Последнее из всех чудес

Все, о чем Казутора может думать, — месть. Кровавая, жестокая, вынимающая душу и разрывающая на куски сердце. Нет, он не только отнимет у Майки жизнь, но и заставит его сначала как следует помучиться. Физическая боль — это ерунда. А вот душевная, моральная боль, заставляющая корчиться от невыносимых страданий, плакать, кричать, но не находить выхода, потому что выхода нет, — это то, что Казутора подарит Майки. За все муки и лишения, которые ему пришлось пережить. Если ты убиваешь человека — ты плохой, но если врага — сразу становишься героем. Казутора убьет врага. На этот раз он сделает правильный выбор, и все забудут о том, что однажды он оступился и канул в бездну — ведь даже не по своей вине! Это все из-за Майки, это Майки во всем виноват, и теперь пришло время ему заплатить за совершенные ошибки. У Казуторы есть план. Баджи, который переметнулся в Вальхаллу, лишь облегчил ему задачу. Выполнить ее будет вдвойне проще. Ударить в спину того, кто якобы на его стороне. О нет, Баджи не обмануть его, не усыпить бдительность, не разрушить Вальхаллу изнутри, как бы он ни старался. Ведь в любом случае, он делает это не ради Казуторы, а ради Майки, что бы при этом ни говорил — Казутора знает его слишком хорошо. И за свои ложь и лицемерие, за свое предательство он поплатится жизнью. Но это все равно бы случилось, даже если бы Баджи сюда не пришел. Таков был план. Прежде чем навсегда избавиться от Майки, Казутора заставит его страдать, заставит смотреть, как исчезает все, что он любит, рассыпается прямо у него на глазах, превращаясь в прах. Было бы лучше оставить его жить и мучиться. Но Казуторе совсем не хочется дышать с Майки одним воздухом. Кисаки станет главой Вальхаллы, поглотившей Томан, а обезглавленный Майки станет их ангелом. Их мучеником. Их наглядным пособием и предупреждением: так будет с каждым, кто встанет у них на пути. — Эй, То-ора-а, — Баджи сидит на деревянном ящике в ныне заброшенном промышленном здании и смотрит сквозь прищур на Казутору, словно пригревшийся на солнце кот. — Чего тебе? Казутора точит нож, предназначенный для Баджи и даже не поднимает на него голову, только быстро стреляет взглядом и снова пялится на сверкающее острое лезвие. — Может, когда это закончится, ну, когда мы покажем Томану, кто тут главный, свалим на выходные куда-нибудь подальше от всей этой суеты? Баджи склоняет голову к плечу и подается вперед, с нетерпением ожидая ответа. — Ага. Казутора кивает, но не проявляет ни капли энтузиазма. Они больше не друзья, они чужие друг другу люди. Теперь — особенно теперь! — точно. Баджи соскакивает с ящика, делает два шага вперед и останавливается прямо перед Казуторой, загораживая свет, льющийся из окна с мутным полувыбитым стеклом. Казутора вскидывает голову и недовольно хмурится, кривя губы в раздраженной усмешке. Он не успевает выплюнуть колкость, дверь открывается и раздражающий шорох семенящих шагов прокатывается по помещению, возносясь к потолку. — Господин Ханемия, господин Ханемия, — бледный как смерть пацан — мелкая сошка — нервно улыбается и кланяется, чем вызывает у Казуторы лишь приступ отвращения. — Господин Ханемия... — Да говори уже! — приказывает он, но пацан бросает на Баджи тревожный взгляд и сглатывает так громко, что этот звук заполняет собой все пространство. — Ближе. Казутора манит пацана к себе, тот неуверенно переступает с ноги на ногу, подходит почти вплотную и торопливо шепчет на ухо последние новости. Неутешительные. Удар получается таким стремительным и четким, что присутствующие не сразу осознают, что только что произошло. А потом сдавленный хрип перерастает в болезненный стон, а Казутора бьет теперь снизу вверх — в челюсть. Свистящий росчерк по воздуху после, и половина уха падает на пыльный пол, а лицо перечеркивает стремительно наполняющийся кровью глубокий порез. Нож такой острый, что боль приходит не сразу, а когда приходит, стон становится криком отчаяния. — Гонцов, приносящих плохие вести, казнят, — выплевывает Казутора, замахиваясь для последнего смертельного удара. Но Баджи перехватывает его руку за запястье, не давая выплеснуть свой гнев. Пацан, чьего имени даже никто не помнит, катается по полу и все громче орет от боли, Казутора дергает рукой, но Баджи не отпускает. Тогда Казутора перекидывает нож в другую руку и замахивается уже на Баджи, отгоняя его от себя прочь. Лезвие чиркает по кофте, по груди, оставляя царапину, но Баджи как будто совсем не боится. Думает, Казутора его не убьет. Вот еблан... — Я сам. — Что? — Дай я сам убью его. Зачем тебе тратить силы и марать руки? — Баджи усмехается, отпускает Казутору и достает резинку из кармана штанов, тут же собирая волосы в хвост. Казутора смеривает его презрительным недоверчивым взглядом, но перехватывает нож за лезвие и протягивает Баджи рукоятью. — Валяй. Неужто он такой дурак, что позволит врагу взять оружие? Похоже, что так. Баджи берет нож, подмигивает хищно Казуторе, хватает пацана за шкирку, как провинившегося котенка, вздергивает, заставляя смотреть на себя, а потом бьет в живот. Пацан булькает и давится кровью, а потом, не удерживаемый больше Баджи, мешком с дерьмом падает на пол. Из-под него натекает лужа крови, пока Баджи вытирает лезвие о его куртку. — Пойдем отсюда, — предлагает он, презрительно сплевывая рядом с телом и возвращая Казуторе нож. — Хочется попиздиться или прокатиться. Что скажешь? Казутора хмыкает, забирает нож и вкладывает его в чехол, кивает и поднимается со своего ящика. Недурно, но так просто его не провести. Баджи распускает волосы и встряхивает головой. Казутора прикидывает, сколько сантиметров от края еще помнят ту злополучную ночь в магазине Шиничиро, и делает вид, что верит в то, что Баджи только что сделал. Но это же ясно как день, почему Баджи утягивает его прочь. Никого он не убил. Даже не ранил как следует. Еще и службу спасения наверняка вызвал. Никогда ведь не умел прилично врать. И все же Казутора позволяет себя увести. — Твои отпечатки здесь тоже есть, — напоминает он, седлая байк. — Да похуй, там столько отпечатков, что вечность не разгрести, — Баджи смеется, натягивает шлем и заводит движок. Они срываются с места и едут куда глаза глядят. А глядят они в сторону храма, где когда-то давным-давно — Казутора думает, что это было несколько жизней назад — они все вместе и закрепили создание Томана. — Что мы здесь делаем? — спрашивает Казутора, когда они паркуются и поднимается по длинной лестнице вверх. — Помолимся за удачный исход битвы, — Баджи смеется, запрокидывая голову, и ветер треплет его волосы, то бросая пряди в лицо, то откидывая их за спину. — А еще потом, когда уедем в «отпуск», отметим мой день рождения. Только ты и я. Мне так много нужно тебе рассказать, знаешь? Казутора не знает. Отводит взгляд и смотрит на деревья, на проглядывающее сквозь поредевшую листву солнце, на белоснежные облака. Хотел бы он все вернуть. Все вернуть и больше не принимать в этом никакого участия. Не становится основателем банды, не связываться с Майки, не привязываться к Баджи. — Ненавижу, — цедит Казутора сквозь зубы и пинает какой-то попавшийся под ногу камешек, тот отлетает прямиком под колено Баджи, который возмущенно охает от неожиданности и недовольно хмурится. — Ты чего, Тора? — Ненавижу, — повторяет он четче и злее, сверля Баджи яростным взглядом. — Майки? Я тоже. Он улыбается широко и самодовольно. Казутора знает, почему — чтобы не было видно глаз, чтобы он не разглядел в них ложь. Но он и так знает, что Баджи пиздит. Этим он мог бы провести Кисаки и вообще кого угодно, кроме тех, кто знает его с самого детства. Казутора злится еще сильнее, хочет воткнуть нож в него уже сейчас, потому что Баджи смеет насмехаться над ним, смеет думать, что провел, что втоптал все его чувства в грязь и не был замечен. Нет, рука его не дрогнет, когда он воткнет в Баджи нож. Теперь Казутора в этом точно уверен. Баджи никогда не предаст Майки. Никогда. И никогда не выберет Казутору. Это же и тупому понятно. Поэтому никто не обеспокоен его поступком. Все знают, что он вернется. Но не вернется. Никто не вернется. Никто не переживет этот Хэллоуин. Казутора фыркает и сует руки в карманы форменной куртки Вальхаллы. Он не замечает, как Баджи останавливается, и поднимается выше, пока не выходит на площадку. Вокруг внезапно становится так неестественно тихо, смолкает гомон веселых голосов, даже ветер как будто прекращает трепать деревья. Казутора поднимает голову и встречается взглядом с Майки. Дракен застыл поодаль с пакетом дораяки. Здесь же Мицуя и побитый Баджи Чифую. Эмма, Хината и Такемичи сидят на расстеленном покрывале с разложенным бенто. Укол ревности и обиды больно отзывается в межреберье, Казутора морщится в презрении и отвращении, сплевывает под ноги, рыча себе под нос что-то вроде «жалкое отребье», разворачивается и спускается обратно. Общее напряжение спадает немного, когда становится ясно, что открытого конфликта не будет, но... — Эй, Кейске! — Эмма подбегает к наконец поднявшемуся Баджи и виснет у него на шее. — Ты так давно не заходил. Я соскучилась! И дедушка постоянно спрашивает о тебе. Майки ничего не говорит. Вы поссорились? И почему на тебе эта куртка? Это же не ваша форма. Тут она наконец переводит взгляд на Казутору, но ничуть его не пугается, словно не помнит, _что_ он сделал, а может, и не знает даже. — Привет. Я тебя помню, мальчик с тигром на шее. Ты ведь тоже друг Майки? Может, хочешь присоединиться к нам? Еды на всех хватит, не беспокойся. Мы с Хинатой как следует постарались! Казутора замирает на мгновение, но даже взглядом ее не удостаивает, только спускаться начинает быстрее, почти переходя на бег. — Что это с ним? — шепчет Эмма, все еще прижимаясь к Баджи. Казутора думает, если он сейчас уйдет с ней, то пусть больше никогда к нему не приближается. — Прости, детка, я бы рад с тобой поболтать, но мне нужно бежать. Баджи спешит за Казуторой, нагоняет и накрывает его плечо ладонью. — Извини, Тора, я не знал, что они там будут. — Похуй. Ревность и обида перемалывают ребра в пыль. Казутора осматривается у подножия храма, находит байк Дракена и пинает его. Все остальные падают, как кости маджонга. — Ненавижу! — рявкает он и скалится, будто бешеный пес. Казутора уезжает один и едет так долго, пока не выдыхается, пока ярость и отчаяние окончательно не забирают его. Он психует и орет пиная песок где-то на набережной. А потом в одиночку пиздится с байкерами, которым помешал своим вторжением, укладывает их всех, но даже это не приносит ему облегчения. Ядовитая кислота разъедает грудину все больше, ненависть кипит и выливается через край, обжигая его самого. Злоба алой пеленой застилает глаза. И Казутора совсем теряет связь с реальностью, даже когда его роняют спиной на песок, а руки фиксируют над головой, он брыкается и орет, размахивает головой, стараясь ударить в нос, а потом резко застывает, ошарашенный и обескураженный, когда его губ зло касаются другие губы. Яростный колючий, как морской ветер, поцелуй отрезвляет, заставляя туман в голове ненадолго проясниться. — Успокоился? – хрипло шепчет Баджи, сидящий на нем верхом, почти лежащий даже. — Хорошо. Он смеется, но из глаз у него льются слезы, капают на щеки Казуторы, и тот даже не сразу осознает, что Баджи больше не держит его, слабея с каждым мгновением. — Хорошо, что успокоился. Я боялся, ты так и не услышишь. Я люблю тебя, Тора, глупый ты звереныш. Люблю. Если хочешь ненавидеть Майки, ладно, я буду вместе с тобой. Если хочешь побить Томан, я буду вместе с тобой. Если хочешь... я буду... Тора... Баджи закашливается, и кровь хлещет у него изо рта, он откатывается с трудом, падает на песок, и только теперь Казутора понимает, что держит в руках нож. Нож, которым он пырнул Баджи. Не в шутку, как тот пырнул пацана на заброшке, а по-настоящему... как и собирался. — Хотя, кажется, уже не буду. Прости, снова тебя подвел, — Баджи кашляет и болезненно хрипит, давясь кровью. — Первый поцелуй тебе отдал. Ни о чем не жалею. Только... Тора... Поцелуй меня еще раз, пожалуйста. Баджи бормочет, пока Казутора пытается остановить кровь, вызвать хоть кого-нибудь на помощь, сделать что-то... сделать... но что? Он укладывает его головой на свои колени и гладил по волосам, убирая пряди от лица. — Тора? — Заткнись, скорая уже едет. — Пожалуйста, Тора. Поцелуй, если ты меня любишь. — Баджи, заткнись! — орет на него Казутора, прижимает его руку к ране своей, чтобы еще плотнее притиснуть собственную кофту. В одной футболке почти что в конце октября холодно, но Казутора горит. Его руки в крови, и кровь же пульсирует в висках, в глотке, в желудке, везде, а перед глазами мутнеет от слез. Что он наделал? Что. Он. Наделал. Баджи любит его. Любит. Баджи любит. — Я поцелую, только не умирай. Казутора вздрагивает от очередного порыва ветра, наклоняется и прижимается губами к окровавленным губам Баджи, мажет, прихватывает за нижнюю, как не раз видел в фильмах, потом верхнюю, потом обеих касается своими, выдыхая горячо и болезненно. — Кейске... Казутору трясет, Баджи накрывает его свободную руку своей и устало улыбается. — Все-таки любишь. — Только не умирай. — Да ладно. Теперь не жалко. Рука обессиленно соскальзывает на песок. Грудь поднимается и опускается в последний раз. — Баджи! Баджи! Казутора прижимает кофту сильнее, хотя она уже вся насквозь пропиталась кровью, куртка Вальхаллы больше не согревает остывающее тело. Лучше бы Баджи остался с Майки. Лучше бы не приходил. Лучше бы не ехал за Казуторой. Лучше бы... Казутора ложится рядом с Баджи на песок, обнимает, укладывая его голову себе на плечо, и неторопливо поглаживает по волосам, губами прижимаясь ко лбу. Он же все равно собирался его убить, так почему теперь так больно, так страшно и одиноко? Физическая боль — это ерунда. А вот душевная, моральная боль, заставляющая корчиться от невыносимых страданий, плакать, кричать, но не находить выхода, потому что выхода нет, — это то, что Казутора в итоге подарил самому себе. Слезы катятся по щекам, не прекращаясь. Ветер иссушает их раньше, чем они успевают залить все вокруг. Казутора даже не смаргивает их, вообще не закрывает глаза. Так и лежит, пока не приезжает наконец неотложка и полиция. Его оттаскивают от Баджи силой, застегивают наручники на запястьях, зачитывают права и сажают в машину, надавливая на затылок, чтобы не забыл пригнуться. Баджи накрывают белой простыней. Вот он — обезглавленный ангел Вальхаллы. Истинный мученик. Наглядное пособие и предупреждение: так будет с каждым, кто встанет у них на пути. Казутора смотрит в окно невидящим пустым взглядом. Майки стоит в толпе точно как тогда, два года назад. Машина выруливает на дорогу. Губы Казуторы горят от всех тех поцелуев, которые никогда уже не случатся. Он закрывает глаза и прижимается лбом к стеклу. Это конец.