When you go away, I still see you
The sunlight on your face in my rear view
Отчего-то самые важные события в жизни Ацуши окрашены закатом. Заходящее солнце могло положить конец его жизни, а дало начало, беспечно играя в ряби на воде. Оно грело спину, когда Дазай тащил его на себе в подземный переход, пыталось прокрасться следом, чтобы подслушать, как Накаджима предлагает безумную авантюру – союз с мафией. Ознаменовало победу над Гильдией и вступление Кёки в агентство. На закате мальчик смог отпустить хотя бы часть той боли, которую причинил ему директор. И, наконец, именно в свете розовых лучей можно было расслабиться после ареста Достоевского, вдохнув запах моря и разделив с наставником тост. Отчего-то ни один важный закат не обходился без Осаму. Словно неотъемлемая часть пейзажа, второе солнце, он согревал юношеское сердце нежной улыбкой и ласковым взглядом. Напоминал о том, что это мирное небо, чистое и безмятежное – заслуга их доверия друг к другу. Эти моменты были немногословными, но когда Дазай молчал, не прячась средь витиеватых строк, просто был рядом, тишина казалась интимной и доверительной. Они сближались, не нарушая дистанции. Осаму тоже чувствовал, как с каждым новым заходом солнца невидимая ниточка между ним и Ацуши становится короче. Наконец она укоротилась настолько, что невозможно стало не взяться за руки, не добавить тихое: – ...ты спас не только этот город, но и меня. И солнце на миг отразилось в глазах Накаджимы, не успевшего зажмуриться, изумленного тем, что чужая прохладная ладонь несмело коснулась его, сплелась сначала мизинцами, а, стоило потянуться навстречу – и остальными пальцами. Он воровато огляделся, но переживать было не о чем, ведь они не заметили, как остались в доках совсем одни. Мальчик бросил взгляд вниз и снова обратил его к мужчине, жалобно приоткрыв рот: Дазай не отнимал руки, позволял напитать свою кожу теплом, держал бережно, словно фарфор, такой открытый и уязвимый в своей нежности. – Дазай-сан... – прошептал Ацуши растроганно и приблизился вплотную, застыл нерешительно... А Осаму расцепил их пальцы и притянул мальчика к себе, позволяя уложить ладони на лопатки, спрятаться в изгибе шеи и вдохнуть умиротворяющий запах сопревшей под бинтами кожи. Накаджиму никогда не обнимали так долго и нежно: чтобы уткнуться губами в висок, щекотно обдавая дыханием кожу, вплестись пальцами в волосы на затылке, так крепко держать всего одной рукой, запоздало укрывая от минувшей опасности. Ацуши мелко замотал головой, зарываясь носом куда-то между рубашкой и бинтами, чтобы запомнить до мельчайшей детали близость с неприступным прежде семпаем, словно это последний шанс разделить нечто сокровенное. И пусть закат – это увядание дня, казалось, наставник и его ученик расцветали именно в преддверии сумерек, томясь в тепле друг друга. Теплыми ясными вечерами мужчина звал Накаджиму на прогулки. Едва ли это можно было называть свиданиями, как это делал Дазай, но для мальчика было роскошью просто прижиматься к дорогому человеку и дарить свою ненавязчивую ласку, оттого его прельщали даже крыши, поля и заброшенные здания. Конечно, они выходили и в кафе, но, лишь спрятавшись в синеватой тени или подставив лицо утратившим жар лучам, можно было робко взяться за руки, коснуться боязливо, почувствовать флёр подростковой романтики, на которую ни у кого из них прежде не было шанса. А главное – наставник не давал повода волноваться за себя в такие моменты. Осаму открывался медленно и тяжело, но Ацуши, верный и принимающий, терпеливо ждал, пока его впустят, позволят окутать нежностью и наконец заговорят о чувствах, сквозящих в каждом действии, но до сих пор не озвученных. – Чувства – такая сложная штука, – вздохнул мужчина, щурясь от рассекающего лицо луча и не отводя взгляда. – Стольких трудностей можно было бы избежать, если бы люди узнавали о них по моему хотению! Дазай ничего не говорил просто так. Он тщательно подбирал слова, подводя людей к сути, но не озвучивая её. Накаджима вздрогнул, нервно стискивая чужую ладонь, потому что понял: он решился. – А мне кажется, у вас получается, Дазай-сан, – с улыбкой возразил мальчик, придвигаясь поближе. Он бросил взгляд на сплетение их рук, покоившихся на колене Осаму, на расстеленный на бетонном блоке плащ. Всё это было так красноречиво, что Ацуши почти не было страшно заглянуть наставнику в лицо и облегчить ему признание: – Давайте вы захотите, и мы проверим, узнал ли я. – Хорошая идея, Ацуши-кун, – мужчина кивнул и нахмурился, пару секунд изображая раздумья. Затем его лицо снова расслабилось: – Думаю, я достаточно хорошо захотел. Оба мелко и часто дышали, у обоих стянуло грудь. Дазай вверил Накаджиме свое перемолотое сердце и ждал, пока тот сделает выбор – сберечь или раздавить. У мальчика дрожали губы и пальцы; он поднес руку Осаму к своему лицу и осыпал поцелуями костяшки. – Вы любите меня, Дазай-сан... – прошептал он, страдальчески наморщив личико, так глубоко его прошибло это осознание. И почему именно слова имеют такую силу? – Ты угадал, – мужчина сглотнул, и глаза его влажно блеснули, когда он добавил шепотом: – Я... люблю тебя. – А я люблю вас, – со всей своей детской непосредственностью, прямо и искренне. Что-то незримое и инстинктивное заставило Ацуши потянуться навстречу, приоткрыв рот, и застыть в ожидании. Мир сузился до его лица: до невинных распахнутых глаз, до чувственных губ, которые Дазай боялся и хотел осквернить. Или, может, позволить им очистить его. Он кивнул и склонил голову, сомкнул их губы в поцелуе, мягко надавив. Осторожно и целомудренно, так, как он давно никого не целовал, прихватывая, потираясь носом о щеку, почесывая мозолистыми пальцами за ушком. Накаджима не сообразил, что стоит закрыть глаза: он смотрел на наставника, опасливо зажмурившегося, такого, в самом деле, неловкого; на отливающие красным волосы, норовящие попасть в рот, на россыпь бледных веснушек и дрожащие ресницы. Их поцелуй был окрашен закатом, и мальчик отпечатал в памяти каждую деталь, но теперь был уверен: это не последний раз. На месяц отношений Осаму подарил Ацуши камеру мгновенной печати. Он умудрился не пропить полученную на день рождения премию только потому, что конверт затерялся в бардаке его комнаты. Найден он тоже был совершенно случайно: Накаджима уговорил возлюбленного вместе прибраться, чтобы обстановка не была такой угнетающей. У Дазая так сладко щемило в груди от одного этого предложения, что, обнаружив деньги, он сразу же решил потратить их на своего мальчика. – Осаму, это... – пролепетал Ацуши, прижимая к груди коробку с фотоаппаратом и картриджами. Он ценил каждую подаренную вещь, потому что прежде у него не было ничего своего. Никто не дарил ему таких дорогих подарков. Оттого Накаджима поджимал губы, растроганный до слез, не знающий, куда деться от сильных чувств. – С-спасибо большое! Но ты мог обойтись шоколадкой, правда... Нет, мне приятно, не подумай!.. – Я понимаю, малыш, – Осаму успокаивающе потрепал мальчика по волосам, и тот облегченно выдохнул: то, что он был открытой книгой, облегчало если не жизнь, то отношения. – Но я хотел подарить что-то значимое. И вспомнил, что на наших свиданиях ты часто фотографируешь небо. Ацуши хотел было возразить, что для этого не нужно было тратиться на камеру. Однако он осознавал всю глубину подарка: иметь распечатанные фотографии было гораздо приятнее, потому что тогда воспоминания осязаемы, даже когда близкого человека уже нет рядом. Эти воспоминания помогали держаться на плаву. – Какой же ты дурак... – всхлипывал Накаджима, глядя на разложенные на столе фотографии. Каждый снимок источал тепло и был окрашен персиковым. На них было не только небо: на одном был Осаму, задремавший на свидании; на втором, смазанном, Ацуши смеялся и закрывал лицо руками; было и фото с неудачного ракурса – сложно делать селфи на фотоаппарат, когда вы слишком увлечены поцелуем. Каждая фотография была ожившим воспоминанием, моментом близости, который, казалось, длился до сих пор. Накаджима не сделал ни одного снимка с тех пор, как Дазая посадили в тюрьму. – Когда ты вернешься, – шептал мальчик, складывая фотографии в коробку из-под конфет и пряча в шкаф, – я потрачу оставшиеся картриджи в первый же день и заставлю тебя купить ещё.