – этот след останется с ней до следующего полнолуния.