Десять вещей

      За всё время, что Цзян Чэн восседал, стараясь сохранять гордый, статный вид, его не раз посетила мысль, что в Ланьлин Цзине собрания тянулись куда дольше, утомляя не меньше ночной охоты. Он не знал, таится ли причина в череде происшествий, случившихся в близости башни Кои или истина в разы проще. В Юньмэне временем и расписанием правил он сам, словно малое божество, ворочая бутылек с песочными часами: начинал чувствовать, когда надоедал заклинателям, когда сам валился с ног от усталости, и когда желал спихнуть весь сброд за общим столом, не разделяя более ни минуты бесед. В Гусу Лань, хоть и было на самом деле также тяжко — чересчур спокойная атмосфера действовала напротив своей цели, бушуя в сердце тревогу о минувших днях. Каждый закуточек навевал воспоминания о счастливом обучении в Облачных глубинах.       Или, может, и не совсем счастливом, когда дело доходило до сумасбродного числа запретов, палящего осуждением взгляда Цижэня и, о небожители, до наказания от него же. Погружаясь в давно растворившиеся в тле костра годы сейчас, когда за душой не осталось ничего светлого, ни единого существа, способного принять, а вот на плечи, компенсируя убыток, лёг несносный груз, хочется верить, что ничего пугающего от ударов шипящей плетки не было — поболит и пройдёт. Ещё детская шалость, юношеский порыв вкусить запретное сыграли свою роль, и всё же, самые главные головные боли сводились к незнанию ответа на вопрос учителя, а не мысли о делах орденовских, да о сжирающем одиночестве. Пусть Цзян Чэн прекрасно, не без горечи на языке, понимал, что он давно не ребёнок, которого можно без последствий наказать, дрожь не покидала тела, стоило Лань Цижэню кинуть проходящий сквозь него томный взгляд.       Цзян Ваньинь, уже не вдаваясь в подробности и не прислушиваясь к отчётам, которые, словно по бумажке, зачитывают главы орденов, покосился по сторонам в поисках хоть чего-то, способного скоротать лишний час и, желательно, порадовать глаз. Вот только по одну руку от него сидит старший ученик, подобно ему, на последних струнах выдержки изображая подобающий образ достойного ученика достойного главы. Про себя Цзян Чэн хмыкает и пропускает мысль: «а ведь этому мальчишке приходиться играть и для него. Не разочарует же своего наставника.» По другую руку же пестрились одежды другого ордена, что Цзян Чэн даже не удосужился по достоинству оценить.       И раз он уловил за хвост ностальгию по учёбе в Гусу, то ненароком принялся жадно выискивать их представителей среди прибывших гостей. Не заметить кого-то столь уважаемого, складного и, как магнит, к себе манящего, просто невозможно. Первым делом, по зову больного сердца, требующего новую дозу снадобья, он обратился с Цзэу-цзюню. Стоило уцепиться за совершенные черты лица, вроде мягкие, но чётко отражающие всю мужскую натуру, Цзян Ваньинь в ту же секунду осознал, что безбожно соврал. За его душой по правде ничего не осталось: семья, какая-никакая, мертва, племянник, пусть и останется для него до гроба обычным мальчишкой, вырос, и тоже не по годам, чего так боялся Цзян Чэн, а отношения с Вэй Ином восставали из руин разочарования так медленно и трепетно, что, кажется, должен минуть век, прежде, чем они смогут свободно остаться наедине или отвесить слабый пинок в плечо, как в старые-добрые. Но не так давно, неизвестно, за какие заслуги, ему досталось нечто бесценное — душа, рука и сердце Лань Хуаня, во всём его великолепии, не боящегося улыбаться ему прямо через весь зал самой добродушной улыбкой. Он — звезда, причём самая яркая и желанная, которая, сколько не следи за ней, при недостойном человеке не упадёт; все остальные — космическая пыль, теряющая смысл существования на фоне его звезды. Как так оказалось, что такая же серая масса, к какой себя причислял Цзян Чэн, заслужила всю ласку и внимание Лань Сичэня, он не знал, но продолжал судорожно, боясь, что это всего-лишь сон, благодарить каждую травинку и листочек за полученное благословение.       Цзян Чэн не сдержался (признаться честно, и не пытался), и одарил сокровенное личико ответной улыбкой: не такой уверенной и красивой, как напротив, но тоже искренной. Он, с намерениями не поддаваться искушению, почти сразу поменял объект интереса, игнорируя пылающие алым кончики ушей. Склоняясь взглядом всё левее и левее от Лань Сичэня, он тупиком врезался в Лань Ванцзы. Тот без изменений сидел подле брата, не меняя выражения лица, которого Цзян Чэн никогда не мог счесть и надеялся, что Вэй У Сяню это тоже даётся с трудом, иначе он согласится сломать собственный меч. Всё больше хмурясь, он до боли сжал кулаки, браня Ланя за «сырой холст» вместо нормальной палитры эмоций. Что до Вэй Ина, теперь он горделиво занимает лишнее место своей (или не совсем своей) тушей под боком Лань Чжаня. Да и не только под боком. Этот бесстыдник не посрамился завалиться на колени, плечо или руку мужа, всем естеством демонстрируя, насколько непривлекательные вещи здесь обсуждают.       «Благородный муж» и «новый герой» — так со временем слава внушающего ужас, словно разъяренного тигра, Старейшины Илина сошла на нет, принимая облик затисканного котёнка. Цзян Ваньинь гордился подобным скачком, точнее, старался, но где-то внутри, быть может, в чужом ядре, копилось чувство зависти перед открытыми отношениями. Он успокаивал себя, что когда-нибудь, в день икс, и ему удастся на скучном собрании переминать костяшки белоснежных рук и занимающе поглаживать колени любимого человека. Но пока «когда-нибудь» не наступило, приходилось кусать щёки, чтобы случаем не высказать присутствующим свое мнение о нудятине, которую с каждым часом все гуще разводят заклинатели.       Голос, ставший фоновым сопровождением, поменялся на мягкий и отчасти знакомый: такой устоявшийся в памяти, но возмужалый. И даже так, пока это не чёткая фраза об окончании собрания, Цзян Чэн не собираться идти на поводу слуховой пытке. Вэй Ин, только что принимающий угощения, подкладываемые Лань Чжанем, цепляющийся, как выше обдуманный кот, за широкие рукава ханьфу, будто игрался с барабаном-погремушкой, резко изменился в лице. Очень несвойственно изменился. Не помня себя, Цзян Чэн с точностью до морщинки повторил мимику: скосил брови, заставляя их бить тревогу и перенял полный переживания и предчувствия чего-то плохого взгляд. В попытках понять, что вызвало такую реакцию, он вновь вернулся у Хангуан-Цзюню, но, опять же, не смог различить и долю эмоций — ещё немного, и он точно прилепит ему на лоб талисман, меняющий цвет в соответствии с эмоциями. Из общего — внимание их приковано к одному человеку.       Человеку, которого Цзян Ваньинь прямо просил остаться в Гусу и не ехать на встречу глав, пока тот полностью не был в себе уверен. О чём тут говорить, Цзян Чэн, не имеющий привычки сомневаться, колебался, принимать ли решение Лань Сичэня или настоять на своём. Видимо, пока Лань Хуань благородно делился терпимостью и чистотой нравов, Цзян Чэн гадюкой подсыпал ему каплю упёртости, да такую термоядерную, что не смог ей противостоять.       На условие они договорились одно: приезжают вместе и в случае, если Лань Сичэнь почувствует дурость, оба мигом уходят оттуда, в случае Цзян Ваньиня, наплевав на упрёки остальных орденов. Он не для того так старательно и осторожно, работая как с настоящим нефритом, помогал Хуаню вернуться в общество, чтобы тот самый мир заклинателей, каждый год цинично моливший о выходе великого главы Лань, вернул его к исходной точке — к обрыву. В начале, когда Лань Сичэнь с извиняющимся взглядом на время отходил от Цзян Ваньиня, составляя беглую компанию другим гостям, Цзян Чэна распирали амбиции: вот он — ваш некогда сломленный Первый нефрит, готовый вернуть былое обожание толпы. Правда, надолго Лань Хуань не задерживался, предпочитая беседу с главой Цзян. Личные встречи их состоялись так давно, что оба еле сдерживались, чтобы не слиться в крепких объятиях и разбавить их тихим поцелуем.       Изложив уже по приезде желание усадить орден Цзян и Лань поблизости, Цзинь Лин нехотя повёл плечами. Ему и самому жалобно разлучать обретших счастье стариков, но все места были давно распределены и менять их сейчас без веской на то причины равно вызвать немало лишних вопросов. — Спросят, так и говори: «Глава Цзян потерял совесть и помутнился ци, желая провести собрание бок о бок с супругом.» — предугадывая последущие недопонимания, продолжил. — А будут создавать проблемы — смело бей, разрешаю.       Цзинь Чжулань бессознательно приставил палец к подбородку, воображая, перевешивают ли слова дяди на одре с весами чашу с его предрассудками и репутацией. Не скрылось это и от стоящего поблизости Лань Хуаня. Ужаснувшись восприимчивой натуре, он, несмотря на запреты и правила приличия, поспешил перебить юношу, пока тот не дошёл до результатов незамысловатого анализа. Лань Хуань встал между ними, извиняюще размахивая руками в попытках привлечь внимание: — Глава Цзинь, не стоит идти на подобные жертвы. — Цзян Ваньинь со всей уверенностью готовился возразить, однако первый получил слабый, почти неощутимый удар в бок. В муках над головоломкой с местами, мужчина успел позабыть о вопросе, с которыми они подходили изначально.       Цзян Чэн не глупый — намёк понял сразу. Загородив собой Лань Сичэня, для виду прочистил горло покашливаниями и на этом в возможностях иссяк. Лань Хуань, пока не подвергался настойчивым вниманием со стороны, позволил ускользнуть в пространство нескольким еле заметным смешкам. Цзинь Лин же со всей ответственностью нового главы приготовился слушать монолог. — Тогда лучше подумай, не желаешь ли ты составить этим старикам участие в семейном ужине? — обычно Цзян Ваньинь столько вежливости в речи не вкладывал, чем застал врасплох племянника. А где же такое родное «маленький засранец», что не внушало уже никакой обиды? Наблюдая за попытками сохранить лицо и вежливость, Цзинь Лин почувствовал распротраняющуюся теплоту на сердце — ради счастливого воссоединения даже его дядя готов идти на уступки. — Конечно, к чему вопросы, Цзюцзю. — под косой, шокированный взгляд Цзинь Чжулань обратился к расслабленному Лань Хуаню и, чтобы ненароком не испортить атмосферу, последовал его примеру.       Болезненная минута отсутвие гордости наконец закончилась, причём, как решил Цзян Чэн, на счастливой ноте, создавая иллюзию, в которой он мог позволить ослабить бдительность. Вот только, случись это, он уже ругал прошлого себя всеми ругательствами, какими только славился народ Юньмэна.       Не зря оба, обычно полностью растворившихся друг в друге ланевца вдруг сместили центр внимания. Лань Сичэнь, что и так отличался бледной кожей, теперь сливался с снежно-белыми одеждами ордена. В нехарактерной манере, руки, в которых он из последних сил старался удержать пиалу с чаем, тряслись, да так, что содержимое, от внезапной дрожи разливалось, пачкая дорогие ткани. Он глубоко выдохнул, не теряя надежды вернуть самообладание, но тщетно приблизил волну неясного состояния. Глава великого клана, выглядящий сейчас как забитый кролик в логове голодных волков, привлёк немало шепотков, вихрем пронесшихся по залу. Лань Хуаню не пришлось долго размышлять, прежде, чем осознать, насколько жалок его вид. И именно тогда внутренности пробил незнакомый ранее страх. Не то, чтобы он был настолько смел, наоборот, тревоги часто преследовали его, наступая на полы одежд, вот только природа этого чувства спряталась за туманной завесой без шанса на понимание. Тело содрагалось, то в приступе холода, мешавшегося с обморожением, то в диком огне, настолько выразительно жарким на кончиках пальцев, что перед нежеланием покрыться новыми шрамами и ожогами, он вцепился за мочки ушей. Своё равновесие Лань Сичэнь искал в глазах главы Цзян, но и те переполняло волнение. Последние попытки противостоять канули в бездну, приближая наступающую панику.       Оставив попытки сохранить лицо, единственное, что он предпринял — начал медленно и размеренно дышать, чувствуя, как при глубоком вдохе опора под ногами перестаёт существовать, нагоняя ещё больше беспомощности. Виски, подобно рукам, за пару мгновений миновали стужу и раскаленные угли. Ладони немели, потели и синели в одночасье, превращаясь из руки сильнейшего заклинателя в ручку королевской особы, не привыкшую держать что-то тяжелее свежих пионов. Он не переставал дышать, но, кажется, задыхался с новой силой, будто с каждым раскрытием груди, она вяла и сокращалась в своих размерах, перекрывая остатки кислорода. Лань Хуань закрыл глаза, неосознанно возвращаясь в дни уединения. Пусть тогда он не реже испытывал тяжесть всего существования, мог не прятаться по скрытым в тени уголкам, боясь, что хоть один живой-неживой лик застанет его плачущим. И так он прожигал бессмысленные минуты жизни, скорбя о покинувшем этот свет Гуанъяо. Того Гуанъяо, что долгие годы был просто «А-Яо».       Голоса. Их неизмерное количество смешалось в цельный калейдоскоп звуков, таких мерзких и точно пропитанных осуждением, от каких боли, фантомные они или нет, усилялись до немого, молящего о помиловании вопля. Лань Хуань точно знал, что голоса Цзян Чэна среди наслаивающегося шума нет, голоса Ванцзы нет, и Вэй ин, вероятно, тоже притих. Он знал, что те никогда не желали доставить ему столько страданий, отчего, в перерывах от внутренних всхлипываний, он непереставая благодарил их просто за то, что они рядом, и также нескончаемо извинялся за слабость.       Цзян Чэн не смел остаться немым зрителем, но составить помощь мог лишь переместив жаждующие представления взгляды на себя. С грохотом ударяя по столику, да так, что досточка уныло прогнулась, признавая мощь и гнев обидчика. Бесконечное «я не знаю, честно» от говорящего на миг умолкло, стремясь узреть источник суматохи. Он скользнул глазами по каждому, кто ещё не соизволил покорно уткнуться в пол. Весь вид сам за себя кричал, выдавая угрозу, чьё воплощение для главы Юнмэна — сущие пустики, особенно когда дело доходит до его главного сокровища. Как он и предвидел, Лань Чжань не изменил положения, максимум, что исказил на лице, так это нахмурил тонкие брови, периферийным зрением поглядывая и прислушиваясь к разворачивающейся сцене. Вэй Ин наоборот, обращался теперь прямиком к нему, жалея, что уже не обладает особой свирепостью, чтобы также пугать юных, и не особо, заклинателей. Хотя очень хотелось.       Вэй У Сянь не по наслышке знал, сколько мучений и острой боли приносят сплетни: вот кто-то пропустил неосторожную фразу, отправляя её в свободное плавание в море под названием «общество», а уже через пару дней она обрастает всё новыми и новыми подробностями, затаптывая по пояс в грязь. И дальше только хуже. Он не хотел, чтобы подобное пережили его близкие. Цзян Ваньинь впервые за долгие лета заметил в лице напротив, такое же, как и в юности, азартное выражение, готовое к любой непредсказуемой выходке, а после кивка и вовсе отложил сомнения подальше в белый ящик. В свою очередь он указал, почти непринуждённо и незаметно, на тренировочный свисток, бесцельно висящий на поясе. Вэй Ин узнал вещицу сразу — тот самый злосчастный свисток для дрессировки собак. И, насколько ему не изменяет память, не поменялся он с детства. Отчасти понимая, к чему клонит брат, Вэй У Сянь покорно соглашается, собираясь не просто воспользоваться паническим страхом перед животным, но и взять его управление в свои руки, устраивая из зала собрания сцену цирка во время смертельного номера. — Глава Цзинь, я требую прекратить собрание! — он вновь ударил по столу, придавая голосу самый суровый тон, на какой только способен. Ладонью же, совершенно незаметно исполнил маневр, передавая свисток старшему ученику. Внешне вся процессия походила на торопливые попытки сгладить одежду, чем отметала подозрения. — Что за балаган?       Он, для пущей убедительности, подорвался с места, заодно скрывая за массивной спиной главного двигателя сомнительной задумки. Старший ученик в момент понял, что от него требуют и, пользуясь шумихой, подобрал вещицу, пряча в не самых широких рукавах. Мысленно Цзян Чэн оставил рубец в памяти — поэкспериментировать с одеждой ордена, а умом вернулся к ожидающей толпе. — Полностью поддерживаю! И так позволяют вести себя члены главных орденов? Если так, то отступничество было моей лучшей идеей. — внезапно за нравоучения взялся Вэй Ин, от которого, будь Цзян Чэн честен, никогда бы не подумал услышать и цяня наставлений. А начал он резко и с скрытых тузов в рукаве — с фразы, предвещающей получить немало тумаков. Следом встал Лань Ванцзы, тяжёлым молчанием дав осознать, что разделяет позицию супруга и главы Цзян в том числе.       Не Хуайсан притих, невзначай спрятался за веер, рассыпаясь в предположениях о своей причастности в происходящем, пусть и косвенной. Его примеру последовал весь зал, отсекая любые шорохи и копошения. Одна только Фея у ног Цзинь Лина неизменчиво виляла хвостом, неясно, выражая этим игривую возбужденность или излишнее подозрение. Собака жалобно заскулила и завертела головой, считывая реакцию то одного хозяина, то другого. Слыша неуловимый человеческому слуху свист, она потупилась, разрываясь между командой оставаться рядом, и звуком, призывающим к тренировке. Цзинь Чжулань весь в дядю — глупостью не отличался, быстро сообразил и отыскал в толпе причину животного смятения. Томно выдохнув он для приличия встал, собираясь разбираться в ситуации, что можно было решить в пару слов, если бы не резкий темперамент цзюцзю. — Я вас понял, глава Цзян, — он предупреждающе выставил руку вперёд, призывая не совершать подозрительных действий. Ему хорошо известно, что не одного Вэй Ина до полусмерти пугают собаки. — Объявляю перерыв вплоть до завтрашнего дня этого же часа, а пока вы можете насладиться пиршеством или отдыхом в выделенных комнатах. — Цзинь Лин наклонился в лёгком поклоне, но, когда закончил речь, не выпрямил спину, как подобает, наоборот, согнулся ещё пуще, опускаясь до глубокого поклона к неуверенно стоящему Не Хуайсану. — Отдельное благодарность за терпение приношу вам, глава Нэ. Уже завтра мы выслушаем вас вдоволь.       Возразить главам кланов нечего, а их меньшие по статусу представители, хоть и желали высказаться, но без поддержки на то старших, не решались и шолохнуться. Постепенно, под соблазном долгожданного ужина, они встали из-за столов, кучкуясь по группам, где продолжали обсуждение произошедшего. Цзян Чэн и это предусмотрел, но делать ничего не стал: пусть говорят, да только подальше от него и Лань Сичэня, иначе сдерживать буйный пыл Цзыдяня он не станет. Настолько забывшись, он оставил атрибут ученику, а сам направился к всё ещё сидящему в ступоре Лань Хуаню. Завидев сбоку размытые шаги, в надежде окончательно не ударить в грязь лицом, он попытался встать, вот только ноги отозвались предательской ватой. В желании нащупать опору, к рукам вернулся обжигающий холодок и дрожь, трижды превосходящие прошлый. В одно время подскочили Лань Чжань и Цзян Чэн, подхватывая главу под локти в стремлении помочь принять устойчивое положение. Лань Ванцзы, заметив, что брат больше опирается в сторону Цзян Ваньиня, не торопясь отпустил ткани, но почувствовал натяжение своих. — Лань Чжань, оставь заботу о Цзэу-цзюне ему, — Вэй Ин осторожно скомкал рукав, подзывая мужа наклониться к нему и только тогда прошептал, обдавая тёплым воздухом мочку уха. — Мне нужны твои ланевские способности в заварке успокающего чая. Кроме тебя работа никому не под силу.       Хангуань-Цзюнь без слов кивнул, одарил брата уважительным поклоном, пусть и не был уверен, заметит ли это Лань Сичэнь, и поторопился покинуть помещение вместе с Вэй У Сянем в поисках кухни и нужных трав. Цзян Чэн же, не тратя время на вопросы, закинул невесомую руку Лань Хуаня себе на плечо, аккуратно замкнул ладонь на талии и, стараясь не провоцировать поджидающий народ ещё больше, отправился с ним в свои покои.       По пути к ним, Цзян Ваньинь, кажется, что-то пытался сказать, превозмогая сложности в подборе нужных слов, но Лань Сичэнь слышал это так приглушенно, будто через десятки ли воды, что начал сомневаться: не его ли подсознание играет злую шутку. Кровь в ушах пульсировала, разносила гул, похожий на последствия взрыва. Переносить тревогу стало невозможно. Она с смелым наступлением перекрывала всё возможности к нормальному существованию: перед глазами уже не расплывались предметы — расплываться нечему. Остались лишь слабые очертания и сношающиеся вокруг разноцветные пятна; слух, столь исключительный, натренированный годами поединков, оказался бесполезен. Страх чего-то, о чём он не думал раньше или принимал с достоинством, теперь постепенно сводил с ума, чему свидетельствовало бешено вырывающееся из груди сердце и спутснность мыслей. Лань Сичэнь почти сразу с жалостью в каждом касании захватил пальцами крепкое плечо. На миг прояснения ему казалось, что места, где смыкаются их тела, болят и тянут гораздо меньше, успокаиваясь под натиском фиолетовых одежд. В комнате Цзян Ваньинь бережно усадил Лань Хуаня на кровать. За одну сгоревшую палочку благовоний, что, по ощущением, длилась как сотня, раздался отчётливый хлопок, а за ним очередная гробовая тишина. — Не молчи пожалуйста. — начал выпрашивать Лань Сичэнь, мечтая прервать шум в голове, даже если это будет равноценно тому, что он прервет никчёмную линию жизни. Внезапно разум вспыхнул от осознания. Вероятность смерти, в случае, если настигала в разгар битвы, успокаивала; после боя, с глубокими ранениями, призывала к принятию. Но что делать с этим страхом без видимой причины? Голос Лань Хуаня оставался ровным, но более тонким. Скажи он чуть больше, точно бы вздрогнул. — Не буду, — Цзян Чэн до последнего не понимал, что стоит сделать, как утешить: начать успокаивать? Сказать что-то, а может, просто оставаться рядом? Пока что он просто устроился на корточках перед ним, поглаживая колени с повторяющимся ритуалом — вверх, вниз и кругом. — Давай поговорим?       Хуань тяжело дышал и, закрывая глаза, будто мог спрятаться от наваждения чувств, сделал уверенный кивок. Пока Цзян Ваньинь говорил, было не так страшно. Смысл его слов Лань Сичэнь почти не улавливал, просто слушал, отслеживал реакцию и пытался наслаждаться. Кому-кому, а Цзян Чэну он доверял безоговорочно и всецело — тот выручал его из раза в раз ещё в годы уединения. И взгляд его всегда был нежен. Сквозь пелену раздражения сочились искорки, полные любви и сожаления. За два года он не сделал ничего исключительного, чем пытался унять себя Лань Сичэнь. Его присутствия было достаточно.       Подмечая симптомы один за другим, Цзян Чэна настиг до щемета в сердце знакомый образ себя же в юности: такого потерянного, брошенного и пустого. В тот день, когда Пристань лотоса рухнула, когда с честью пали мать с отцом, когда он стал незаслуженным главой и владельцем цзыдян, он уверен, выглядел также, если не хуже. Рядом с ним оставался Вэй Ин, сколько бы тычков не получал в моменты срывов, сколько бы Цзян Ваньинь не убегал, он догонял, чтобы вернуть и образумить. Цзян Чэн не помнил, как именно тот помог ему, всё произошло само собой. Ещё немного, и он бы точно сорвался и ушёл расспрашивать Вэй У Сяня о секрете успеха, но, только по недавней реакции понял, что хитрости никакой тот не предпринимал, действовал по обстоятельствам, что в те годы скатывались в сущую трагедию. С тяжестью на сердце он смирился, что придётся импровизировать на ходу. Лань Сичэнь, считывая и перенимая поведение Цзян Ваньиня, для возвращения капли достоинства, расправил грудную клетку, но почти сразу лихорадочно согнулся пуще прежнего. Он жадно, до боли — все же хватка оставалась сильной, уцепился в предплечья напротив. — Хуань, душа моя, — начал очень мелодично, будто мурлыкая и специально тихо, заставляя Лань Сичэня прислушиваться. Для себя он умыкнул немало времени, экстренно решая, что скажет дальше. — Свет мой, я здесь, я никуда не ухожу. — Цзян Чэн медленно гладил выпирающие костяшки еле сдерживаясь, чтобы не скинуть ладони и не запрятать их в свои руки, мягко разминая и массируя.       Цзянь Ваньинь полон понимания, что разорвать зрительный контакт сейчас — не лучшая идея, но и не худшая, чтобы от неё отказаться. Неторопливо он встал, осторожными и плавными движениями пододвинулся ближе, позволяя Лань Хуаню уткнуться лицом ему в районе живота, а руками схватиться за талию. Сам же, в такт ускоренному дыханию поглаживал спину и вечно гладкие волосы, задевая края ленты. Это, как заметил Цзян Чэн, на секунду-другую позволяло немного усмириться. С каждым подёргиванием ткани он вспоминал, что над ним надвис не просто «кое-кто», не товарищ по мечу, а один из близких и самых дорогих людей. — Хуань, расскажи мне, что ты любишь, — Цзян Ваньинь прекрасно знал всё, к чему Лань Сичэнь относился с трепетом, а что предпочитал обходить стороной. Ни одна деталька, ни одна мелочь не скрылась от его глаз за годы совместного быта.Он всем сердцем стремился помочь, но единственное, что мог — это отвлекать и перенаправлять на положительные эмоции. — Назови десять вещей, которые первыми придут на ум. — Первыми на ум?.. — Лань Хуань нехотя, с огромными усилиями поднял взгяд на Цзян Чэна, облизал пересохшие и посиневшие губы прежде, чем начал говорить. Цзян Ваньинь, вступая в роли безоговорочной поддержки, поцеловал его в лоб, уголком губ задевая повязку и приготовился слушать. — Люблю твой голос, твои руки, каждый шрам и родинку; люблю наблюдать, как ты хмуришься даже когда спишь — я-то знаю, грёзы твои сладкими не назовёшь. Люблю смотреть, как ты занимаешься с животными и учениками, как зачастую ты более благосклонен к собаке, чем к бедным воспитанникам. Люблю, когда ты спросонья или поздно ночью пытаешься разобраться с запутавшимися косичками, и когда рисунки мои хранишь, тоже люблю. Каждый твой жест, всего тебя безгранично люблю: храброго, грозного, упёртого, сломавшегося кучу раз, хотя, кто бы сейчас говорил, но нежного и чуткого в душе. — Один. — алея после каждого слова, как девица в день свадьбы, ему пришлось выжать из себя твёрдую фразу, склоняя длинный монолог к единственному загнутому пальцу. Всё же, заставить размышлять и благоразумить важнее. — Ваньинь, это крайняя жестокость. — Лань Хуань, не расслабляйся. Счёт единица из десяти, и он в мою пользу. — убаюкивающий голос сочился некстати пробудившейся принципиальностью. Перечить Лань Сичэнь особо не мог, но очень хотел. — Она самая главная в списке, — отдышка, стесняющая грудь, и дрожь не унимались, а сердцебиение вместе с трепетом золотого ядра ускорялось до невозможности. Безмерно устав, он расслабил руки, позволяя им безжизненно скатиться по лиловым одеждам. И правда, Цзян Ваньинь куда лучше справлялся с животными. Путём пробы ошибок он понял, что попытка тщетная и принялся думать дальше. Внезапный голос Лань Хуаня прервал поток мыслей. — Нет, не могу ничего сообразить, ещё немного и заработаю отклонение ци. — Такого счастья нам точно не нужно, — в голову уже забрела идея следующего приёма, но вместо неё он озвучил совсем иную догадку, вызывающую разве что только смех. — Получается, любишь только меня? — Так, но не совсем, — Лань Сичэнь продолжил бормотать несуразицу под нос, походившую на несвязный бред, пока не прочистил горло и не повторил тоже самое, но уже относительно громким тоном. От того, насколько мученический он принимал тон, Цзян Чэн еле сдерживался, чтобы не прекратить попытки проявить навык целителя и поддаться отчаянию вместе с ним. — Брата я тоже люблю, а ещё дядю. Господина Вэя не могу не любить, Цзинь Лина, тоже очень люблю. Наверное это грубо по отношению к главе, но он мне уже как семья.       Только что удовлетворенный пусть и сомнительным ответом, Цзян Чэн удивлённо хлопал ресницами, уставившись в макушку супруга: вот минуту назад он был тем самым единственным-неповторимым, которому воспевали диферамбы, а теперь уже разделяет свою исключительность со всей родословной Лань Сичэня. Заслышав про племянника, он не скрыл тёплой улыбки, не секрет, что благодаря Ланям Цзинь Чжулань обрел немало новых родственников. И всё же, спасибо, что он не додумался назвать… — Точно, ещё Фея. Цзинь Лин ей так дорожит.       А нет, видимо, принятия и всеобъёмной любви заслужила даже собака, причём, будь Лань Хуань в сознании, с точностью назвал бы и любимцев Цзян Чэна. И в самом деле, это очень в стиле главы Лань, хоть сочувствие и трепет умело скрывается за завесой желания не показывать слабых сторон.       Казалось, внезапная смена темы в итоге пошла Лань Хуаню на пользу — он говорил не так потеряно, в словах пропало удушье, а голова не мерещилась тяжёлой из-за неподъемных дум. И всё же, трясти его не переставало, эпизодами мандраж отпускал на миг-другой, но уходить окончательно не спешил. Тихонько выслеживал момент, когда думаешь, что вернулся в норму, но сразу получаешь удар под дых. Вот и Лань Сичэнь, рано порадовавшись победе над недугом, уже собрался выпустить из лёгких объёмный выдох, а затем в новом припадке схватился за простыни, подпиная их под ослабевшие кисти рук. Тогда Цзян Чэн спохватился за другую ускользающую идею. — Солнце моё, свет мой, назови пять вещей, которые ты можешь увидеть. — он чуть потряс Лань Хуаня за локоть, призывая к мгновенной отдаче, и ринулся мелькать глазами по комнате, высчитывая, наберётся ои число предметов, которое он требует. Гостевые комнаты на то и гостевые, что разнообразием обстановки не отличались — всё же это не те покои, где стены завешены картинами и свитками, а любая поверхность заставлена. — К чему всё это, Ваньинь? Давай я просто выпью немного… — не успел Лань Сичэнь как обычно начать перечить, как его грубо перебили. Для себя Цзян Чэн точно решил, что будет набрать над упертостью. Теперь-то он понимал, как временами Лань Хуаню с ним было тяжело. — Я жду. — продолжал настаивать Цзян Чэн.       Лань Сичэнь начал суетливо вертеться по сторонам, игнорируя головокружение. Раз уж Цзян Чэн просит, значит, на то есть причины, проблема лишь в нём, раз он не может понять. С расстановками и перерывами по минуте и больше, он по порядку назвал пять предметов, причём стремился добавить в список те вещи, что не пестрились перед глазами сразу. С каждой c трудом найденной запрятанной вещицей Лань Сичэнь чувствовал, что не так потерян. Вот в углу комнаты прячется картина в рамке, открываясь перед гостем лишь при порыве ветра, колышущего золотые шторины. Не зря это прошлое цзинши Цзян Чэна — он без зазрения совести тащил сюда любую мелочь для декорации, приятную сердцу, пусть скапливалось её не так малого. В других комнатах ничего лишнего вовсе не было. Единожды заглянув в покои посредственных гостей, Лань Сичэнь понял, что даже его комната за последнее время приобрела уют за счёт вещей, которые он сам точно не приносил.       Из рамки на него любезно смотрел юноша, с грозным, но невероятно красивым мужчиной позади. Оставшаяся часть полотна теснилась разрастающимися по обе стороны пионами. Картина, родившаяся в руках художника, запечатленная в Ланьлин Цзине с племянником и дядей в главной роли — где же оставаться памятной вещи, если не в окрестностях, хранящих этот момент. Цзян Чэн, помнится, упоминал, как туго пришлось, что художнику, что участникам изображения: солнце беспощадно пекло, терпением не отличался ни глава Цзинь, ни тем более глава Цзян. С каждой секундой в отсутствии тени, художник понимал, как опасно перечить двум бедствиям, будучи простым смертным.       Остальная мелочь показалось не столь завораживающей: статуэтка, пара запрятанных по уголкам мебели свечей, которые Цзян Чэн опять-таки отказался засчитать за несколько единиц, книги и свитки, содержание которых давно известно главе Лань, с его-то обширной секретной библиотекой. — Отлично, теперь потрогай четыре вещи. — поощерения не так часто покидают уста Цзян Ваньиня, так что, заслышав подбадривающую похвалу, он по достоинству взбодрился и продолжил воплощать просьбы дальше.       Уже после первого захода с непонятными поручениями Лань Хуань заметил, как отступает напряжение и слабость в коленях. Пока он гадает над ролью того или иного предмета в комнате, он словно впадал в абстракцию, теряя контроль над телом и боль вместе с ним. Однако с осязанием у него возникли проблемы — чтобы вставать и бесцельно расхаживать взад-вперед, одной только отключки от тревоги недосточно. Бегать пришлось Цзян Чэну. Послушно принося к ногам Лань Сичэня всё, что попросят, он не стал входить во вкус, ограничиваясь письменами и пустой курильницей. Цзян Чэн и правда тревожно спал в одиночку. Щупая все неровности, материал, форму и текстуру, дрожь постепенно сходила на нет, и за душой Лань Хуаня к тому времени осталось две вещи. Не спеша он поднял руки, которые, будто тростиночки, казалось, должны вот-вот переломиться от неосторожного сквозняка, потянул за края ленты, стянул её на колени, поглаживая шелковую ткань во всю длину. Созерцающий Цзян Чэн следом почувствовал холод кончиков пальцев и приятное давление на запястье — Лань Сичэнь повязал узорчатую ленточку бантиком-бабочкой на его руке. Сдержать смех оказалось демонически тяжело. — Видел бы это Цижэнь… — Цзян Ваньинь так и не закончил фразу, оставляя концовку на фантазию супруга. На секунду ему и правда захотелось узнать, насколько бы сильно покраснело-посинело и позеленело лицо бывшего учителя, узнав он о подобном применении главной ценности ланей. — Разочаровался бы? — Что за глупости? — на подкорке Цзян Чэн оставил глубокий рубец — с этой минуты заканчивать все помыслы и предложения, раз Лань Сичэня первой посетила самая абсурдная идея. — Отхлестал бы меня кнутом за роспуск его любимого первого нефрита.       А может, в порыве затуманенности ума, Лань Сичэнь попросту забыл что свой статус, что статус их с главой Цзян отношений, принимая желание поюлить всерьёз. Цзян Чэн успел остановить его за секунду «до». Пока узелок остаётся на месте, а чужие руки крепко сжаты в собственных — всё оставалось в порядке. — Сосредоточься на трёх звуках. — продолжал просить Цзян Ваньинь. С каждым уменьшающимся числом он торжественно ликовал внутри, отмечая, как расслаблялся его белый лотос.       Лань Сичэнь опять последовал пожеланию. Закрыл глаза, отсекая разум от мешающей картинки и направил стойкий слух в нужное русло. По началу шум циркуляции крови в перемешку с ци по энергетическим каналам перекрывал собой все остальные, и сменился лишь треском золотого ядра. От напряжения обоим казалось, что вот-вот на лбу Лань Хуаня выступит испарина. Подметив, что бушующий инструмент души принял стабильное биение, тревога отступила на задний план и задача Цзян Ваньиня приблизилась к исполнимой. Ещё пару минут тишины и он подготовил ответ. — За окном поют птицы. Поползни, если не ошибаюсь. — он вдруг раскрыл глаза и обернулся к окну, проверяя предположение. Правда осталась за ним — на ветке вблизи окна мирно ютились несколько птичек, кучкуясь подле друг друга. Были и те, что прыгали по веточкам, пряча жёлтый окрас за широкие листки. Вдоволь насладившись, Лань Хуань продолжил. — А ещё кто-то носится в паре коридоров отсюда, благо, мы не в Облачных глубинах, иначе пришлось бы непросто оставить проступок незамеченным.       Раз Лань Сичэнь бросился в рассуждения и после всех терзаний главным волнующим вопросом стали правила Гусу Лань, значило лишь то, что он идёт на поправку. От этого Цзян Чэн почувствовал облегчение, да такое, будто разобрался со всеми своими недугами, поддаваясь сердечному долгу скинул медные оковы. — И ещё, третье, — Лань Сичэнь не повернулся, наоборот, скрыл лицо и выступающий на нём румянец, создавая видимость, что занят чем-то иным, отдалённым от того, что он говорит. — Сердце у тебя бьётся слишком громко.       И правда, Цзян Чэн, пусть и не слышал его, но точно ощущал. То, как оно трепещет под натиском наложившихся друг на друга слоями эмоций, будто с каждым стуком пытается сорвать с себя все сосуды и вырваться прочь из грудной клетки. Цзян Ваньинь не собирался отрицать, но и решиться что-то ответить не сумел, уж крепко неловкость заняла первенство. Кончики ушей заалели, щеки запылали, уголки глаз покраснели и всё за долю секунды. Не распыляясь на слова и зная, что он не сможет выжать из себя что-то помимо нелепицы, Цзян Чэн приложил ладонь Лань Сичэня прямо к груди. Через ткани до подушечек пальцев просачивались и раздавались удары. Лань Хуань вынужден обернуться. Одно прикосновение содержало в себе больше, чем если бы Цзян Чэн растратил словарный запас на книгу в нескольких томах о своей любви к главе Гусу, и тогда страх окончательно утих, сменяясь смирением и душевным спокойствием.

«Если он умрёт, то рядом с тем, кто всем существом принадлежат ему больше, чем себе.»

      Что, если подумать, полностью и безвозвратно взаимно.       Лёгкая боль на прощание оставила свой поцелуй на сердце сразу после мысли, что Лань Сичэнь не хотел вновь терять что-то, а в особенности кого-то. Кого-то, что сейчас вызвался готовить для него успокаивающий отвар, кого-то, кто верил в него как главу и гордился, как племянником. И кого-то, кто дышал им, его печалью, восторгом и тяжестью лет. Кого-то, кого он без стеснения может назвать А-Чэн. Руки сами, следуя неподдельному порыву, потянулись к чужим плечам, крепко обнимая их, и уже наслаждаясь близостью. Цзян Чэн помог Лань Хуаню приподняться, извечно тёплыми губами оставил невесомый поцелуй под глазом, незримый на носу и самый ощутимый в уголках губ. Им даже не пришлось доходить до единицы. — Хуань, ты большой молодец. — продолжал нахваливать Цзян Ваньинь, что Лань Сичэнь уже пропускал мимо ушей, теша себя лишь фразой «заслужил, значит, не так потерян». Сразу его посетила догадка, что, если бы Цзян Чэн знал о его выводах, точно получил бы как минимум долгосрочную лекцию, что до максимума — страшно думать. — Я люблю тебя и горжусь.       Неуклюжее «спасибо» отозвалось где-то в складах одежд, за чем последовало ответное и уверенное «я тоже тебя люблю», на что Цзян Чэн окончательно растаял, не зная, остался ли хоть кусочек льда в его сознании. Он крепче сжал в объятиях подкованное тело, растворяясь в хвойном запахе, смешавшемся с его — сладким, даже приторным, свойственным лотосу. За последние полчаса он десяток раз убедился, что любим, сам же напрямую не сумев высказать взаимность. И вот, когда заветные три слова произнесены, Цзян Ваньинь получил одиннадцатое признание. Волнение за родственную душу, гнев на себя влюблённость и привязанность, разделенная свободой на двоих, смешались в истерзанном фантомными шрамами теле, отчего хотелось смеяться, кричать и расцеловывать Лань Сичэня от висков до плеч и ключиц. Лань Хуань, кажется, полностью разделял его состояние, а может, даже ощущал его гораздо острей. Впрочем, к чему бы не перетекли их намерения, ровно в тот момент, когда объятья нехотя прекратились, в комнату, по обыкновенной наглости, без стука залетела фигура в чёрном с подносом и чашами на нём. Позади, тоже торопясь, топтались жёлтые и белые одежды. Комната, разделяющая томные вздохи супругов резко преобразилась и ожила. — Цзэу-Цзюнь, питье гадость редкая, но прошу, не отказывайтесь. — Вэй Ин придвинул поднос, чуть ли не упираясь им в грудь Лань Сичэня. Цзян Чэн тяжело вздохнул, не зная, похвалить ли брата за достойную и быструю работу, или отчитать за незнания правил приличия, подкрепив это слабым пинком. Совместная жизнь с ланями определено меняет людей. — Цзинь Лин позволил нам распотрошить чуть ли не все запасы целебных трав. — Лань Чжань покорно кивнул, подверждая правдивость слов мужа, а Цзинь Лин протиснулся вперёд, но вовсе не для принятия почестей. — Благодарю, господин Вэй, Цзинь Чжулань. — пока Цзян Ваньинь требовательно отбирал пиалу с заваром у Вэй У Сяня, Лань Сичэнь, не чувствуя больше особого контроля и позабыв, как метался час тому назад, принялся отдавать почтиткльные поклоны. — Не нужно, Цзэу-Цзюнь, главное, что вы в порядке, — Цзинь Лин, что точно на настоящий момент самый разумный среди стариков, тотчас остановил Лань Хуаня. — Знаете, я… — он вмиг исправится, чтобы не получить язвительные насмешки со стороны Вэй Ина, когда тому удастся отделаться от Цзюцзю, но резкая перемена не скрылась от чужих ушей. — Дядя Вэй и Хангуань-Цзюнь, мы все очень волновались. — Спасибо, Цзинь Линь, не знаю, что бы я баз вас делал, — Сичэнь осторожно приподнял руку и когда получил немой одобрение, опустил её на макушку Цзинь Чжуланя, чуть растрепав челку и вытянув несколько коротких прядей из высокого хвоста. — Ну что за прелесть, что за отрада глазу! — Всё же смазливо завыл Вэй У Сянь где-то на фоне, опираясь спиной на грудь Лань Чжаня. — Одного А-Юаня не хватает для полного семейного воссоединения.       Все в покоях внезапно осмотрелись по сторонам, не припоминая, куда действительно делся юный адепт. Цзян Чэн изначально не отыскал его в пылу собрания, а после даже не думал. Лань Сичэню, кажется, было немного не до того, а Вэй Ин пользовался неизменчивой забывчивостью, последняя надежда пала на держащего всё под контролем Хангуань-Цзюня. — Он скоро будет, — обреченно выдаёт Лань Ванцзы, такому как Цзян Ваньинь считать его интонацию, а тем более выражение лица, выдалось не под силу в самый первый раз, поэтому пытать судьбу последующими попытками он не стал. Комната цела, все живы, значит, второй нефрит вовсе не зол общей рассеянностью. — Обещал прибыть к ужину.       «Ах, точно, ужин!» — повторное просветление посетило заклинателей, принуждая оставить цзинши, возвращая ей свойственную тишину.