кроваво-красные сангрии

      И всё-таки как же далеко иногда заходит Кавех, чья жажда творить пересиливает любые нормы приличия и перегрызает глотку границам дозволенного. Готовый на всё, он всегда экспериментирует: то лавирует между скульптурами древнегреческих мотивов, то опоясывается яркими пятнами ар-деко картин или посещает каждое грёбаное художественное мероприятие. Его лукавые глаза привыкают к итальянским выставкам, награждая их томностью, вышедшей из-под пшеничных ресниц. Он постоянно ищет, где догнать вдохновение и схватить его в клетку, выкованную талантом.       А оказывается, что ничего большего не нужно, кроме как ультрамариновых верёвок и капли алкоголя в крови, чтобы искусство — экстраординарное — вальяжно запрокинуло руки за голову, гордо вздёрнув подбородок.       На губах Кавеха играет блуждающая улыбка, меж его пальцев зажат бокал терпкой сангрии. Одна нога закинута на другую, не скрывая участки молочных бёдер, обтянутых сетчатыми чулками в широкую клетку. На открытую шею морозной тяжестью ложится длинная подвеска с алыми бусинами и металлическим крупным ключом, что почти достигает ямки пупка. Украшение сверкает в холодной полутьме, как пушечная бронза в чёрно-белом фильтре.       У обнажённых стоп Кавеха лежит плотная верёвка, на которую так развязно он посматривает, стараясь не поднимать жгучего взгляда на аль-Хайтама, скучающе лежащего на чёрных шёлковых простынях.       — Медлить — это так в твоём стиле, — огрызается мужчина. Он, в отличие от Кавеха, не боится потеряться в вожделении и не сводит глаз с затемнённого лица. — За девственника ты в любом случае не сойдёшь, тогда к чему весь этот пафос?       Тихий смех Кавеха заливистый, он переливается звоном хрупких бокалов. Архитектор запрокидывает голову, спешно допивая алкоголь, и широко улыбается, когда сангрия, не достигая горла, стекает с уголка рта к ключицам, дёргающемуся кадыку, оседает во впадинке верхнего края белья. Кавеху не нужно видеть: он знает, что аль-Хайтам жгуче наблюдает, голодно проглатывая каждое движение его тела, на котором угольное кружевное бельё выглядит сродни провокации и красной ткани для быка.       — Дорогуша, если что-то не нравится, то выход там, — он салютует в сторону закрытой двери, слегка выгибаясь вперёд. Вверху его грудной клетки красуется топ на тонких лямках, и его узость тянуще отзывается в лопатках.       Кавех откладывает бокал на прозрачный столик и поднимается из кресла, обшитого бордовой тканью. Нагнувшись за верёвкой, он ухмыляется, крепко сжимает её в руке и резво выпрямляется.       Аль-Хайтам молча расставляет ноги, когда Кавех садится на колени перед ним. Лишь сбитое дыхание, разделённое на двоих, рассекает осевшую мраком тишину. Серёжка в ухе Кавеха сверкает хлеще пули, она становится заметнее, едва он прямо держит голову. Его пушистые волосы стянуты в низкий пучок на затылке — только несколько прядей обрамляют лицо.       Галстук, который сейчас служит удовлетворением кинка Кавеха на строгие костюмы на мужчинах — конкретно на аль-Хайтаме, — не выполняет свою основную функцию, потому ослаблен у шеи. Под воротом белой рубашки, что расстёгнута наполовину, увесисто ощущается очередная прихоть архитектора — ошейник: дорогая плотная чёрная кожа, серебряные кресты на нём острые, и такое привлекательное широкое кольцо посередине, за которое можно цепляться, чтобы контролировать каждый вдох-выдох аль-Хайтама. Узкие брюки всё также сковывают его. Кавех откладывает верёвку на постель всего лишь на секунду и изящно манит указательным пальцем аль-Хайтама. По-немому приказывает поднять руки и вытянуть их вперёд, чтобы связать. Как подобает любому искусству, на мужчине остаются следы созидателя — синева, плотно стягивающая запястья.       — За голову, — командует Кавех, усаживаясь на пах аль-Хайтама. Крепкие бёдра трепещут под телом архитектора, а его собственные колени жмутся к шёлку простыни, по обе стороны расставлены от аль-Хайтама. — Какой послушный мальчик, — воркует, опуская ладонь на грудь под собой, и широко расставляет пальцы.       Аль-Хайтам мимолётно думает, что Кавех наглый, что архитектор пересекает черту, но предъявлять ему это — банально бесполезно.       (Просто аль-Хайтаму слишком нравится такое поведение Кавеха.)       Формула богатства так логична. Когда у тебя много денег, люди редко могут опровергнуть твой статус, то самоощущение, к которому ты шёл годами. Аль-Хайтам не чувствует себя ущемлённым, добровольно передав контроль Кавеху, — напротив, удовлетворённо мурлычет, когда Кавех скользит задом по его твёрдому члену и хнычет в его шею, покрывая её мажущими поцелуями, где ошейник позволяет сделать это.       Дорогие шелка, кружева, кутюр и баснословные суммы денег по жизни перед глазами. И всё чёрное, рубиновое, как мазки на точёной шее, и отныне ультрамариновое, подобно верёвкам на запястьях. Если выбор падает на золото, то исключительно на белое, хрупкое с виду, но бьющее по кошельку более чем дерзко.       В этом есть что-то запретное, грязное, это хочется спрятать и одновременно показать всем. Оно испорченное и порочное, но вопреки всему желанное. Жажда истинного искусства, воплощённого через человеческое, будто слепленное умелыми ладонями тело, стекает по запястьям, скапливается в изгибе шеи, и слизывать её влажным языком — это не просто приятно, а равносильно падению.       Кавех не зависим от роскоши и сладкого лоска, но он любит, когда утопает в этом.       Это не одно и то же.       Аль-Хайтам низко рычит, после того как Кавех хватает его подбородок и сжимает до болезненной красноты на скулах. Архитектор провоцирует и в открытую наслаждается едва заметным румянцем на щеках мужчины, его стояком, что упирается в упругую задницу. Ловит чистейший кайф, ничем не разбавленный, как самый дорогой наркотик, выложенный белыми дорожками.       — Хочешь трахнуть меня, да? — забавляется Кавех, приподнимая бёдра, чтобы следом с силой вжаться ими в выпирающий член под собой. — Я ведь, блять, красивый и желанный, — усмешка касается его пухлых губ, которые чертовски нуждаются в жёстких, подчиняющих поцелуях аль-Хайтама.       Не выходить из роли, когда самому хочется грубого траха, чтобы резко вжимали лицо в подушку, шлёпая по заду, призывно вздёрнутому, — так блядски тяжело. Кавех прекрасно помнит, как любит аль-Хайтам, поэтому не даёт то, что тому нужно. То, что им обоим нужно.       — Хочу, — хрипло отвечает аль-Хайтам, отчаянно желая прикрыть глаза — хоть и не делает этого, — потому что смотреть на Кавеха и при этом не иметь возможности прикоснуться — поддёрнутый пламенем ад на земле.       Затекающие запястья дёргаются, кадык ходит ходуном, а нетерпение отзывается в паху. Дьявол — Кавех мало что натуральный бес с густо накрашенными ресницами, он куда хуже и несправедливее. Аль-Хайтам жадно пожирает его взглядом, пелена возбуждения упивается и хочет, хочет взять Кавеха до скрипов кровати и сорванных криков.       — Когда не терпится, нужно просить, — улыбается архитектор, ведя пальцами от груди ко рту аль-Хайтама. — Давай, дорогуша, обхвати их языком.       — Закрой свой блядский рот, — рокочет мужчина, кусая подставленные пальцы. — Не рассказывай мне про желание, когда я твой стояк животом чувствую.       Кавех хихикает, качая головой.       — Этот блядский рот частенько отсасывает тебе, а ты вроде бы и не против… — расплывчато отвечает архитектор и накрывает ладонью лицо аль-Хайтама. — Не помню, чтобы ты хоть раз платил мне за то, что я блядь. Или ты так всё-таки не считаешь?       Аль-Хайтам жмурится, загнанно дышит раз через раз.       Нет, мужчина не думает, что Кавех способен быть шлюхой — он откусит член клиенту и бровью не поведёт. А потом будет громко смеяться, вслух читая на реддите пост о проститутке с распылённой агрессией на всё живое и мёртвое.       — Попроси меня, давай же, — мурлыканье теплится в груди, сотрясаемой хмельными хрипами. От придыхания в голосе Кавеха ноет низ живота, а член дёргается под слоем одежды. — Я уже растянут, блять, всё только для т-тебя, — он резко срывается, переходя на скулёж, когда аль-Хайтам вздёргивает бёдра вверх. Удивляет, назидательно напоминает, что дразнить его не стоит, приглашает сесть на член и трахнуть себя на нём. Словно это не есть изначальная цель Кавеха, кто тешит себя мыслью о том, что черпает вдохновение из жажды аль-Хайтама. А может, так и есть, и секс — это всё ещё двигатель действий и задумок, потому что удовлетворение к чему-то, да приводит.       Еле слышный стон снова вырывается из Кавеха и ударяет набатом, пульсирует в мыслях аль-Хайтама, таких же чёрных и мутных, как у его любовника.       — Детка, — низко зовёт мужчина, из-под ресниц глядя на Кавеха со снисходительным поощрением. Сдаётся, фактически воздвигая белый флаг между ними, и наконец позволяет унизительному слову сорваться с языка: — Пожалуйста.              Это умопомрачительно быстро сносит крышу, и Кавех инстинктивно приоткрывает губы, мигом склоняясь ко рту аль-Хайтама. Вожделение овладевает ими окончательно. Бесповоротно топит в похоти, когда языки мокро соприкасаются, а слюна влагой растекается по губам. Кавех слизывает её, словно мёд, и заведённо стонет в губы аль-Хайтама, запуская пальцы в его волосы и сжимая у корней. Задницей трётся о член и весь дрожит, когда собственный стояк прижимается к кромке кружева, подтекая на него.       Отстраниться от аль-Хайтама сродни пытки. Руки Кавеха дрожат, когда он приподнимается, чтобы расстегнуть ширинку брюк и обнажить член, горячий и мокрый в кольце его пальцев.       — Презерватив, — напоминает Кавех, приторно ухмыльнувшись. Как будто, блять, аль-Хайтам может хотя бы к чему-то прикоснуться или к кому-то, не то что вспомнить, где оставлены презервативы.       Мужчина закатывает глаза, а затем смотрит на обожаемого любовника, как на умалишённого.       — Руки, — указывает в ответ и приподнимает бровь, потому что Кавех несёт полнейшую хуйню, но такую сладкую, что рот заткнуть ему даже не хочется. На этот раз, когда его зад порхает над членом, ему всё простительно.       Архитектор дразняще улыбается.       — Дорогуша, я в душе не ебу, где презервативы, — отодвинув кромку собственного белья, он блаженно вздыхает. Член мужчины пачкает смазкой его бедро и ощущается, как пламя на нетронутой коже. — Может, ну нахуй их?       У аль-Хайтама кружится голова. Невыносимый, комично невыносимый, блять, но какой же одновременно с этим Кавех охуенный в своей скверности.       — Может, — выходит смехотворно хрипло и довольно. Скрывать, что сама мысль кончить внутрь Кавеха срывает тормоза, нереально. Да и нахуй это.       У основания придерживает ствол, когда дразняще проводит им по влажному и растянутому кольцу мышц, прежде чем до упора садится, пропуская в себя крупную головку с сучьей завидной лёгкостью.       Без заминок Кавех начинает двигаться, громко выстанывая. Подвеска на шее ударяется о живот, ресницы полуприкрытых глаз колышутся. По ногам, на которых подвязки чулок смещаются, пробегает оторопелая дрожь, но Кавех упорно приподнимается, опираясь двумя руками на грудь аль-Хайтама и сминая пропитавшуюся потом рубашку, а следом опускается до шумного шлепка. Пряжка ремня оставляет мороз на коже, как клеймо, отпечатывается на бёдрах архитектора.       Крупный член беспрепятственно скользит в сжимающемся заде, каждый раз задевает простату, отчего Кавех изламывает брови, охая.       Он в беспамятстве водит ладонями по телу аль-Хайтама и подпрыгивает на его стволе, хныча, когда достигает основания. Пульсация содрогает мышцы его живота, соски топорщатся под топом, а шея соблазнительно изгибается, едва голова запрокидывается назад. Взлохмаченный пучок трепещет вместе с движениями Кавеха, расползаясь влажными прядями по его вспотевшему лицу и мокрой шее.       Аль-Хайтам кусает губы, дёргая запястьями, потому что те уже давно затекли и ноют. Но и оторваться от лица Кавеха, искажённого удовольствием, кажется глупым, поэтому терпение — всё ещё черта, присущая аль-Хайтаму. А вот насколько долго держится его терпение, известно только Кавеху.       Резко дёрнувшееся вперёд тело архитектора позволяет аль-Хайтаму оставлять едва ощутимые на коже поцелуи и ожидать, когда тот слегка поддастся назад, чтобы смочь схватить его губы и вылизать весь рот, так красиво округлившийся из-за стонов, зыбким дымом распространяющихся по комнате.       — Блять, — хнычет Кавех, сжимая член мужчины в себе, и на миг в нём становится крышесносно узко, отчего аль-Хайтам стискивает зубы, чтобы не кончить раньше времени.       — Быстрее, — рычит аль-Хайтам, когда тяжесть тела над ним несёт за собой оттенок мучительно соблазнительный, а движения Кавеха начинают смазываться. Пот рекой стекает по шее, по обнажённой спине, оседая в ямках ягодиц, а хлюпанье смазки режет обострившийся слух.       — Иди нахуй, — резко — привычно — отвечает архитектор, выпрямляясь. Его коленки натёртые и покрасневшие; член, прижимаемый бельём, твёрдый и отзывается болезненно каждый раз, когда Кавех до упора садится на ствол аль-Хайтама и вертит бёдрами в погоне за собственным удовольствием.       Раздражает, Кавех чертовски раздражает, стонущий неприлично громко и стискивающий член внутри себя, обдавая жаром своего тела.       — Кто бы говорил.       Несмотря на огрызания, Кавех в развязном темпе седлает аль-Хайтама, больше не переча и ускоряясь, загнанно дыша. Грудная клетка ходит ходуном, засосы на шее мужчины алеют, и у обоих в паху сладко отзывается возбуждение, которое невыносимо неудовлетворённое до конца.       Кавеха всего выламывает, когда он приподнимается так, чтобы одна лишь головка раздразнивала припухший вход, а затем со стоном опускается, выгибаясь в пояснице. Спешно цепляется пальцами за кольцо на ошейнике аль-Хайтама и тянет вперёд, наклоняясь, чтобы мокро и шумно поцеловать мужчину, рокочущего в его губы.       Член внутри пульсирует, и Кавех лукаво ухмыляется, плевав на усталость в конечностях: соприкасается языком с чужим и влажно посасывает губы аль-Хайтама, крутя бёдрами, чтобы сместить ствол и самому застонать, когда давление на простату ощущается дьявольски приятным.       — Кончи, дорогуша, хватит сдерживаться, — греховно шепчет Кавех, блаженно прикрывая глаза. Он принимает рычание аль-Хайтама за поощрение и широко улыбается. Его губы продолжают накрывать рот мужчины, выверенно толкающегося бёдрами навстречу Кавеху. Ещё немного, блять, грёбаная малость, чтобы кончить внутрь и остаться погребённым в горячей заднице.       Кавех запоздало перекрывает дыхание аль-Хайтаму, грубо сжимая его шею поверх кожаного ошейника, а вторую руку опускает меж их тел. Собственный член болезненно отзывается на лёгкую стимуляцию. Дрожащие пальцы ласкают кожу у головки, и, когда аль-Хайтам тяжело, низменно стонет в губы Кавеха, этого хватает, чтобы густая сперма потекла на чёрное кружево и запачкала пальцы. Оргазм захлёстывает с головой, патокой растекается в мыслях, и разум становится таким пустым, что кроме желания ощутить и увидеть мутными глазами, как кончает аль-Хайтам, ничего не остаётся. Да и нахуй всё.       — Давай, я в-вижу, что тебе осталось немного, — ахая, бормочет Кавех. Всё тело ломит, а он не может перестать инстинктивно двигать бёдрами, потому что твёрдый член ощущается блядски хорошо внутри его судорожно сжимающейся дырки. — Кончи, наполни меня, ну же, — Кавех сорванно и низко просит — почти умоляет, но в открытую в этом не признаётся, — прижимаясь малиновыми губами к уголку рта аль-Хайтама. Пьёт его стоны и упивается сладостью каждого вздоха-хрипа, нетерпеливо ожидая, когда экстаз пронзит тело под ним.       — Меньше болтовни, — рокочет аль-Хайтам, мазнув языком по верхней губе Кавеха.       Архитектор смеётся, удушая мужчину, и наконец чувствует, как тот кончает с рыком. Оргазм накрывает лавиной — аль-Хайтам пошло закатывает глаза, царапая внутреннюю часть ладоней ногтями.       — Умница, — похвала вырывается из Кавеха, после чего он устало улыбается. Осознанно тянется к запястьям аль-Хайтама и развязывает верёвку, что натирала нежную кожу.       Грубые подушечки пальцев оказываются на покрасневших ягодицах Кавеха с потрясающей скоростью. Аль-Хайтам с пустым рассудком пытается отдышаться, поглаживает кожу у самого края кружевного белья. Его рубашка противно прилипла к торсу, брюки приспущены, а пластичное тело продолжает седлать его бёдра.       — Может ещё один раунд? — мурлычет Кавех под размеренными прикосновениями аль-Хайтама.       Невозможный, блять, какой же Кавех провоцирующий, но охуительно сексуальный, что не поддаться ему — это нереально. А пытаться даже не стоит.       — Может.