Верба нашего сада

Одуванчики Мондштадта разносят новости и слухи лучше, чем по голубиной почте. Лепестки ромашек пишут настоящие стихи, когда их отрывают: любит, не любит, любит… Он приходит на склон горы и ждёт своих единственных подружек, с которыми можно как следует отболтать последние пару десятков лет – цветы сговорчивей, чем феи. Им Венти – все равно, что актёр. Но даже феи с их бесцеремонно-долгой тишиной и нежеланием сверкать ему под ухо будут получше камня. Венти все не может перестать думать о том, какое у Чжун Ли идеальное лицо, когда смотрит в его глаза. С такой прекрасной и чистой кожей делать глупые просто противопоказано! – но богам закон не писан. Особенно дуракам. И по-особенному особенно – дуракам в преклонном возрасте. Барбатос шумно вздыхает. Местные шелка струятся по коже и без всяких на ней следов, а он слишком привык к зелёно-рыжим отпечаткам на лопатках после травы – она оставляла мазки на плечах и боках каждый раз, как он проезжался по земле спиной (так сильно Чжун Ли любился). А тут – тут белые простыни, тыквенные подушки. Все пахнет лотосом или еще какой-то мудреной, пыльной дрянью, а запах Венти – он немного пьян – развозит комнату и мажет воздух. Это ветер, полный одуванчиков и полыни. Ветер говорит о том, что на чужой кровати он тянет острые коленки. Разводит в разные стороны носочки, сжимает и разжимая пальцы ног, ведет туда-сюда ступнями. Обнимает мягкую подушку, пропитанную запахом отчаяния и отчаянным вплоть. Запахом молодым и юным. Так вот, как пахнет Снежная. А еще! Еще он лежал здесь без всякого разрешения, забрался через окно, бросил с себя одежду и как следует укутался в огромные халаты Ли Юэ с узорами о всяких цаплях на рукавах. Так что когда Чжун ли заходит в комнату, он выглядит… недовольным. Но Венти только смеется. — А я соскучился, старичок, — он вытянул неприкрытую ножку вверх – это выглядело почти соблазнительно, когда он почти уперся пальцами в грудь Чжун Ли под его думающий взгляд. — А ты по мне – нет, что ли? — Когда ты в последний раз по мне скучал, Барбатос? — Чжун сжимает в ладони тонкую щиколотку Венти, сначала держит – а потом убирает от себя, и нога валится пяткой на кровать обратно. Когда что-то происходит – Венти об этом не говорит. Чжун Ли, впрочем, тоже. Это легко понять по тому, как он закрывает ладонью лоб, как меняется его улыбка, как он смотрит на Моракса снизу-вверх почти просяще. Моракс снисходит до этих тихих молитв. — Как долго ты будешь любить своего фатуйского жениха? — Чжун Ли оставляет это без ответа. Он молча отходит к шкафу и с себя плащ, аккуратно складывает его. Стягивает перчатки – кожа как обугленная, в несмываемой золе. — Ну. Как долго его можно любить вообще? До самой смерти? До самой смерти любить… было бы неплохо. Никто не говорит о том, что и после – любовь никуда не исчезает. Венти поднимается с кровати так, словно его тянет воздух за ниточки, и неспешно приземляется на холодной пол ступнями. То, как он идет, почти не слышно; халат едва закрывает грудь, открывает плечи, повязанный на поясе, и волочится за ним, когда он подходит к Мораксу со спины. Моракс не может позволить себе уйти. Поправляя плащ на вешалке, он прикрывает строгие глаза. Чувствует, как Барбатос упирается лбом ему меж лопаток, сквозь тонкую рубашку, как ведет носом по позвонкам. — Ты ведь не представляешь на моем месте кое-кого другого? — спрашивает Моракс, оборачиваясь через плечо. Венти, шумно выдыхая, провел ладошками по напряженному животу Чжун Ли. Выправляя беж рубашки из-под облегающих штанов, он коснулся пальцами – теплыми, как леса, – линии его рёбер. Какая гладкая кожа… Ни единого шрама. Кукольная и… и почти искусственная. Божественные издержки. Высеченный, как из монолита. Холодный, как ящерица. — Это бы значило, что я нарушил контракт.

***

Венти облизывает косточку от цыпленка в яблочном соусе, а потом – пальцы, рассиживаясь на поплиновом покрывале дешевой и маленькой комнатки, предназначенной для сдачи туристам и искателям приключений. Он качает пятками, лежит на животе, листая чистым мизинцем новомодный журнал, который до этого читал Дилюк. Эту комнату он, кстати, и снял. Наверху какого-то магазинчика, на отшибе города, куда мало кто селится из-за некрасивых видов: под окном – кошки, перед ним – каменная стена. В этом была, своего рода, техника безопасности: Дилюк не очень хотел дать знать всему Мондштадту, что по выходным он трахает их бога раком. Венти не небрежно косточку на тарелку (подушка была под нее подставкой), слизывает горчицу с указательного пальцы, проталкивая в рот, когда ключ в замке поворачивается. Дилюк тихо открывает и закрывает дверь, держа подмышкой бутылку вина из одуванчиков. Барбатос тоже любил их совместные выходные. Но ломался, если Дилюк ему говорил, что сегодня пить они не будут. Пил, конечно, только Венти. Он взглянул через плечо и перевернулся на спину, улыбаясь липкими и блестящими губами. Совсем короткие белые шорты обтягивали его мягкую задницу и девичьи ляжки – Дилюк мазнул глазам по ужасно пошлой картине, и поморщился. — Надеюсь, ты не в этом сидел в «Ангелах»? — какой холодный голос. Венти почти обижается, дует губы, но замашки смертных ему понятны. Это, считайте, то, чего Чжун Ли никогда не мог себе позволить – ревновать открыто. Точнее, претендовать. Дилюк и сам знал, что метить бога свободы было, как минимум, слишком тупо – но Венти разрешал. И это было даже весело. — В этом меня бы угощали куда охотней, — он смеется, пока Дилюк прибирает беспорядок, который устроил его бог за каких-то полчаса. Две тарелки у головы – с виноградом и курочкой из таверны, надкушенное яблоко в ногах. В руках Венти держит только книжку, и сразу помахивает ей, когда Дилюк подходит ближе. — Это что, фонтейновский роман? — Венти смеется, невзначай пролистывая страницы. Рагнвиндр упирается ногой в край постели, снимая черную куртку, стягивая кожаные перчатки. Венти выглядит слишком увлеченно, когда листает картинки на жухлых страницах. Он даже совсем не возникает, когда, перебирая коленями, Дилюк упирается щекой в коленку Венти – по-мальчишески острую, разбитую, со шрамами. Ведет по ней щекой, молчаливо и слегка уставше. — Да. О судьбе несчастной женщины. Отвечает он низким, хриплым голосом. — О судьбе проститутки! Бог раздвигает ноги невинно и приглашающе – Дилюк не может отказаться. Он скользит носом по этим бедрам, вверх и вниз, бесшумно вдыхая приятный запах. Выпрямляясь, он берет маленькую ступню в обе ладони и, подняв ближе к себе, слегка разминает пальцами. — «Мари́я положила его руку себе на полные груди..», — начал Барбатос, держа книжку над лицом. Улыбаясь, он вопросительно и удивлённо вскинул брови. — «…и он ущипнул ее за красные соски, припадая к ним губами»? Тебе, Архонтов ради, такое нравится? — Это Ма́рия, — Дилюк закрывает глаза, когда Венти, будто нарочно, но несильно бьет пяткой в его грудь. Рагнвиндр сжимает пальцами его ступню сильнее, кусает за пяточку в отместку, и тут же ведет кончиком носа по впадинке, аккуратно проводит языком по нежной коже. — И она весьма сильная героиня, конечно, она будет импонировать. — Она сексуальна вообще, я об этом, — Венти откладывает книгу. — Никогда не думал о книге в таком ключе, — Дилюк морщится, но не отстает. Ему нравится тело Венти. — Да и она, вообще-то, потом выйдет замуж. И ему нравится Венти в принципе – не только потому, что его статуя стоит посреди Мондштадта. Да и как клиент он, мягко говоря, не очень. Но Дилюк ничего не может с собой поделать. Он ему нравится очень сильно. И лизать и целовать его, как будто верная собака, – тоже. Бог ему разрешил. — Да ладно тебе, — Барбатос ведет пальцами от своего живота, задирая белую (и не его) рубашку, обнажая плоскую грудь. — Признайся, ты не фантазировал о Марии? Ну, не представлял, так, случайно, как сосешь ее грудь? Это звучит больше как издевательство. Рагнвиндру хватает терпения не вздохнуть, но он и закрыть глаза не может… — Нет, — …потому что Барбатос под ним зажимает между двумя пальцами свои припухлые соски, и оттягивает их, выворачивая. И тоже слегка щипает. Дилюк не может не смотреть. Не может не слышать, как Венти выдыхает сквозь зубы, когда нарочно приподнимает таз и выгибает спинку. — Не совсем… я просто читал одну очень странную рецензию. — И что там было? — Венти приподнимается без каких-либо усилий. Он хватает Дилюка за грудки и подтягивается к нему, а мужчине ничего не остаётся, как держать архонта под бедра – и с усилиями Барбатоса они меняют позу. Теперь это Венти сидит на Дилюке. В его рубашке, сытый, но трезвый. — Ничего такого, — смотреть на Венти – все равно, что читать порнографичный роман. В каждом изгибе его тела – строка о том, как он ему делает хорошо. Одна сцена за другой: начиная от роскошного и глубокого минета в погребе, кончая раздвинутыми ногами у камней на Утесе, и каждый раз Дилюк был здесь, честно, не при чем. Ему бы хватило его просто целовать. Честно говоря, это Венти приучил… к такому. — Разденься. — И ты будешь представлять эту свою… Мари́ю? — он подшучивает, пока они медленно и неторопливо, с сопением и влажными звуками, лижутся через слово; Венти прижимается к его груди, но слишком послушно расстегивает рубашку. — Будешь поднимать подол ее длинной юбки, смотреть ей в глаза, пока ласкаешь языком ее внизу, как потом она слюнявит тебя там в ответ, пока я тружусь над твоим членом?.. — Помолчи, — Барбатос не может не рассмеяться в чужие тонкие губы, пока они наседают на его собственные с большей силой и жаждой. Дилюк тяжело дышит под поцелуй, лезет рукой ему под шорты, крепко сжимает мягкую задницу ладонью – больше всего ему нравится лапать. А что такого? Неважно, что он полуголый, и не в Церкви, а в дешевом отеле, и что Дилюк засаживает ему в глотку каждую субботу – разве не может Бог в своей стране делать, что он захочет? И он делает, что захочет – убирает чужую руку. Отлипает от мужчины быстро и ловко, падая на кровать, и когда снимает с себя рубашку и становится на четвереньки задницей к чужому лицу, тянется до бутылки на комоде. — Ладно, знаешь что? Я могу придумать кое-что получше, — он задумчиво улыбается, пока Дилюк, покрасневший и разгоряченный, невольно пережимает ладонью собственный стояк. — Давай я побуду преступником, а ты – Полуночным героем? Разворачиваясь и прижимая к себе вино, Венти щерит хитрые глазки. Дилюк, впрочем, согласен уже на все.

***

Если вглядеться в тишину завалов Каменного леса, сделать это посреди ночи и забраться так высоко, куда люди не забираются – ты услышишь, как ветер поет тебе. Он баюкает детей и мертвых. Души к нему липнут и феи, которые летают рядом, сверкают ярче луны во тьме, освещая путникам дорогу. Это ода любви. Ода камням и скалам. Ветер обволакивает каждый камешек так, как будто бы защищает. Завывает, предупреждает – и весь дрожит. Чжун Ли услышит тягучий голос, который не поднимает волны, из теплой комнаты гостиницы Ваншу. В теплой комнате он целует чужие плечи – все в веснушках, как в семечках от подсолнуха, и на теле мальчика Царицы – все равно, что летний цветок в лютый снежный буран. Так отчаянно бьется за жизнь, пока снег его больно хлещет по лепесткам. Так жалко просто смотреть. Но даже касаясь – это не то, чтобы помогает. И не то, чтоб Моракс заделался его героем. Поцелуями Чайльд лижет его шею, так хочется оставить немного своих следов. Он ведет языком по его груди, по торсу; руки грубые и в шрамах держат за оголенные, крепкие бедра, утянутые строгими брюками. Так в Мондштадте поклоняются святым – ртом расстегивают ширинку. По голой веснушчатой спине, повернутой к окну, пробегают легкие мурашки. Прохладный воздух сочится в комнату сквозь открытое окно. Чжун Ли не обращает внимания на сплетни листвы и цветов, когда закрывает глаза и зарывается пальцами в кудрявые рыжие волосы, жесткие, как пшеница. Они целуются везде. С подачи Аякса, разумеется. Перед смертью не надышишься – перед отъездом Чайльд не может насытиться соленым и летним бризом порта вперемешку с запахом тины из доков: гуляя вдоль пустого и отдаленного помоста, под цветущие ночные фонари, Тарталья ведет своего бога под сгущенную тень от пришвартованного корабля. Волны шуршат под досками, доски скрипят под их ногами. Они целуются везде, и везде – всю ночь – Чжун Ли слышит чужую песню. В конце концов, когда рано утром он стоит, скрестив руки за спиной, в порту, голос из гор, лесов и полей стихает. Тарталья сжимает в руках борт огромного корабля и смотрит сверху вниз, пока поднимают якорь. – До свидания, сяньшэн! – он машет ему рукой. Улыбается так, как будто тут ему не тепло, а там – не холодно. – И пусть хранит его попутный ветер?

***

Венти опирался на высокие деревья, переступая босыми, грязными от слякоти ногами по мягкой, влажной траве. Запах сырости свербил в носу. С веток ясенелистного клена мерно капала дождевая вода. Как это обычно бывает после бури, лес сейчас расцветал. Свет был почти холодным, почти обжигал своими рассветными лучами, когда касался непрекрытого тела бога. Но в этих лучах кружила белая пыльца, в воздухе стояла радость – на ресницах закрытых глаз оседала пыль. Тело, прибивая весом колокольчики, было недвижимо. Сколько лет уже прошло? Для бога это копейки. Но лицо Дилюка с каждым новым летом выглядело все более уставшим. Никто из них не заметил, как под его глазами залегли и шрамы, и морщины-ниточки, и взгляд стал не таким суровым, пока в один прекрасный день Моракс не сказал ему об этом. Он сказал, что прошло уже сорок лет. Венти уходил, но всегда возвращался. Возвращаясь, он кидал виноград в окно кабинета на винокурне. Возвращаясь, он приносил с собой и грязь, и дождь, и пыль, и пьяные поцелуи. Дилюк держал его за талию. Не мог насытиться его вкусом. Под сенью ивы он прижимал Барбатоса к стволу, стоял перед крохотным подростковым телом на коленях, забирался под чулки и шорты. А потом ива эта иссохла. Дилюк нашел бы им другое место, но Венти снова ушел.

***

– …убил отца, избавив от страданий. Я это видел. – А дальше? – Моракс провел ладонью по бирюзовой растрепанной косичке. – Он не был одержим, но месть… полагаю, он так и не смог смириться. Ты бы тоже не смог, – Барбатос прикладывает щеку к теплой руке Чжун Ли. – Кто бы знал, что он нападет на след. – И ты ушел? – Я не знал, что он решится. После стольких лет, – Чжун Ли накрывает его голову руками. Венти к нему жмется – жмется к нему так крепко. – И рядом я нашел отравленный кинжал.

***

Ода любви была о людях. Об именах. С еще одним столетием Барбатос добавлял еще один куплет. Но сегодня он ее закончил. Венок он сплел из сесилий. Вокруг лениво кружили феи. Жались к нему, как будто ища тепла. Сверкали друг другу и ему. – Я не принес вино, простите, – Барбатос рассмеялся, когда ему уткнулись в щеку сгустком света, а в грязное колено – бельчим носом. – И орехов – тоже. Я… ничего не принес сегодня. Это должен быть праздник. Но играть и пить ему не хотелось. Звонкий, дрожащий голос разносился через паучьи ветки и кусты. К полудню все теплело, солнце светило ярче, время шло – а венок плестись не хотел. И ничего он не смог поделать. Иву потом срубили. А цветы для венка завял, брошенные в землю, и стали, как перегной. Бог лежал на его пустой груди, пока в третий раз не взошло солнце, став осенним. И затем он развел костер.

***

В постели Моракса было чертовски жарко, а проснулся Венти от того, как стучащий, нарастающий шум новой столицы страны камня, Ли Юэ, отстраивает дороги, порты и свои будущие дома. Весь этот шум и пыль, гомон среди людей и лай собак – открывая глаза, Венти ленно тянется с зевком. Теплое полуденное солнце оплетало его искусанные, зацелованные плечи. А от него самого, кажется, отвратительно пахло алкоголем. Но ведь Моракс был не против? Натянув халат из шелка, он подошел к собственной постели, что так бесстыдно занял бог свободы, и протянул ему белое перо – дескать, раз обронил, то не мусори в моем доме. – Заключим контракт?