Quen talas uvenele

Мышцы подвздошья стягивает, опаляя огнем, бедра сводит до дрожи, так сильно, невыносимо, что хотелось бы выть и плакать, уткнувшись лицом в подушку… если бы это было возможно проконтролировать или прочувствовать сознанию. — Shalafai… Nyar Shalafai… Веки эльфа накрепко сомкнуты сном, ресницы, чуть влажные, длинные, дрожат, не в силах подняться. Сон не отпускает, не дает вырваться из пут, и, вздрагивая, цепляясь пальцами за едва наброшенное на тело легкое покрывало, за смятые простыни, за спутанные волосы, растекшиеся черными ручьями по жесткой подушке, Даламар лишь сильнее увязает в ловушке. Ему грезится то, чего не было и быть не могло. Он знает, где-то в глубине спящего сознания, что это видение — лишь сон, невозможный и неисполнимый, не реальность, не пророчество. И оттого просыпаться хочется еще меньше — и слава судьбе, что он идет путем Нуитари… Он сам не дает себе проснуться. Тело его болезненно ноет, и весь день после такого его преследует фантомная боль, но это справедливая плата за то, чтобы обмануть себя. Обмануть не в первый раз, даже не в десятый… И как и все предыдущие, этот сон заканчивается в мгновение, когда покрытое испариной тело Арджента изгибается особенно сильно. Маг распахивает глаза, позволяя себе почти отчаянно вскрикнуть, впиваясь ногтями в собственную шею, замирает, медленно расслабляясь, выдыхает неслышно. Поднимается, позволяя покрывалу медленно соскользнуть с бедер, оборачивается на полузавешенное чёрной ученической мантией зеркало, к которому прислонен посох с навершием, напоминающим кованую чашу настенного факела. Морщится неловко, касаясь вновь кровоточащих ран на груди, проводит ладонью ниже, наконец, стирая с кожи перламутрово-белесые потеки Надо как можно скорее привести себя в порядок. Пока есть время до возвращения… Стук в дверь прерывает сбивающиеся мысли, зажигает панику. Почему так рано? — Даламар! Строгий хриплый окрик учителя легко прорывается сквозь деревянную створку, и медлить нельзя, иначе формально принятая как допустимая печать на двери, защищающая от проникновения, будет легко снята, сам хозяин башни откроет дверь, и тогда… тогда можно с уверенностью подписывать себе смертный приговор. Шпионские игры ученика с Конклавом Рэйстлин сумел понять, принять и даже найти способ использовать на пользу себе. Потому и наказание вышло… не таким жестоким. Боль не была тем, что могло испугать эльфа. Но узнав о том, во что превратилась одержимость Даламара магией и знаниями после проведенного в Башне времени, Рэйстлин не позволил бы ему и дальше оставаться вблизи. — Даламар, десять секунд! Дрожащие руки срывают мантию с зеркала, роняя посох на каменный пол, ученик мага закутывается в ткань, скрывая все следы несвоевременного сна, путается в ленте пояса, но завязывает его, и спешит к двери. Не успевает лишь на секунду. Печать развеивается на его глазах, и дверь отворяется, пропуская в спальню самого чёрного мага. И тот замирает, опираясь на посох. Взгляд его золотых глаз медленно скользит по стене, на которой висит искусно выполненный портрет — его портрет, — и закреплены пергаментные обрывки набросков — сделанных украдкой во время уроков, с остатками слов и букв конспектов… с его лицом, руками, силуэтом. По стене, по смятым простыням и скомканному покрывалу, по упавшему магическому посоху и разбросанным по столу листам учебных записей, по полупустой кружке с остатками зелья сна — оно знакомо им обоим лучше всех других, наравне с тем, что облегчает кашель и дыхание, и не узнать невозможно. Наконец, обращается на медленно отступающего, крохотными, еле заметными шагами, назад ученика. Скользит по обнаженным босым ногам, по запутанному больше, чем завязанному, поясу короткой ученической мантии, по распахнутым на груди полам, обнажающим кровоточащие раны… по спутанным, влажным волосам, липнущим к плечам и шее и завешивающим лицо. — Интересно, как ты думаешь это объяснить, — сухо роняет седой маг, перебирая пальцами вниз по древку посоха. Шар-кристалл навершия на мгновение ловит отражение света из коридора, но дверь захлопывается, и свет исчезает. — Шалафи, вы… — обычно не лезущий в карман за нужным словом эльф ловит ртом воздух, не поднимая взгляда — в страхе, что любое слово может стать для него последним. — Я запрещаю тебе увиливать и лгать, Даламар, — звенит металл в глуховатом голосе. — У тебя уже была от меня тайна. Ты забыл, что я не позволял тебе обзаводиться новыми? Эльф медленно выдыхает, заводя руки за спину и вцепляясь ногтями в запястье, едва перебивая ставшее почти инстинктивным желание коснуться ран на груди. Как объяснить, что доходившие до священного страха восхищение и трепет перед сильнейшим и могущественнейшим из темных магов всех времен, с которыми он стоял некогда на пороге Башни, превратились с течением времени в жажду и желание, едва контролируемые и сводящие с ума? Как рассказать, что по прочтению ТЕХ записей — за одно это последовала бы заслуженная смерть, — он ловил каждое мгновение, доступное ему, каждую секунду хотел запечатлеть, каждый взгляд запомнить, каждое слово записать? Как донести тлеющие угли, ютящиеся неизбывно под ребрами и в своде бедер, до того, кто каждым новым словом раздувает их… и не обжечь, не дать даже усомниться в безопасности? Не нова эта тайна, просто раньше Маджере не обращал внимания на промахи ученика в ее сокрытии, не знал, что тому есть, о чем молчать, пока тот говорил. Говорил… — Шалафи, вы ведь собираетесь стать богом, — темный эльф поднимает голову, и на губах сама по себе складывается привычная чуть ехидная усмешка. Голос тих, но звучит мелодично и ровно, — А каждому богу нужны жрецы и храмы. Даламар не совсем осознает то, что говорит. В голове мечутся паника и ужас, но слова сами слетают с губ, неясные, смутные, запутанные… пропитанные лестью и вызовом одновременно. — Когда вы пройдете через врата Бездны, вам понадобятся те, кто расскажет миру о новом боге. Кто сможет рассказать о вас лучше, чем я? Кто понимает вас лучше, чем я? Кто достоин быть первым вашим служителем больше меня?.. Эльф медленно качается вперед, делая полушаг к учителю. Глаза его горят, ноги, слабые еще после сна, подламываются, и он падает, в кровь сбивая колени, но даже это умудряется вплести в речь, цепляясь пальцами за полу длинной мантии. — Если вы знаете того, кто достойнее — пусть он займет мое место, я не стану перечить вашей воле… если же захотите покарать за своеволие… Голос эльфа сбивается — слишком чувствительно тело после сна к мыслям, возникающим в его голове вслед за сказанным. — Замолчи, — хрипит Рэйстлин, прерывая слова ученика и отбрасывая древком посоха его руки от себя. — Твои слова звучат как очередная напрасная ложь, одна из глупых твоих игр… Впрочем, это можно проверить. Ты знаешь, где лаборатория. Следуй за мной. И силуэт его растворяется мгновенно во тьме. Арджент замирает на мгновение, выдыхает, удивляясь тому, что еще не мертв, но спустя несколько ударов колотящегося сердца переносится туда, куда велел учитель. А тот уже ждет, сев в кресло у стола, уложив на колени посох и закрыв глаза. В свете зажженного очага золотистая сухая кожа на лице и расслабленно лежащих руках кажется воистину золотой, почти металлической, лишь ползут по шее и впалым скулам черные линии, напоминая о Тьме, поселившейся в теле мага. — Ты задержался, — ворчит он и указывает на шкаф с готовыми экспериментальными зельями. — Ячейка девять-три-эс. Выпей. Эльф слушается мгновенно — без тени сомнения, без секунды промедления. Девятый слева ящик на третьей полке. Отделение под руной «Эс». Флакон с прозрачно-голубоватой жидкостью — на три глотка. Пробка поддается с трудом, но само зелье эльф выпивает спокойно — оно безвкусно, лишь слегка пахнет сладкими пряностями и чем-то тяжелым, животным… но не неприятным, нет. Рэйстлин кивает едва заметно на пол у своих ног, и Даламар слушается вновь — ему не нужно слышать приказ, чтобы его понять. — Знаешь, что ты выпил? — спрашивает спокойно Маджере, забирая со стола перо и одну из переплетенных на скорую руку книг, в которой обычно делает заметки по ходу экспериментов. Эльф качает головой, и учитель его холодно усмехается. — Тогда эффект должен стать для тебя сюрпризом. Проходит несколько минут, прежде чем у Даламара появляется ощущение нереальности происходящего. Странное и несвоевременное, оно шепчет: «Это по прежнему сон, а во сне можно все, разве нет?». Но он сопротивляется этому шепоту на задворках сознания, заставляя себя закрыть глаза. Только не смотреть — ни на костлявые кисти, жилистые, гибкие, как у большинства магов, ни на прохладно-заинтересованное лицо, ни на ноги, закрытые полами мантии, к которым так хочется прильнуть всем телом… — Как твое имя? — голос Рэйстлина доносится словно издалека. — Даламар… Даламар Арджент, — хрипло роняет ученик. Его учитель кивает, продолжая смотреть чуть поверх его головы. — Сколько тебе лет? — Семьдессс… — голос срывается на болезненное шипение, и Темный эльф кусает губы, чтобы удержаться от стона — боль нельзя показывать открыто. Кости начинает, по ощущениям, выламывать из суставов, а вокруг тела словно обматывается крепкая туго затянутая леска, режущая кожу. Но стоит Маджере щелкнуть пальцами, как боль отпускает. — А теперь настоящее число. — …девяносто пять… Стоит сказать правду — и напряженные мышцы, сведенные постболевой судорогой, расслабляются, по телу эльфа словно прокатывается теплая волна. — Ты понял, какой основной эффект у этого зелья? — Нет, шалафи… — Даламар кусает губы, буквально ожидая новую вспышку жгучей боли — наказание за ложь. Он прекрасно понимает, что в основе лежит новая формула сыворотки правды, но эта предназначена явно не для простых дознаний… в конце концов, к обычной сыворотке давно придумали уже десяток противодействий, от ментальной магии до тренировок силы воли. И боль приходит. Обжигающая полоса незримого огня сползает от затылка вниз, вдоль хрупкого позвоночника, заставляя согнуться, вцепляясь пальцами в каменные плиты пола, зажмуриться, и тихо заскулить. Слепо царапая камень, рука эльфа натыкается на край одеяний Рэйстлина, и он тянет тонкий черный бархат к себе. Щелчок сухих пальцев — и боль уходит. Даламар едва успевает удержать на губах разочарованный выдох. — Значит, понял. Но решил солгать. Что же. — В голосе Рэйстлина на мгновение слышится удовольствие и заинтересованность. — Тогда изучим подробнее побочные эффекты. Арджент дышит размеренно, выпрямляясь и поднимая взгляд на учителя, но сердце его колотится как бешеное. — Вы решили испытать на мне экспериментальный образец, шалафи? Он искренне старается не выдать жадного любопытства, кипящего в венах и бурлящего в голове, и столь же жадного желания продолжить эксперимент. Голос его звучит почти равнодушно, даже с искусно сымитированной долей обиды, но… — По законам Конклава магов, до окончания обучения ты находишься в полной моей собственности, я волен сделать с тобой все, что будет нужно, — спокойно отвечает седоволосый маг, отрываясь от ведения записей на долю мгновения, смотрит внимательно — недолго, но неотрывно, — на ученика и вновь опускает взгляд в книгу. Продолжать вслух и не надо — Даламару хватает этих слов, чтобы едва заметно задохнуться, словно его сердце сжимают несильно сухие, тонкие, но ловкие пальцы. «И ты сам согласился пойти в ученики ко мне, зная риски», — мог бы сказать Маджере, но это прозвучало бы странно. — Хорошо. Что ты ощущаешь? «Дереализацию и наслаждение», — хочется выпалить эльфу, но он уклончиво отвечает: — Несколько измененное состояние сознания, находящееся в рамках возможного контроля. Зелье колет его магическими иглами под ребра, но само снимает воздействие — видимо, засчитывает за больше правдивый, чем ложный ответ. — Каков характер изменений? — Медленное таяние внутренних ограничений. «Я теряю контроль над желаниями… и все меньше хочу контролировать их» — Любопытно. И какие же ограничения первыми теряют свою силу? — Наиболее часто используемые. «Мне нельзя думать о своем желании коснуться вас, Shalafai, не сейчас». — Говори конкретнее, — лязгает металл в голосе Маджере, и он напрямую смотрит ученику в лицо, — Глядя мне в глаза. — В-ваши… книги, — едва выдыхает тот с замиранием сердца. Наказание наступает немедленно, приступом острой режущей боли пронзая насквозь все тонкое тело, едва прикрытое ученической мантией. И боль эта не проходит — Рэйстлин не торопится ее убирать. Только неотрывно смотрит, как конвульсивно содрогается, шипя и кусая губы до крови, его ученик. — Скажешь правду — боль отпустит, — роняет маг-учитель, медленно опуская веки и прерывая действие проклятого взгляда. А когда вновь поднимает их — эльф медленно, очевидно превозмогая боль, выпрямляется, поднимая глаза от пола. — Я не нуждаюсь в поблажках, — хрипит он, стирая рукавом кровь с подбородка, и… улыбается. С таким вызовом, что Рэйстлин от удивления склоняет голову к плечу. И только спустя еще десяток ударов его собственного сердца щелкает пальцами. Даламар медленно оседает, словно из него вынули опорный стержень, становится заметно, что его трясет, руки ложатся на бедра, словно инстинктивно защищая тело. «Надеюсь, что вы не заметите, Shalafai…» — Значит, боль терпимая при лжи. — У меня очень высокий порог терпения, шалафи. Я переносил и большую. — И где же тебе ее пришлось испытать? — В доме, где я прислуживал с детства. — Тебя наказывали? — Да. — Часто? Даламар на мгновение медлит с ответом, но роняет всё же несколько неловко и негромко: — Достаточно. «Очень часто». Легкий укол, который несложно скрыть. — И это действительно всегда было заслуженно? «Далеко нет» — Да. И вновь — горячая ожидаемая волна боли, словно пламя, скручивающее и сжигающее нутро. Эльф сгибается, скуля еле слышно, сжимает едва заметно бедра, чуть ерзая, царапает пальцами пол, уперевшись в него ладонями. — Значит, не всегда. — Рэйстлин вновь снимает действие наказания за ложь и тут же вновь задает следующий вопрос, не позволяя даже на мгновение сосредоточиться: — Ты выражал свое недовольство? — Да. Арджент замирает, горбясь, и алые капли падают на мантию, а с плотно сжатых губ слетает болезненное (и не только) мычание… и он роняет: — Нет… Но боль не уходит. «Я не могу сказать… я… это ведь неправильно…» И вдруг он слышит щелчок пальцев. Боль спадает. — Ни да, ни нет. Какой ответ должен тогда быть, Даламар? «Невозможно выразить то, чего не было» — Я не могу сказать, шалафи. Рэйстлин щурится, глядя на ученика, которого вновь сгибает приступом боли, и повторяет вопрос: — Если ни да, ни нет — что за ответ можно дать на такой вопрос? — Я… не могу… сказать… На боль от первой лжи накладывается боль от второй, заставляя эльфа свернуться в клубок, тихо поскуливая от ощущений, судорожно вздрагивая, и задержать дыхание, так тесно стискивая дрожащие бедра, что в коленях, кажется заболел сустав. Рэйстлин что-то отмечает в записях, вновь поднимает глаза на Даламара и медленно в третий раз повторяет, чеканя каждое слово: — Какой. Должен. Быть. Ответ. — Не б-было… н-недовольства, — едва-едва слышно выдыхает тот, но маг Маджере не слышит… однако боль пропадает. Эльф расслабляется, позволяя себе слегка выпрямиться и даже кое-как сесть, подбирая под себя ноги и опираясь ладонями на пол. Рэйстлин молчит несколько секунд, отмечая в записях что-то. Словно дает отдохнуть. Наконец, снова смотрит на Даламара и холодно роняет: — Я не услышал ответа, который ты дал, поэтому не знаю, солгал ты мне или сказал правду. Как тебе кажется, ученик, что провоцирует боль — ложь сама по себе, противоречие подсознательному желанию сказать правду или то, что ты сам не веришь в сказанное? — Как вы хотите это проверить? — усмехается, окончательно приходя в себя и отбрасывая за спину волосы, эльф, устраивается поудобнее на каменном полу, смотрит открыто, упрямо и даже с вызовом на учителя. Ему кажется невероятным, что Рэйстлин, судя по всему, не догадался до сих пор, что происходит с телом ученика, не заметил неправильной реакции, хотя единственное, что ее скрывает — это поза и тонкая ткань, не сползшая с тела, чуть влажного от испарины и бледного, с мелкими царапинами на коже, исключительно чудом. — Есть способ. Сейчас, пожалуй, тебе нельзя будет отвечать на вопросы… так тихо. Я не стану добиваться на некоторые из них стопроцентной истины. Мне это не так интересно. Но некоторые будут похожи между собой. Они и помогут нам выяснить, что именно влияет на реакцию — объективная истинность или вера и информированность… «НАМ» Даламар едва не скулит от того, что Рэйстлин впервые неосознанно называет его не столько подопытным (даже в этот раз, когда буквально сделал им), но… ассистентом. Сердце вспыхивает само по себе. И еще сильнее горит пламя в своде бедер, судорожно сжатых, но его пока удается сдержать, не показать, не выдать этого жара, не… Не раскрыть свой слишком очевидный секрет. — Итак. Эльф внимательно и жадно смотрит на учителя, хотя перед глазами все плывет, а разум закрывает легкая дымка — все же, боль и постоянная подчиненность, постоянные приказы слишком сильно действуют, да и что-то в зелье явно сильно снизило самоконтроль. Пока что только над эмоциями и мыслями, но уже это тяжело переносить, когда взгляд невольно сползает с лица Рэйстлина на шею, на руки… — Кому ты принес магическую клятву верности, Даламар? — Нуитари. Боли нет. Рэйстлин кивает и задает второй вопрос, отличающийся по сути лишь формулировкой: — Какому богу из Троих ты служишь? — Нуитари. Рэйстлин вновь кивает, глядя в книгу. Он замечает, что боль не приходит и в этот раз, и потому снова задает вопрос, изменив лишь одну деталь, которую сложно заметить, но которая частично меняет смысл вопроса: — Какому богу ты служишь? — Нуитари… — недоуменно роняет Даламар и тут же выгибается, словно его поперек спины хлестнули, скуля и жмурясь. Боль эта неожиданна для обоих, на первый взгляд. Рэйстлин щелкает пальцами лишь секунд через пять, дает еще две отдышаться и задает тихий вопрос: — Ты давал новую клятву с тех пор, как был… вынужден покинуть Сильванести? — Нет, шалафи. Я не менял даже формально цвет одежд. Я не отрекался от служения Нуитари. Даламар растерянно смотрит, как маг Маджере расплывается в заинтересованной ухмылке на пару секунд, прежде чем стирает ее, глухо кашляет в рукав и вновь смотрит в записи. — Что ж. Теперь попробуем подтвердить выводы. Какие одежды ты носишь? — Черные ученические… Маг кивает и продолжает: — Какие одежды тебя устроят в жизни? — Черные… без разницы, я готов потратить всю жизнь на обучение. — Ты никогда не думал сменить одеяния на жреческие? — Нет… И снова приходит боль. И Даламар понимает вдруг, когда маг щелкает пальцами, отзывая ее, закономерность в вопросах, которые задает ему Рэйстлин. Первый отражает формальную истину, которая известна всем. Эльф действительно клялся Нуитари, одному из Трех Лун, одному из богов. Он действительно носит черные ученические одежды, находясь в статусе мага-ученика. Солгать неосознанно в ответ на такой вопрос непросто, формулировка позволяет лжи не быть ложью формально. Второй вопрос уточняет эту правду, чуть изменяя ее в личную сторону — в сторону правды, которую знал бы Рэйстлин, но не знали бы иные. Даламар действительно служит из Лун Нуитари… но иногда несет бдение над учителем и молит Мишакаль о том, чтобы кошмары того не преследовали. Так что, по сути, в какой-то мере, служит и ей. О том же, что истинной ценностью Даламара всегда были и остаются знания, а не данная магией власть, а значит, и учеником он мог бы оставаться всю свою жизнь, для самого Рэйстлина было всегда очевидно. А третий затрагивает то, что не мог бы знать никто, за исключением, может быть, самого Даламара. Объективную истину, о которой, может быть, не задумывался даже он. То, в чем солгать легко и просто, даже сказав формальную правду. Потому что он больше не принадлежит Нуитари в полной мере. Его настоящим богом давно стал Рэйстлин Маджере. И эльф отдал бы за право быть его жрецом даже собственную магию. — Что ж. Ситуация становится яснее, — доносится сквозь звон в ушах до смущенного разума Даламара, и он встряхивает головой, сгоняя муть. Если его выводы о закономерности верны, а Рэйстлин продолжит задавать каверзные вопросы, то даже не желая этого, Даламар выдаст лишнее. Потому что даже ложь может стать ответом. А Рэйстлин действительно продолжает, и золотые глаза со зрачками-часами смотрят на эльфа в упор. И вопрос его заставляет того сжаться, подтянув колени к груди. — По законам Конклава Магов, право распоряжаться твоей жизнью принадлежит… — Вам, шалафи, — хрипит ученик. Это просто. Здесь невозможно выдать хоть что-то, сказав правду. — Отлично. По закону конклава, ты принадлежишь?.. Горло словно перехватывают сильные цепкие пальцы, но эльф вскидывает голову, прямым взглядом встречает тяжелый взгляд учителя… и усмехается коварно и насмешливо. — Вам, шалафи. Он догадывается, каким должен стать последний вопрос Рэйстлина. И знает, какой ответ от него ждут в качестве правдивого. И уже знает, что скажет на самом деле. Рэйстлин ожидания оправдывает — удерживая его взгляд, холодно и медленно роняет три слова, которые заставляют сердце Даламара бешено забиться в груди, под всегда выглядящими свежими пятью ранами. — Кому ты принадлежишь? И эльф смеется, поднимается на ноги единым плавным движением, делает шаг к магу и, чуть наклонившись, без позволения и без приказа касается ладонями острых скул, чуть сжимая их. И с прежней усмешкой выдыхает — почти прильнув губами к сжавшимся в тонкую линию чужим бескровно-бледным губам: — Вам, nyar Shalafai. И боли нет. Зрачки Рэйстлина спустя пару ударов сердца расширяются. Он рассчитывал на иной ответ от гордого эльфа, возненавидевшего когда-то, по его словам, саму идею принадлежности. Он ждал, что зелье сочтет ложью лесть или нежелание отвечать, сочтет ложью любое слово, кроме двух: «никому» и «магии». В конце концов, он счел бы удовлетворительным ответом даже нежелание отвечать… К правде он оказался не готов. Как и к тому, что следует за ней. Теплые и мягкие губы прижимаются к его на несколько долгих мгновений, аккуратно, настойчиво и бережно. Поцелуй не углубляется, слишком невинен и по-своему легок. Но есть в нем что-то, говорящее ясно: хоть один малейший знак об удовольствии — и Даламар не остановится на этом. — Сядь, — шепчет маг хрипло, и ладонь его упирается в едва закрытую в спешке наброшенной ученической мантией грудь эльфа. Тот с заметным трудом отстраняется и снова смотрит учителю в глаза — и Рэйстлин вдруг замечает в этом взгляде страх, застланный туманом и жадным блеском. Голос его лязгает, гораздо более уверенный. — Сядь! Даламар медленно, скользя ладонями по рукам мага, опускается на колени у его ног, по-прежнему непокорно усмехаясь с вызовом и отчаянной насмешкой, но Рэйстлин успевает заметить скованность и неловкость его движений, легкую дрожь в ногах… успевает начать подозревать. — Наш эксперимент еще не окончен. Исходя из логики работы, сейчас зелье окончательно усвоилось твоим организмом — не только магия, но и материальные составляющие… так что, будь любезен, опиши — как ты себя чувствуешь? Даламар заметно дрожит, но старается взять себя в руки. Shalafai заметил. Наверняка заметил и должен логично задаться вопросом — почему ученик так себя ведет. Почему… так сильно возбужден. — В начале ты отмечал «несколько измененное состояние сознания». Уточнил, что тогда это было «в рамках контроля», но стирались наложенные самоконтролем ограничения. Что скажешь теперь? — дополняет вопрос Рэйстлин, и проще от этого не становится совсем. — Контролировать себя настолько не хочется, что я мог бы счесть это почти невозможным… для обычного человека, может, и для эльфа, — размеренно почти пропевает ученик, прямо глядя в золотые глаза. — Это я заметил. Но ты, видимо, умудряешься сдерживаться. — Не я. Вы. Точнее, ваш приказ. — Даламар пугающе тихо смеется, и маг Маджере замечает, что тот напряжен до предела. И почему-то это льстит. — Боль или дискомфорт в теле, повышенная чувствительность, сбои в мышлении, навязчивые идеи, головокружение, необъяснимые эмоциональные изменения, возможно, снижение скорости восприятия — что-то похожее есть? Эльф смаргивает пелену с глаз, заставляя себя прислушаться к физическим ощущениям, не сосредотачиваясь на тех, которые ему нужно оставить сокрытыми. — Зрительное восприятие подводит, все словно в тумане… почти. Навязчивые… скорее, желания, чем идеи, — медленно, тщательно обдумывая слова, говорит он. — Остаточный физический дискомфорт от боли есть. Эмоциональные изменения… я бы назвал возросшую безрассудность. Не больше. Боль не приходит, лишь намекает, что не все сказано. Но легкий укол под ребра даже дернуться не заставляет, только чуть заерзать. Рэйстлин кивает, записывает что-то, прикусывает кончик пера задумчиво. — Ты сказал не все, — замечает он, косясь на ученика. Тот усмехается, но молчит. «Если я скажу, что это зелье обнажает не только правду, но и истинные желания… я умру». Рэйстлин смотрит на него и тоже не говорит ни слова. Тишина держится около тридцати ударов сердца, становясь все натянутее и как-то приятно напряженнее. Даламар чувствует острую потребность сказать хоть что-то, но со словами ему сейчас нужно быть столь же осторожным, как с опасными веществами. — Еще… Рэйстлин смотрит ему прямо в лицо, и усмехается еле заметно, высокомерно, холодно. — Что же? — Перенапряжение нервной системы, пожалуй, — Даламар говорит невероятно медленно, формулируя данные обтекаемо и общо, — …обостренное восприятие — особенно то, что связано с любыми физическими ощущениями, — и… нет, на этом, кажется, можно закончить перечень. Боль выбивает воздух из легких, заставляя эльфа застонать, но он тут же закрывает рот ладонью, заставляя свой голос умолкнуть, обратиться в хриплое тяжелое шипение, не больше. А Маджере не спешит отзывать наказание за ложь. И даже не отворачивается, находя странное удовольствие в том, чтобы наблюдать за истязаемым зельем учеником. В том, чтобы смотреть, как тонкие пальцы вцепляются в ткань, сминая и стягивая ее с острого плеча, как вздрагивает все сжавшееся в приступе худощавое, особенно, по-эльфийски, изящное тело, еле прикрытое мантией, как по губам и подбородку скользит крошечная капля крови… по-своему, маг даже восхищен упрямством Даламара — тот не просит прекратить, не воет от боли, не унижается, и его выносливость поражает. Выносливость ли только… Рэйстлин медленно поддевает коленом подбородок эльфа, сидящего слишком близко, и буквально заставляет взглянуть себе в глаза. — Правда принесет облегчение, Даламар. Нужно ли тебе это? Тот едва дышит, чувствуя себя так, словно его грудь пронзают десятки длинных спиц, в уголках глаз скапливаются невольные слезы, но… он упрямо усмехается, облизываясь. — Я… не желаю… отказываться… от боли. И мучение мгновенно прекращается. Маджере вскидывает бровь, наблюдая, как по лицу ученика скользит тень страха, отчаяния и разочарования, тут же вновь скрывающаяся за напускным ехидством полуулыбки. — Интересно. Получается, зелье помимо правды вытянуло из глубины твоей души еще и мазохизм? — Получается, что так… — новый приступ боли скручивает мышцы и суставы, и Даламар вновь шипит, жмурится и дергается, пытаясь отстраниться от учителя, но властная сухая ладонь тут же вцепляется в чуть спутанные черные волосы, задирая его голову так, что избежать прямого тяжелого взгляда иначе, чем зажмурившись, невозможно. — Лжешь. Значит, ты и раньше понимал эту свою черту. Как… любопытно. Рэйстлин действительно чувствует острую заинтересованность. Он пытается понять, что недоговаривает его ученик, что пытается скрыть — и достаточно успешно, — и эта загадка вдруг кажется невероятно важной и захватывающей. Даламара никогда не было по-настоящему легко прочитать, в отличие от большинства разумных существ. Что-то лежит на самой поверхности, а что-то до сих пор Маджере об ученике не знает… возможно, и не узнал бы никогда. — Как любопытно… — повторяет маг, щелкая пальцами. Эльф расслабляется, когда боль исчезает. Вернее, ждет расслабления — но… тело по-прежнему напряжено, и уже не от боли, а из-за огня, горящего в подвздошье. Непроизвольно ученик ерзает, тесно сжимая бедра, кусает губы, облизывает их, не имея возможности отвести взгляд от золотых глаз и лица Маджере, изможденного, болезненного… и красивого. Невероятно красивого. Мысли путаются, противоречивые и непозволительные желания горят под ребрами, скручивая внутренности в запутанный тугой клубок. — Хотел бы я знать, что же ты не захотел рассказать мне. Даламар содрогается, видя на обычно презрительно-равнодушном лице острую холодную улыбку. Его она не пугает — так Рэйстлин улыбается только когда действительно заинтересован в чем-то. — Возможно, когда-то вам удастся это выяснить, — выдыхает эльф, вновь усмехаясь. Это вызов. Весьма отчетливый и ехидный. Потому что Рэйстлин прекрасно знает, что прямо Арджент ничего не скажет. Будет юлить, выворачиваться, терпеть боль — терпеть ли? — и говорить загадками. С момента раскрытия предательства эльф сильно вырос в искусстве обмана. И это вызов еще и его способностям правильно и точно говорить, спрашивать и играть с теми, кто попадает под его влияние. Вызов, словно подвергающий сомнению его власть и знания. Нет, Рэйстлин уверен, что больше эльф не сделает ничего, что может ему навредить, но почему-то его хочется… вынудить признаться. Во всем сразу. Что бы ни скрывал, о чем бы ни молчал. А еще — стереть с его губ эту усмешку, одновременно ехидную и услужливую. Как угодно, чем угодно. — Что ж. По сути, будь подопытным кто-то бесполезный, стоило бы определить, не может ли испытуемый в процессе извлечения правды погибнуть от болевого шока, если лжи будет слишком много… — голос мага звучит идеально-равнодушно, отстраненно, но Даламар улавливает в нем оттенки интонации, которые может узнать только он, и то лишь потому, что находится рядом с Рэйстлином почти круглосуточно, слышит все сказанные слова, попросту знает все оттенки его голоса. Интонации, говорящей о невероятном азарте. Раньше это могло значить лишь заинтересованность мага в недоступной книге или знаниях, которые ему не желали открывать. Теперь… теперь это значит почти обещание. Обещание самой странной, самой опасной игры в вопросы-ответы. С непредсказуемым результатом. — Неужели вы считаете все же, что я вам полезен? — эльфийский голос чуть дрожит, но звуки не-родного наречия перекатываются на языке немного иначе, не так как обычно — обычно Даламар говорит без акцента, сейчас есть отчетливое, слышимое, заметное влияние языка Силванести. — Ты бываешь несносен, невоспитан и излишне нагл, почти непозволительно, но все же… никогда не был бесполезен, — роняет спокойно Рэйстлин, продолжая с легкой болезненностью сжимать в ладони гладкие черные, как смоль, волосы. — Иначе я бы не взял тебя… в ученики. Секундная пауза — а сколько она приносит эльфу сладости. Сладости и искушения — но он все еще лелеет надежду, что Маджере не понял, и оттого старается скрыть то, как быстро и рвано заколотилось сердце, лишь неслышный рваный выдох слетает с чуть приоткрывшихся губ. — Однако есть кое-что еще, что я хочу узнать, — продолжает маг, высвобождая ладонь из тяжелых спутанных прядей и отталкивая Арджента от себя. Тот послушно отползает недалеко, усаживается на полу поудобнее, поправляет нервно мантию — возвращает ворот на плечо, сводит сильнее полы, закрывается всеми силами, не глядя на шалафи, чтобы продолжать контролировать себя. Но в голове у него звучит только повторяющееся «я бы взял тебя», от которого лишь сильнее тянет в подвздошье и горячее все его тело. «Хотел бы я, чтобы вы и правда взяли меня, nyar Shalafai… сперва — наказали за то, что осмелился осквернить вас этим желанием, а затем…» Если бы Рэйстлин знал о навязчиво-молитвенных мыслях эльфа — убил бы. Но на этот раз он не знает. Судя по всему. — Для полноценного изучения нужно выяснить, как долго длится действие зелья. Поэтому я продолжу задавать вопросы, а ты — отвечать. Как только впервые солжешь и почувствуешь, что боль слабеет — доложишь. — Как прикажете, шалафи. Рэйстлин смотрит прямо в лицо ученику и, едва заметно поднимая кончики губ, мгновенно реагирует вопросом: — И насколько все мои приказы ты готов выполнять? — Все, шалафи, — усмехается в ответ Даламар. — Даже если тебе они покажутся оскорблением твоей эльфийской чести и гордости или унижением? — Ни один ваш приказ не будет оскорблением или унижением. Сейчас… — «…и надеюсь, что навсегда…» — …я существую, чтобы служить вашей воле. Рэйстлин тихо хмыкает с внутренним сомнением, но ему очевидна правдивость чужих слов — он замечает напряженность в теле ученика, но это не сдерживаемая боль. На самом деле, он знает — теперь знает, — что происходит сейчас с эльфом. Но ему хочется, чтобы тот сам выдал свое состояние, сам сказал о том, что его мучает, может, даже… сдался бы и попросил о милосердии — позволить ему уйти к себе. И именно этого маг хочет добиться. А еще ему хочется снова увидеть, как его ученик упрямо и гордо держится за свое ехидство и внутреннее упрямство, пока его тело изламывает болью — болью, оказавшейся для Даламара сладостью, постыдным, запретным удовольствием… На самом деле, магу даже льстит, что эльф из Сильванести (а те всегда славились высокомерным и снисходительным отношением к людям, даже к могущественным магам) не просто подчиняется ему ради собственной выгоды, но искренне преданн. Не то чтобы Рэйстлин всерьез мог поверить во влюбленность Даламара — тот для подобного слишком рассудителен, хитер и душевно изранен, слишком своенравен и горд. Но и исключительно личной выгодой и жаждой обрести знания, недоступные всем остальным, его верность уже нельзя объяснить. В конце концов, эльфы тоже не властны над эмоциями и привязанностями. Маджере это известно. Разорвать и уничтожить свои чувства они могут, так же, как люди, но не проконтролировать их появление. Да и сам Арджент по меркам Силванести — еще слишком юн, чтобы стать настолько мудрым и высокомерным. Он даже слишком юн для того, чтобы проклятый взгляд стер его черты старением и разложением, и их острую не-человеческую красоту маг всегда успевает рассмотреть. В окружении тлена и быстротечности видеть что-то столь постоянное и прекрасное… успокаивает. Рэйстлин встряхивает головой, закрывая глаза. Он уже слишком долго, погруженный в свои мысли, смотрит молча на ученика. Непозволительно долго. — Почему ты согласился рискнуть всем, когда Конклав подыскивал шпиона? — Вы уже задавали этот вопрос, шалафи, — легкомысленно смеется эльф, запрокидывая голову. — Кто бы не согласился из тех, кто ценит знания и магию выше силы, жизни и власти? Величайший Маг Прошлого и Грядущего, единственный в своем роде… если бы без протекторства Конклава у меня был шанс стать вашим… учеником — план этих горделивых недоумков провалился бы задолго до того, как пришел бы им в головы. Маджере поднимает бровь и подпирает подбородок рукой, расслабленно склоняясь и горбясь — так проще дышать, легче как-то. — И неужели уже тогда ты бы смирился с тем, что ждало тебя в этой Башне, даже придя без давления ответственности перед Конклавом? — Да. Ради знаний и магии — да. Я рожден в Доме Слуг. Мне не страшны бытовые… обязанности. И я с рождения научен не доставлять лишних проблем хозяевам… — Значит, ты считаешь меня хозяином? — Рэйстлин мгновенно реагирует, цепляясь к формулировке, и на тонких сухих губах мелькает чуть презрительная холодная ухмылка. Даламара заметно дергает… не только от резкого тона учителя, не только от его слов. Но и от осознания тонкости лезвия, по которому пролегает путь их разговора. Рэйстлин считает жалкими тех, кто позволяет себе безосновательное подчинение из страха или желания власти, ненавидит, хоть и с удовольствием использует раболепство и фанатизм. И разочаруется в ученике, признайся тот сейчас, что считает его хозяином. Только Даламару есть что ответить. — Нет. Вы не хозяин. Вы… Shalafai. Маджере хмыкает тихо, но холод пропадает. Острое лезвие сменяется узкой, но надежной тропой. Он плохо помнит язык Силванести, совсем не помнит перевод этого слова — уже слишком привычно слышать его, чтобы задумываться, посмотрев однажды и не обнаружив ничего предосудительного, он сам позволил ученику так себя называть. Но теперь ему становится интересно… — Напомни, какое значение у этого слова, что ты произносишь его с таким трепетом? — Учитель. Наставник. Господин… на общепризнанный язык невозможно точно и кратко перевести, к тому же, важно и то, что вкладывает сам говорящий. — И какое же значение вкладываешь ты, Даламар? Повисает тишина. Рэйстлин смотрит пристально на молчащего эльфа, перебирая в пальцах перо. Пристально, властно, золотые глаза его горят пониманием собственной силы, особенно сейчас, собственного права получить ответ. Под этим тяжелым взглядом Арджент сгибается, медленно, незаметно. Невыносимо сопротивляться желанию рассказать правду. Но и… рассказать правду — выдать себя. Слишком ясно выдать то, что эльф чувствует. Это и соблазнительно, и неправильно, и ответ должен быть правдой, сформулированной туманно и осторожно. Тишина становится тяжелее и опаснее. Рэйстлин ждет, продолжая взирать на сидящего на расстоянии руки от его ног ученика, и губы его слегка изогнуты усмешкой. А Даламара мелко трясет от напряжения. Мысли путаются, жар негаснущего желания расползается по телу. В лаборатории тихо настолько, что слышно шумное, хриплое и тяжелое дыхание мага Маджере. — «Тот, кому я дал право вести меня за собой хоть в Небесные чертоги, хоть в Бездну», — наконец, с усилием выговаривает ученик, не отрывая взгляда от носков чуть изношенных сапог, выглядывающих из-под черной мантии с вышитыми рунами. Выше поднять глаза нет сил. Боль не приходит — ложью назвать это определение нельзя. Но это и не полная правда. Поэтому, если Рэйстлина не устроит такой ответ… — Разве это все? — тянет Черный Маг, и эльф чувствует в его голосе насмешку. Рэйстлин знает, что это не все. Рэйстлин действительно видит, как сопротивляется его ученик, чей острый обычно ум и быстрое, изворотливое мышление замутнены сейчас, как вода взбаламученного ручья, видит, как тому мучительно сложно подбирать слова, и от этого даже сладко. «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю, но пока не сказано в открытую ничего, можно делать вид, что это не так». — Все, что я хотел бы сказать, — усмехается эльф, и впервые от пронзающей тело боли не только выгибается, склоняясь к полу и царапая пальцами камни, но и стонет. Коротко, глухо, еле слышно, почти тут же обрывая себя и с силой прикусывая губу, до крови вновь, но голос его болезненно тонок и высок, похож на всхлип. И в нем… совсем не одна только боль. Рэйстлин ждет, глядя на содрогающееся внешне хрупкое тело ученика у себя в ногах, но в нем ни капли презрения — к его собственному удивлению. Нет. Только желание испытать пределы эльфийских терпения и самоконтроля. — Если скажешь правду — боль отступит, — искушает он, когда Даламар, кажется, привыкает и находит силы немного выпрямиться. Но тот лишь усмехается — гордо и упрямо. — Не все, что хочется сказать, должно быть сказано. — И ты не скажешь правды, даже если я прикажу? — Да… Арджента изламывает новой волной обжигающей боли, ложащейся поверх предыдущей, но он выносит ее беззвучно, и на мгновение Черный Маг даже жалеет об этом. — Лжешь ради боли… — выдыхает он, вливая в голос яд. — Законченный мазохист. Ты ведь совсем недавно сказал, что готов выполнить любой мой приказ. Или ты надеялся, что я не запомню? — Надеялся… — хрипит Даламар, уже не пытаясь подняться, дрожа от напряжения. И его накрывает третьей волной. Зелье берет свою плату за ложь, сковывая неподвижностью, каждый сантиметр тела горит и ноет, кости чувствуются так же, как если бы они были раздроблены, сердце словно обросло шипами и каждое судорожное сокращение как будто взрезает грудную клетку изнутри. С искусанных губ падают на каменные плиты багряные капли крови, но единственный звук, что позволяет себе издать эльф — это тихое, почти жалобное и почти страстное поскуливание, неосмысленное, невнятное, сквозь которое лишь тенью проскальзывает тихое: «Shalafai». И Рэйстлин медленно поднимает руку с пером, неотрывно глядя на упрямого ученика, роняет то на страницы и щелкает пальцами. Боль уходит из тела мгновенно, и Арджент растекается по полу у ног Маджере, неловко, изломанно, ослабленно, дышит едва-едва, пытаясь хоть немного прийти в сознание. Для него этого слишком много. Может, он и вынес бы подобное бестрепетно и спокойно, будь его разум чист от шепота навязчивых желаний и встающих перед мысленным взором картин — отрывков из его тайных снов, впечатавшихся в память. Но зелье действительно оказалось куда более действенным, чем прежний, распространенный вариант. Более… жестоким. — Шалафи… Shalafai… — Ты хочешь все же что-то мне сказать, Даламар? — Не все, что хочется сказать, должно быть сказано. — Что же ты хочешь скрыть от меня, мой ученик? — голос Рэйстлина становится опасно мягким, плавным, тихим. — Поднимись. Маг знает, что сейчас эльф еле способен держаться на ногах, что никакая выносливость не позволит бесследно вынести столько боли, тем более — смешанной с удовольствием, потому не удивлен, что тот еле встает, цепляясь за кресло, опираясь на подлокотник дрожащей рукой, не может выпрямиться до конца, и вторая висит вдоль тела безвольно и слабо. Выглядит Арджент абсолютно непотребно — расхристанный, со спутанными влажными волосами, в полураспахнутой мантии, сползающей с плеча, с затуманенными влажными глазами, словно полуослепшими, и высохшими следами крови на припухших от укусов приоткрытых губах, застывший в полупоклоне, но все еще смотрящий упрямо в золотые глаза. — Что же ты так жаждешь оставить своей тайной, Даламар? — по-прежнему опасно мягко вопрошает маг Маджере, отводя взгляд от темных глаз ученика, откладывая книгу, перо и отставляя посох… и лишь после этого вновь смотрит в лицо напротив, и голос его отдает металлом. — Я говорил — у тебя нет права на секреты от меня! Свободная рука Арджента еле поднимается, дрожа, явно незаметно для своего обладателя, ложится на вновь кровоточащие раны на груди, след того наказания, незаживающий, вечно приносящий боль, напоминающий о том, что однажды он подвел доверие Shalafai. Для всех — знак жестокости и цинизма Повелителя Прошлого и Грядущего. Постыдное клеймо, оставленное Темному эльфу Рэйстлином Маджере. Или же… Маг усмехается, сам поднимает свою руку с колен и, легко отбросив прижатую к груди эльфа ладонь, кладет на ее место свою. Ту же, которой были оставлены эти следы. И слегка нажимает на раны кончиками пальцев, впиваясь мягко в кожу чуть отросшими ногтями. — Ты всем демонстрируешь этот шрам, как доказательство моей запредельной жестокости. Но сам воспринимаешь его вовсе не так, я смотрю. С каждым словом нажатие усиливается, и Даламар закрывает глаза, губы его изгибаются в жалкой попытке вновь изобразить ехидную улыбку… но складываются в совершенно иное выражение. Жалобное, молящее, искаженное болезненным удовольствием. — Для тебя это знак милости. Я не убил тебя и не прогнал прочь в тот раз. Позволил и дальше быть учеником. Даже посвятил в свои планы. Лишь оставил напоминание… и для тебя оно стало почти знаком благословения. — Да… — всхлипывает эльф, не поднимая ресниц. — Это так… — И не только благословения… пожелав вспомнить или получив напоминание о нашей связи, ты неосознанно тянешься к нему, — Маджере смеется едва слышно, хрипло, и вдруг обрывает себя. Молчит — больше двадцати мгновений, растянувшихся в вечность, лишь держит ладонь на груди Даламара, чувствуя, как бьется рвано, отчаянно, торопливо эльфийское сердце. Ему совсем не хочется убирать руку. — Говори, Арджент. Я знаю, что за тайну ты пытался скрыть. Но я хочу услышать, что ты скажешь. Так что отвечай: чего сейчас ты хочешь? Вопрос поставлен ребром. Все, кроме самого искреннего ответа, будет ложью, и солгать сейчас… Солгать сейчас, — вдруг ясно осознает Даламар, — все равно что совершить что-то в тысячи раз худшее, чем предательство. Рэйстлин может спокойно отнестись к его чувствам — это позволительная, даже полезная ему слабость. Но солги он сейчас… ему никогда этого не простят. — Вас, Shalafai. Сказать это оказывается очень легко. Слишком легко, и невыносимым становится желание говорить дальше… — Вас. Доставить вам удовольствие, с которым мало что может сравниться, и если вы пожелаете — повторять это столько раз, сколько вы сочтете нужным, — торопливый шепот захлебывается в сбившемся дыхании, и Даламар неосознанно тянет руки к телу учителя, не замечая почти, как все болезненнее впиваются короткие ногти в раны на груди. — Служить вам. Принадлежать… Быть частью ваших планов. Быть полезным. Быть достойным… и хранить ваши сны, пока это возможно. Рэйстлин склоняет голову набок, чувствуя, каким жаром полыхает чужое тело и чужие руки, скользящие по золотистой коже предплечья под рукавом мантии. Это странное ощущение — ему не дискомфортно, не мерзко от четкого осознания чужого вожделения, даже от ощущения осторожных, робких ладоней на теле (с такой нежностью и алчностью, как сейчас его плечи, эльф раньше гладил только древние пыльные фолианты в синих переплетах, сжигавшие его пальцы до облезающей лоскутами кожи) не начинает подташнивать, напротив, это волнует, хоть и непривычно до ужаса. Он сгибает локоть, позволяя Ардженту наклониться ближе — и это становится немного ошибкой. Эльф забирается в кресло, усаживаясь верхом на его колени, вновь берет в ладони острое усталое лицо учителя и приникает губами к губам… но в этот раз он ведет себя настойчивее и наглее — размыкает кончиком языка чужие, прихватывает едва-едва зубами нижнюю, затягивает себе в рот, неглубоко, ритмично, то ослабляя, то усиливая нажим. И это легкое, игривое действие заставляет Рэйстлина вдруг почувствовать себя почти беспомощным. Он вцепляется руками в бедра ученика, сжимает до боли, но странное, скручивающее внутренности в спираль чувство лишь усиливается, когда тот глухо стонет, приникая всем телом к нему. Приникая так близко, что жар чувствуется даже сквозь ткань мантий. И… не только жар. Даламар замирает, содрогаясь от волнения и напряжения, но на его губах сама собой расплывается едва заметная, несмелая улыбка, он буквально не может поверить в то, что ощущает, но вместе с этим неверием его захватывает робкая надежда. — Nyar Shalafai… Собственное острое возбуждение он скрывать уже смысла не видит, конечно, Рэйстлин не может не замечать столь очевидного, легкой ученической мантии, едва наброшенной на тело, не скрыть столь заметную реакцию организма, как напряженный и твердый член, раньше его хоть прижать бедрами можно было, тем и спасался эльф — но совершенно не ожидает почувствовать ответную реакцию. Еще слабую, ненадежную, но… — Nyar Shalafai!.. Маджере поднимает взгляд от груди ученика к его лицу, залитому легкой краской, сжимает еще сильнее узкие бедра, впиваясь сквозь ткань ногтями в кожу, пытаясь вернуть себе ощущение абсолютной власти над ситуацией, но горячие дрожащие ладони Арджента по-прежнему нежно, но упрямо выглаживают его тело, касаясь сквозь ткань так, что дыхание сковывает, тонкие натруженные бытовыми обязанностями пальцы чуть царапают, не оставляя даже намека на следы, словно эльф дразнит его ощущениями. Но смотрит… как же молитвенно и счастливо он смотрит на учителя, близости к котому так желал. С неизбывной долей ехидства (почему?) где-то на дне полуприкрытых глаз… Рэйстлину это льстит, но что-то не дает покоя, он чувствует какой-то затаенный подвох в каждом движении и каждом прикосновении Даламара, чувствует какую-то неправильность в том, что тот делает, в том, что тот… Осмеливается желать. Если Рэйстлин, его внимание, его расположение, его позволение касаться и ласкать — это награда, то разве ее не нужно заслужить? Разве этим позволением не должен был одарить сам Маджере? Почему тогда ученик сам позволил себе такое поведение? Черный Маг злится. Это не та злость, что настигает его обычно, не раздражение, не бешенство, не ярость… скорее, что-то азартное. Злость, воедино сплетенная с желанием вернуть себе контроль. Потому что сейчас происходящее между ними контролирует Даламар — сам решающий, где ему можно касаться, сам забравшийся к учителю на колени, сам дразнящий и позволяющий себе решать, что он должен делать. Рэйстлин смотрит прямо в лицо ученику и… резко отталкивает его, вжав на несколько мгновений ладонь в отпечаток на груди. Настолько резко, что эльф соскальзывает с кресла, падает на пол на спину, подвернув неловко ноги, на миг изломанно замирает, не понимая, но тут же отворачивается, напряженно… испуганно. Болезненно. Пытается закрыться, подняться — чтобы уйти и оставить учителя в покое. Маджере чувствует страх Арджента, и это льстит. Но остальные эмоции из этих нужно исключить. Они ему не нужны… Он встает с кресла. — Посмотри на меня, Даламар. — носок кожаного сапога Черного Мага упирается в ямку между тонкими эльфийскими ключицами, каблук встает ровно между пятью кровящими ранами на груди… Рэйстлин вжимает ученика обратно в пол, перенося на ногу половину веса тела, тянется к посоху и, основанием, цепляет его подбородок. — Посмотри на меня. И тот смотрит — растерянно, испуганно, почти отчаянно. Такой открытый, такой… беспомощный. Маджере рвано вдыхает, понимая: желание покарать этого несносного эльфа за своеволие — лишь часть куда большего желания. — Я не позволял тебе касаться моего тела, ученик, — хриплый голос скрежещет металлом, но все же в нем нет ярости и гнева, и Даламар вновь вспыхивает надеждой, расслабляется еле заметно, и хотя страх еще есть, отчаяние и отстраненность тают. — Я лишь задал тебе вопрос. Ранее ты всегда прежде думал, чем делал. Что же заставило тебя забыть о том, что тебе можно, а что нельзя? — Я посмел решить… за вас, — понимает вдруг свою оплошность Арджент. — Решил, что, задав такой вопрос, вы захотите от меня немедленного подтверждения. И… я был неправ. Рэйстлин кивает. — Да. Ты ошибся. Наклоняясь, он опирается локтем на колено стоящей на чужой груди ноги, отводит посох, перенося большую часть веса на него, и разглядывает лежащего под его сапогом эльфа. Медленно, досконально, замечая каждую деталь — насколько это позволяет проклятый взгляд — и… скупо улыбается. — За ошибки должно платить. Ты прекрасно это знаешь. Арджент непроизвольно всхлипывает, распахивая в удивлении глаза. Как давно он не видел искренней улыбки на лице учителя. Этого удовлетворения, этого спокойствия. И… и что-то вспыхивает еще сильнее под каблуком рэйстлиновского сапога, какое-то острое, ликующее предвкушение. — Желаете меня наказать, Shalafai? За подобное я не знаю меры и способа, достойных вас, — усмехается Арджент, упираясь локтями и предплечьями в пол и с заметным трудом, но приподнимаясь с пола вопреки тяжести на груди. Болью колет под ребра, действие зелья еще не прошло, но это правда — Даламар не знает, как может поступить Рэйстлин. Как… хочет поступить Рэйстлин. В этот раз не стоит ждать лишней бытовой нагрузки или магической жестокости. Контекст не тот. Но разве величайший маг Прошлого и Грядущего может использовать низкие, почти пошлые физические воздействия для наказания?.. Рэйстлин смотрит на то, как краснеют кончики острых ушей, и про себя почти смеется — теперь, зная тайный язык его души, многие желания Даламара прочесть несложно. И ему нравится видеть, как ученик желает и боится того, что может придумать учитель. Нравится снова держать в своих руках контроль над ситуацией… и над самим Даламаром. Ему слишком нравится власть, которую в его руки добровольно и полностью осознанно передал достойный. Маджере замирает на мгновение, прислушиваясь к своим мыслям. Ему непривычно вдруг открывать в самом себе то, что он не взращивал сам, чего не замечал. Достойный. Давно он не считал кого-то таковым. Нет, конечно, есть те, кого он уважает по-своему — боги, пока недосягаемые, Пар-Салиан, противник, умудренный опытом, Элистан, верховный жрец Паладайна, некоторые другие… но никто из них не достоин. Только Даламар вдруг показал себя так. Достойным… уверенности. Доверия. Достойным признания — пусть и только в перспективе сейчас — равным, но безопасным, надежным. Губы Рэйстлина изгибаются в усмешке. Такого он от себя не ждал. Но ведь… тем лучше. — Встань, Даламар, — в голосе его, как и прежде, звякает металл, но это уже не холод кинжального острия, а тонкая цепь, незримая, тянущаяся словно от шеи эльфа к его руке. Тяжесть на груди исчезает, и Арджент поднимается вновь на ноги, не оправляет даже полураспахнутой короткой мантии, которую уже не держит сползший на бедра пояс, выпрямляется, разворачивая узкие плечи — тонкий, изящный и ехидный. Уже не слабый и беспомощный, но даже будучи на полторы ладони выше (и то лишь из-за того, что сам Рэйстлин вечно сутулится), он умудряется смотреть снизу вверх в золотые глаза, жадно ловя каждый взгляд учителя. И ждет. Послушно, бестрепетно — хотя Маджере заметно, что его трясет от желания и голода, коснись в правильном месте — и гибкое тело изогнется даже против воли самого эльфа. Сколько же лет… десятилетий он ждал? Знал ли, чего ждет? — Разденься. Тонкие, неловкие от напряжения пальцы распутывают узел на поясе, и черная ткань от резкого движения плеч соскальзывает на пол, по пути обволакивая линии тела, ложится вокруг босых ног на каменных плитах лужей тьмы, оставляет Арджента абсолютно обнаженным. Таким Черный маг видел ученика лишь единожды — в момент, когда было оставлено на его теле клеймо из пяти ран. И… сейчас тот словно иначе себя держит. Что, впрочем, ничуть не удивительно — тогда он боялся, теперь же — цепляется за гордость и ехидство, пытаясь приглушить голод и желание. — Пояс, — Маджере требовательно протягивает руку, и тонкая расшитая рунами полоса ложится в его ладонь… но вместе с этим ногти Даламара касаются запястья, бесследно царапают золотистую кожу от него до пальцев, и уже сам Рэйстлин вынужден на мгновение задержать дыхание — от тонкого, легкого, непонятного, неожиданного удовольствия сводит под ребрами, — но тут же сжимает ткань, запрещая себе даже такую реакцию. — Руки вперед. Эльф склоняет голову к плечу, усмехаясь ехидно, но поднимает руки, вплотную сложив запястье к запястью, и протягивает их учителю. — Боитесь, что я захочу вам помешать, nyar Shalafai? Рунический пояс тесно и крепко оборачивается вокруг тонких рук, Рэйстлин по-хозяйски механически сдвигает их в более надежное для связывания положение (и Даламар дергает уголком рта, понимая, что его маневр, попытка предусмотреть возможное освобождение, разгаданы — и это ему в удовольствие) и стягивает туго, но безболезненно и безопасно. Фиксирует — только и всего. — Не боюсь — знаю, что ты бы хотел сопротивляться. Вернее… хорошо сыграл бы это желание. — Маджере позволяет ученику опустить руки и сжимает ладонью его подбородок, властно притягивая того к себе. — Сопротивляясь, чаще всего получаешь больше боли, чем изначально было обещано. Арджент рвано вдыхает, расслабляясь и следуя за настойчивыми безмолвными «приказами» шалафи. Тот прав, как и всегда, эльф и впрямь бы сыграл легкое сопротивление, если бы его руки остались не связаны. Ради лишней сладкой и желанной легкой боли эльф готов на многое. Но готов также и довольствоваться тем, что даст ему учитель. Чем… одарит. В этот раз он подчинится беспрекословно. Даламар замирает напряженно, когда Рэйстлин приникает к его губам — и не смеет отвечать в привычной ему манере. Только прижимается, насколько возможно, только размыкает губы, подставляясь для глубокого и жесткого поцелуя, только глухо и тихо скулит, когда язык Черного мага обводит его собственный, и вскрикивает, стоит только острым зубам сомкнуться на его нижней губе, и без того израненной. — Shalafai… — выдыхает он, и ресницы его дрожат, когда Маджере отстраняется, привычным спокойно-равнодушным, на первое впечатление, взглядом смеривая ученика. Только на дне часовых зрачков тлеет разгорающееся пламя вожделения. И Арджент его видит. Прекрасно видит. — Что вы хотите сделать со мной, Shalafai? — То, на что ты так отчаянно напрашиваешься с тех пор, как потерял панический страх передо мной и обрел нечто… интереснее. Рэйстлин взглядом смахивает с поверхности столешницы лишний мусор, освобождая немного пространства, разворачивает ученика спиной к себе и толкает к столу. — Ложись грудью. Руки вытянешь вперед и за голову. Даламар рвано вдыхает, но смотрит, как Черный маг отходит к шкафу с мелочами, которые могут понадобиться при работе с зельями и материалами, зябко ежится, чувствуя, что предвкушение захлестывает его с головой, переступает через ткань на полу и действительно наклоняется над столом, опускаясь на него торсом. Стол оказывается чуточку ниже, чем до пояса, и эльфу приходится совсем немного прогнуться в пояснице, чтобы встать устойчиво и удобно — опереться на локти он ведь не может. Такая позиция заставляет его чувствовать себя неприкрытым, беззащитным, беспомощным… и как же сильно это возбуждает. — Shalafai… — тихо, даже обеспокоенно зовет он, оглядываясь через плечо, и вздрагивает, увидев учителя совсем близко. Тот подошел неслышно, держа в руках один из ремней стандартного алхимического комплекта — довольно широкий, в меру жесткий, крепкий и… хлесткий. Очень хлесткий — Даламар проверял. Тело эльфа сводит судорогой жажды. Он переступает с ноги на ногу, всхлипывает еле слышно, утыкаясь вновь лицом в сгиб руки. И слышит характерный щелчок за спиной. — Я слышал смутные и, возможно, не самые достоверные сплетни, что в Силванести иначе наказывают провинившихся, — Размеренно говорит Черный маг, и тяжелый взгляд его, скользящий по обнаженному телу, рассматривающий, изучающий, чувствуется слишком отчетливо, чтобы не тревожить сердце эльфа, — У нас во времена не столь далекие были популярны розги из ивы — для детей и слабых проступков. Плети — для судебных решений. — Ремни. — Выдыхает Даламар. — В доме, где я… рос, было принято сечь слуг ремнем по спине и бедрам. Иногда по рукам. Иногда ремни вымачивали в соленом кипятке… это самое болезненное. Кончики ушей его полыхают отчаянно, и он вновь ерзает неловко, переступая с ноги на ногу. — И тебя это не учило ничему, кроме удовольствия, — ладонь Рэйстлина, вставшего у края столешницы слева от ученика, вжимает того несильно, но властно и непоколебимо, с полной уверенностью в своих силе и праве, в каменную холодную плиту. Пальцы лежат ровно на выгнутой пояснице, Черный маг почти не прикладывает усилий, не держит в полной мере — это и незачем, — скорее, придерживает, проявляя намеком свой полный контроль над сложившейся ситуацией. — Что ж. Тогда, думаю, сорока ударов тебе сейчас хватит. Голос мага Маджере звучит спокойно и обыденно, чуть задумчиво, словно он не «наказание» обсуждает, а рост цен на хлеб. Но Арджент всхлипывает, бормочет еле слышно: — Так мало… — в голосе его вновь прорезается ехидство. — Или боитесь устать, nyar Shalafai? С непривычки… Ай!.. Сухая ладонь на мгновение убирается с его пояса и с неожиданной силой и хлесткостью бьет по ягодице, оставляя медленно краснеющий след. И тут же вновь властно ложится на поясницу. — А ты бы хотел больше? После того, что испытал из-за действия зелья? — язвительно шепчет, склонившись к острому уху, Черный Маг, и в голосе его едва-едва слышится азарт. — Нет, что вы… — смеется Даламар и тут же шипит, дергаясь и чуть не падая — пусть слабо уже, но сыворотка еще работает, и боль выдает, что эльф солгал. Ему… действительно хочется большего. Пусть он и знает, что тогда на несколько часов станет слишком слаб и бесполезен, почти беспомощен, но слишком сильно желание получить все, что даст учитель. Ведь то, что происходит, может больше никогда не повториться. — Я… Shalafai, я… — Я не буду снимать болевой синдром сейчас. Судя по тому, что я вижу, действие зелья прекращается. Темный Эльф молчит, чтобы не сказать правду и не отменить эффект сыворотки. Но его и без слов понимают. — Тем лучше. Пока я не нанесу все сорок ударов, Даламар, ты не скажешь ни слова без моего позволения. Пусть боль соединится с болью. Арджент всхлипывает и ежится, чувствуя, как по его ноге от колена вверх, едва касаясь, движется медленно петля ремня. Когда она достигает поясницы и отдаляется, он задерживает дыхание, предвкушая. Хлесткий звонкий полухлопок — и на его ягодицы ложится горящая полоса. Боль приходит не вся мгновенно, а словно разгорается, усиливается. Рэйстлин вновь поднимает руку, замахиваясь. Замах небольшой, и вторая краснеющая полоса обжигает кожу даже чуточку слабее. Даламар шумно, в голос, выдыхает, чуть вздрагивая всем телом, но не скулит и не стонет — сдерживается. Ему очевидно, что в этом Shalafai неопытен — скорее всего, никогда до сегодня еще никого не порол. Но как же хорошо и сладко… пусть его удары еще немного слабы и неуверенны, но в них прекрасно чувствуется, что это быстро пройдет. А Рэйстлин снова заносит руку, резко опускает, ремень чуть сильнее бьет по коже, и эльф вздрагивает весь, чуть качаясь вперед, сжимается на мгновение и тут же выдыхает. Еще удар, и еще, и еще… Маджере приноравливается к тому, как нужно замахиваться и бить, быстрее, чем думал его ученик, и удар десятый уже становится наиболее удачным: тем самым нужным балансом боли и удовольствия, — и это настолько хорошо, что Арджент вскрикивает сдавленно, так резко подаваясь бедрами к краю столешницы, что он врезается в тело. Маджере удовлетворенно кивает, сделав мысленную пометку, и хлещет снова. Сильнее. Совсем немного сильнее и уже гораздо увереннее, и его ученика снова заметно ведет. А стоит сухим сильным пальцам сползти с поясницы и сжать, до кровавых капель на ссадинах царапая, разогревшуюся от ударов покрасневшую кожу, впиваясь совершенно по-хозяйски, как эльф скулит, сжимаясь и всхлипывая. — Мфх… — Больно? — издевательски-участливо спрашивает Рэйстлин, наклоняется вновь к дрожащему в спутанных волосах острому уху и добавляет шепотом: — Или так нравится, а, Даламар? — Если я выберу для подтверждения только одно, я солгу, — в сбивающемся шепоте эльфа слышится усмешка, ехидство… и невероятная благодарность. Боль от действия зелья исчезает, но она уже не обязательна — Черный Маг снова замахивается, и ремень хлещет по алым уже ягодицам его ученика с болезненной силой и ласковостью, которых тот так долго жаждал. Один раз, другой, третий подряд… На каждый удар эльф отвечает всхлипом-вскриком, дергается, покачиваясь и вжимаясь в стол, прячет лицо в плечах, едва удерживаясь от просьб «еще» и «сильнее». Впрочем, Рэйстлин одаривает его сполна — на двадцатом ударе сладостная боль становится еще ярче, перемежаясь с моментами, когда рука Маджере сжимает и царапает болезненно покрасневшую кожу, чуть ласково оглаживает бедра и ягодицы, словно любуясь результатом. А потом в какой-то момент (кажется, ударе на тридцать пятом или тридцать седьмом, Арджент не считает, сколько их было, только про себя умоляет Shalafai не останавливаться), рука Мага, пройдясь кончиками пальцев вдоль позвоночника, отчего его ученика встряхивает, слишком уж чувствительное место, впутывается в рассыпавшиеся по плечам и столу черные волосы, крепко сжимает их и тянет, резко запрокидывая голову темного эльфа. — Такой хороший юноша, такой послушный, — шепчет насмешливо-пьяно Рэйстлин, прикусывая до отчетливой боли острое ухо. — Молодец, мой ученик. А теперь скажи мне… Ремень «гладит» горячей от ударов петлей поясницу и бедра, легко-легко касается прижавшегося к краю стола и животу эльфа члена, отчего тот скулит и стонет, выгибаясь, как лоза, прикрывает глаза дрожащими от удовольствия ресницами, качает едва заметно бедрами, совершенно случайно на миг прижимаясь боком к Маджере. И тот вспыхивает, шумно выдыхая — он не замечал даже, не понимал, точнее, что сам предельно возбужден тем, как выглядит и ведет себя Арджент. — Так вот, Даламар, — продолжает он, выровняв дыхание. — Скажи мне, на что ты рассчитывал, пытаясь оставить свои желания в тайне? — На… вашу невнимательность. Равнодушие… безразличие, — эльф еле слышно шепчет, закрыв глаза. Рука в волосах тянет сильнее, заставляя прогнуться еще дальше, буквально приподнимая его со столешницы. — И ты не надеялся даже на то, что можешь получить снисхождение? — Никогда, nyar Shalafai… — …тогда мне предстоит еще многому тебя научить. И Даламар замирает, чуть оборачиваясь — взгляд его, обычно непроглядно темный, полупустой и любопытно-равнодушный, сейчас горит такими яркими и открытыми эмоциями, такой искренней жаждой и такой мольбой, что Рэйстлин вынужден медленно, с присвистом втянуть воздух сквозь сжатые зубы, чтобы хоть немного успокоиться. — Ты до последней капли крови и до мельчайшего движения души — мой, Даламар. Твой бог принимает твое служение. Ликуй. — хрипло шепчет он, до щелчка сломанного зубами хрящика прикусывая дрожащее острое ухо. — И не забудь поблагодарить его за благословение. Он помнит про три последних оставшихся удара, потому все же отстраняется, отпускает из ладони черные шелковые волосы, отступает на треть шага. Рука его абсолютно по-собственнически скользит по эльфийской коже, ложится вновь на поясницу, но этой власти уже слишком мало. «Я хочу окончательно сделать его своим. Навсегда». — Запомни, Даламар… Ремень скользит по бедру и отдаляется в замахе. Удар… — Ты. Еще удар — на коже остается тонкая ссадина, и Арджент уже не сдерживаясь жадно, горячо скулит, чуть прогибаясь нарочно, за миг до звонкого хлопка, буквально подставляясь под ремень. — Принадлежишь. Рэйстлин заносит руку с ремнем в последний раз. Сердце его бьется часто и сильно, пальцы вздрагивают, а мантия кажется невероятно лишней и неуместной. Он одергивает себя — осталось лишь немного подождать. Удар. Эльф всхлипывает, стонет рвано, переходя на блаженный смех, прячет лицо в плечах. Маджере медленно склоняется над ним, буквально прижимаясь грудью к обнаженной тонкой спине, упирается локтями в столешницу — почти ложится, придавливая ученика собой к каменной холодной плите, и между их телами, полыхающими невероятным жаром, остается лишь пара слоёв ткани. — Мне. Горячий, обжигающий выдох на ухо, воздух, слетающий с сухих и тонких губ Рэйстлина, словно царапает нежную кожу, одна его ладонь накрывает связанные запястья ученика, лаская несколько бездумно покрасневшие от трения веревки руки, другая, выпустив легший петлей на столешницу ремень, выглаживает послушно подставленное бедро, царапая и время от времени даже раздирая в кровь, сжимаясь с неожиданной силой… Даламар дрожит, как в ознобе, чувствует, как горит тело, отмеченное алыми полосами, как полыхают, обжигая изнутри до беззвучного поскуливания, угли в своде бедер, и очень, очень, очень хочет сказать вслух, попросить: «Возьмите меня». И ведь он знает, чувствует, что Рэйстлин хочет этого и сам. Его тело доведено до той же степени возбуждения, когда желание перечеркивает большинство страхов и стеснения… Но произнести что-то подобное, сказать напрямую по своей воле — все равно что сдаться. Признать, что нуждаешься, что не хватит уже самого себя для утоления этой горячей жажды. Показать слабость… Маг Маджере не любит тех, кто слаб. По большей части, презирает. И Даламар молчит, не произносит ни слова, лишь отвечает ярко на каждое прикосновение — стонет, выгибается под прикосновениями ногтей, из-под которых мелкими каплями сочится кровь, содрогается всем телом из-за болезненных резких укусов, которыми Рэйстлин отмечает его плечи и загривок, окончательно обозначая его принадлежность ему. — Shalafai… — кое-как вышептывает эльф, всхлипывая от сладкой боли и оглушающего желания. — Nyar Shalafai… — Я знаю, ученик, — в твердом и жестком голосе Рэйстлина впервые звучит еле слышно тень неуверенности. — Жди. И не смей подниматься, ясно? Тяжесть его тела и ощущение ткани пропадают. Шорох шагов не слышен, но Арджент понимает, что скорее всего, тот оставил его у стола лишь затем, чтобы найти последнюю важную вещь. Пусть никогда до этого Черный маг не был с мужчиной (да и был ли хоть с кем-то? Вряд ли…) — что-то он знал. Возможно, из-за долгого изучения анатомии или медицины… — Не могу подобрать, это не подходит… здесь вереск, аллерген… — слышит мутно Даламар чужой шепот, звон склянок, звуки выдвигающихся шкафчиков, и его тянет в слезы. Shalafai… слишком заботится. Слишком нервничает. Слишком… осторожен. Это не свойственно ему. Никогда не было свойственно — беречь свои инструменты больше, чем необходимо. А Даламар сейчас — лишь инструмент. Всегда — лишь инструмент. Самый лучший, самый надежный… — Слишком агрессивное… нет, тоже не то… «Хватит, прошу, Shalafai…» — Даламар не хочет давать себе даже права на тень надежды. — «Прекратите столько думать обо мне!..» — Вот. Сойдет. Выдох. Наконец-то. Горячие пальцы скользят по спине, и эльф вздрагивает. Улыбается, прогибаясь почти по-кошачьи. — Вернулись ко мне, учитель?.. — ехидничает он, пряча лицо в плечах. — Была мысль оставить тебя так стоять на какое-то время. Любоваться — следами, беспомощностью… твоим желанием. — роняет Рэйстлин, выглаживая нижние ребра, поясницу и ямочки над ягодицами. Удовольствие захлестывает его ученика с головой, и он уже не контролирует почти свои слова, шепчет почти молитвенно: — Но вы вернулись… — Потому что ты заслужил награду. И потому что я сам не хочу терпеть еще дольше. Даламар медленно выдыхает. — Shalafai… — Ты мой, и ты запомнишь это так же хорошо, как запомнил, чем карается предательство. На этот раз никаких ран не останется, я позабочусь об этом. Но ты запомнишь. Рэйстлин смотрит на вздрагивающие плечи ученика, на каждое прикосновение отвечающего инстинктивной мольбой на языке тела, на дрожащие его пальцы, сцепленные в замок над головой, на синяки от укусов, на старые белесые шрамы на спине… он хочет овладеть этим телом — душой, сердцем и разумом он уже давно владеет, — но ему… страшно. Страшно, что он ошибется. Страшно, что Даламар будет сожалеть. Это недопустимо. — Shalafai… Эльф под ним дрожит, и в голосе слышны слезы. — Shalafai, мой бог, прошу вас… молю вас… Переступает с ноги на ногу, чуть шире расставляя их, прогибается в пояснице еще сильнее, поднимая бедра… Рэйстлин зло шипит, стягивая мантию и позволяя ей соскользнуть на пол. Приникает всем телом к чужому, кожей к коже, накрывает собой, прижимает к каменной столешнице. Это чувство — почти голод по никогда не веданной близости, жажда обладания, — все же перебарывает его сомнения. Когда его ученик умоляет, предлагая себя настолько откровенно, он не способен отказаться. Тонкие сухие пальцы окунаются в ванночку с легко пахнущим травами густым бальзамом — заготовкой для целительной мази, еще один из экспериментов, — набирают на себя достаточно… Касаются крошечного «хвостика» копчика, скользят ниже. — Холодно… — шепчет Даламар, ежась и чуть толкаясь бедрами к пальцам. И те дразнятся, лаская и смазывая пока лишь снаружи. Чуть надавливают на сжимающиеся судорожно мышцы, но недостаточно, чтобы проникнуть внутрь, но давление это то усиливается, то ослабевает… — Хочешь, чтобы я продолжал, не так ли? — Рэйстлин прикусывает его ухо, и эльф вскрикивает и стонет, открыто, горячо, рвано. — Да, Shalafai, прошу… я хотел бы… ощутить вас внутри… — Скажи это еще раз. — Я хочу почувствовать вас внутри… — ЕЩЕ РАЗ, ДАЛАМАР. — Я… хочу… о боже… Рэйстлин медленно, очень медленно вталкивает сквозь чуть расслабившиеся мышцы оба пальца, с которых едва не капает бальзам, внутрь чужого тела. — Ну? — …вас… внутри… себя… — еле выдыхает эльф, скуля и с такой силой сжимая в пальцах собственные волосы, что те, кажется, остаются на руках, когда Маджере берется за связанные запястья и заставляет Арджента открыть голову. Пальцы его двигаются в чужом теле осторожно, но резко, изучая, смазывая и ощупывая, пока под подушечки не попадается чуть более горячая и плотная область, от прикосновения к которой Даламара выгибает так, что он, кажется, едва не ломает себе спину. — Shalafai! Sha… la… fai… — Арджент почти плачет, подставляясь под движения чужой ладони, всхлипывает и стонет, шипит — не от боли, от удовольствия. — Молю вас… еще… еще… мало… — Слишком мало? — холодно выговаривает Рэйстлин, с чуть большей силой надавливая на столь чувствительную область, делая движения резче и грубее, уже не беспокоясь о том, что причинит боль. — Слишком мало, значит… — Прошу вас… мой бог… Nyar Shalafai… — Хочешь, чтобы я взял тебя? Присвоил себе окончательно? Ты давно принадлежишь мне, Даламар. Теперь — весь, без остатка… мой… — Ваш… всегда был вашим… с первой нашей встречи… Маг рывком извлекает пальцы, бросает мимолетом взгляд — чистые? Надо же… как удачно… — и чуть отстраняется. Бальзам из склоненной над спиной эльфа ванночки течет на алые от ударов ягодицы, стекает между ними, и Арджент дрожит настолько крупно, что, кажется, просто чудом каким-то еще держится на ногах. Рэйстлин лишь слегка касается своего члена — как давно его не накрывало желанием настолько, чтобы тот был таким твердым… — распределяя смазку по всей длине, но его пробирает дрожью. — Проси. — Роняет он, вновь прикусывая острое ухо, дрожащее в черных волосах. Арджент сгибается, качает бедрами. — Shalafai… возьмите меня, Shalafai… Бальзам течет по его бедрам, расставленным так удобно и широко, медленно сползая на колени и икры. Он ощущает каждое прикосновение как разряд молнии, растекающийся по всему телу, и больше всего жаждет благосклонности. — Пожалуйста… И Рэйстлин усмехается. Есть что-то невероятно притягательное в том, чтобы заставлять этого несносного ученика умолять — хочется снова и снова слышать этот молитвенный тон, этот голос, дрожащий от затмевающей острый разум жажды, и знать, что такое больше никто не услышит. Никогда. — Никогда не позволю тебе уйти, слышишь? Даламар вскрикивает болезненно-облегченно, когда учитель наконец снисходит к его мольбам, возлагает руки на выступающие подвздошные кости, тянет на себя, входя сразу полностью, наполняя собой — такой твердой и горячей плотью, что эльф на секунду теряет контроль над голосом и совершенно по-животному жалобно скулит. Он идеален. Рэйстлин Маджере идеален. Каждое его рваное, резкое, глубокое движение идеально. Каждый выдох, глухой, хриплый — идеален. Даламар сходит с ума. Он не осмеливался думать о том, что его бог может снизойти до столь плотского, горячего взаимодействия. Не смел мечтать, что однажды окажется прижат им к каменной столешнице, что тот будет так глубоко и резко вбиваться в его тело, дыша над ухом и ловя в губы трепещущий заостренный кончик. Он даже наказание мог представлять только во сне — хотя даже такого хватало, чтобы просыпаться со стоном, выплескиваясь на судорожно сжатые бедра, в своей кровати. То, что происходит сейчас, не было даже смелой мечтой, даже фантазией — было слишком невероятно. И теперь — реально. Эльф скулит, чувствуя движение внутри, наполненность, горячее удовольствие, вспыхивающее сильнее с каждой фрикцией, с каждым толчком бедер Рэйстлина, и накапливающееся под мышцами живота, судорожно напряженного и вжатого, чувствуя, как держит его Shalafai за бедра, полностью регулируя темп и амплитуду движений — с силой, властно, бескомпромиссно… Только магу Маджере позволено решать, насколько глубоко и сильно он будет входить, только ему дано право контролировать, будет ли Арджент просто мелодично стонать, натянутым луком изгибаясь, вскрикивать от боли или задыхаться от удовольствия. И это… о боги. Это действительно благословение. — Shalafai!.. Рэйстлин замирает. — Что такое, ученик? — в голосе его привычная равнодушная прохлада, но Даламар слышит за ней обеспокоенность. — Молю… развяжите меня… — пряча алое от стыдливого румянца лицо в локоть, еле слышно выдыхает он. Болезненное почти напряжение требует от него, чтобы он хотя бы коснулся себя, но с руками, стянутыми поясом, это невозможно, совершенно невозможно. — Нет. — лязгает металл. — Рано. Я не позволял тебе. Эльф скулит, пытаясь непроизвольно податься навстречу движениям Shalafai, но и это не удается, тот крепко держит его за бедра, вбивается сам — на всю длину своего члена, резко, сильно, неизменно в одном ритме, хотя его дыхание тяжелое и хриплое. — Тебе мало? — роняет Маджере, прижимаясь грудью к дрожащей спине ученика. И — сжимает зубы на его шее. Даламар вскрикивает болезненно, всхлипывает, царапая собственные же ладони, чувствует, как медленно стекает из-под губ Рэйстлина горячая капля и как скользит по коже влажный язык, ловящий ее… — Нет… нет, мне… — эльф скулит и хнычет, потому что — да. Мало. Но сказать об этом Shalafai — выразить недовольство им. Разве можно так?.. Разве позволительно?.. — Тебе мало. Иначе бы ты не пытался так отчаянно усилить собственные ощущения. — Констатирует Рэйстлин, и смеется — глухо, резко, коротко. — Впрочем, тебе на пользу пойдет этот урок терпения. Не бойся… nyar caslth. Я не оставлю тебя в напряжении. Но придется подождать. Даламар вздрагивает, горбит плечи, шипит рассерженно, но тут же блаженно стонет, сжимая молитвенно ладони, переплетая между собой пальцы, содрогается от наслаждения. — Shalafai… вы хоть… — Знаю. Я знаю, как я тебя назвал. И я почувствовал, как отреагировало твое тело, ученик. Рэйстлин вновь прижимает его собой к столу, накрывает, ложась на узкую спину, отнимает одну руку от исцарапанного бедра и вплетает пальцы между тут же ослабшими пальцами Арджента, замирает, словно каменея. — Тебе нравится, что я так тебя назвал, Даламар. Nyar caslth. Тебе это нравится столь же сильно, как принадлежать мне. И хотя твоей… эльфийской гордости это болезненно, тебе сладко слышать это слово в свой адрес, ученик. Эльф всхлипывает, улыбаясь невольно, и кивает рвано. Потому что Shalafai прав. Его сердце действительно сладко сжимается, стоит Рэйстлину выговорить эльфийское оскорбление, и то, как именно он произносит это клятое caslth… Даламару действительно хочется… стать. Для него. Для своего бога. — Shalafai… Маджере не отстраняется, возобновляя движение, его кожа, разогревшаяся до жара, чуть влажная от испарины, касается столь же горячей кожи эльфа, липнет еле заметно, словно спаивая их тела воедино. Его захлестывает доныне незнакомыми ощущениями — близость кого-то другого, жар и истома, столько власти и добровольного, полностью осознанного ему подчинения… изнутри тело ученика столь горячее, мышцы так тесно сжимают его член, судорожно сокращаясь при каждом удачном прикосновении рук (Рэйстлин запоминает — бедра, пояс, нижние ребра), что это сводит с ума. Не меньше сводит с ума то, насколько он послушен и покорен. — Даламар… Эльф выскуливает что-то невнятное, долженствующее означать, что он весь внимание, даже сейчас, когда от ощущений острый разум застлан туманом, а мысли путаются и тают в нежданном, но таком желанном наслаждении, и Черный Маг шепчет на ухо, полубезумно, полупьяно: — Ты никогда никуда не сможешь больше уйти. В этих словах скользит неуловимая тень его величайшего страха, о котором он не может признаться даже себе. Но Арджент не выдает того, что знает об этом страхе. Даже сейчас не выдает. Лишь отвечает — почти беззвучно, почти клятвенно, задыхаясь через слово, кусая губы и почти скуля: — Я никогда вас не покину… даже если вы прикажете… — Даже если я… «Даже если я захочу выбросить тебя, как только закончится твоя полезность?» — считывает эльф и улыбается в плечи. «Даже если я причиню тебе боль, которую ты не сможешь вынести?» — хочет сказать маг, но не хватает дыхания, он позволяет прервать себя. — Н-ник… когда… Рэйстлин глухо, еле слышно рычит, почти зло, почти яростно, но лишь потому, что звук этот зреет в груди — не удержать, не проконтролировать. Ему хочется одновременно растерзать чужое тело, беспомощно и беззащитно вздрагивающее под ним, оставить столько следов, чтобы не было и чистой пяди кожи, впиваться зубами до крови в плечи, рассечь ногтями на ребрах и косточках над бедрами, за которые так удобно держать, и — дать столько удовольствия и наслаждения, чтобы никогда больше даже не подумал о ком-то еще. Ни разу за свою еще долгую эльфийскую жизнь. Даламар дрожит, чувствуя, как сводит блаженной судорогой бедра, и запрещает себе думать об удовольствии. Он слишком давно не был с кем-то так близок, да и раньше… раньше его ТАК не брали. Властно, уверенно, резко, вообще не жалея и не взирая на возможную болезненность ощущений (особенно учитывая иссеченные покрасневшие бедра, реагирующие на каждый толчок вспышкой жара). Он слишком близок к опасной грани, настолько близок, что от страха кончить слишком быстро, не успеть дать Shalafai в полной мере насладиться этим — его — телом и этой — над ним — властью, — почти готов расплакаться. Даже слезы собираются в уголках глаз. Он пытается отвлечься от ощущений, пытается вспомнить любое сложное заклинание, список ингредиентов для зелий, просто что-то еще — только бы отвлечься от этого восхитительного чувства наполненности, от движений внутри, от боли от резких укусов и ссадин… но это оказывается невозможно. Невозможно увести мысли прочь от происходящего. Невозможно перестать под собственные рваные, сбивающиеся стоны бессловесно молиться: «Еще, еще, не останавливайтесь!» Невозможно не отдаваться полностью. И телом, и сердцем, и разумом. Ведь Рэйстлин владеет им всем. — Sh… shal… afai… Nyar Shalafai… — Попроси. Просто скажи. — В сбивающемся голосе Маджере звенит приказ, но Даламар упрямо мотает головой. Он не может. Не может просить о подобном. Какое кощунство… Чтобы Маг коснулся его? Нет. Нельзя. Недопустимо… это ведь практически богохульство. Кроме того… это слабость. Рэйстлин чуть замедляется, вздрагивая, ладонь его скользит по исцарапанной спине, по бедрам, изласкивая мягко, в контраст с прежними действиями, сухие губы касаются кровавых отметин от укусов на шее и плечах, на лопатках… словно снимая, уменьшая боль. — Хорошо. Тогда этот урок мы будем проходить позже. Когда ты будешь готов. Пальцы его — без мольбы и просьбы — оплетают горячий, до боли чувствительный член эльфа, скользят в ритм ставших чуть более размеренными фрикций, по-прежнему глубоких и сильных, но уже не отдающихся ноющей болью в суставах. Маджере становится нежнее и ласковее. Его превосходство, власть и право неоспоримы и безусловны, его способность причинить удовольствие болью абсолютно доказана, а теперь… теперь его ученик выгибается, вьется, вздрагивает беспомощно в ласкающих его руках, стонет, срывая голос, всхлипывает, пряча лицо в плечах, даже острые уши дергаются от переполненности эмоциями и удовольствием — и это уже от нежности. Нежности, которую Даламар ждал от Shalafai еще меньше, чем снисхождения, но от которой теперь сходит с ума, едва держась на ногах. — Ты принадлежишь мне, Арджент, Сын Ночи… мой серебряный, мой жрец, мой ученик. И боль, и ласку теперь могу дать тебе только я. Это право есть только у меня. Если хоть кто-то замыслит навредить тебе… — Н… не надо… — …я уничтожу его. Или… ее. Даламар все же срывается. Слезы текут по скулам из-под опущенных ресниц, скатываются на руки, он всхлипывает и… улыбается — так несмело и незаметно, но при том — неудержимо. Не может скрыть своего счастья, не может и принять его. Ему слишком хорошо. До боли. До слез. До отчаяния. До страха. — Shalafai… мой бог… Рука Рэйстлина переползает со спины на грудь его, заставляет приподняться со столешницы… и мягко ложится на шрамы отпечатка. Тихий сбивающийся хрипящий шепот — ученик узнает Лечащее слово — и пять ран чуть затягиваются, переставая кровоточить. Пусть только на время, но магическая метка признает того, кто ее оставил, и подчиняется. — Мой. И все же выдержка мага Маджере оказывается совсем немного, но — меньше. Он содрогается, прижимая собой к столу судорожно напряженное тело ученика, обнимает его поперек груди одной рукой (тонкой, болезненно-хрупкой, но совсем, совсем не слабой) и выласкивает торопливо предоргазменно пульсирующий член, замирает… Выдыхает с заметным трудом: — Ну же, Даламар… кончи для меня. Сейчас. И этого хватает, чтобы эльфа действительно прошило таким приступом удовольствия, что у него перед глазами словно Врата Бездны разверзаются — тьма застилает весь мир, туман затягивает сознание, а внутри словно горит огонь. Тело слабеет мгновенно, опустошенное, вновь не-полное, и Арджент очень хочет сползти на пол, выскользнув из объятий учителя, но… Но того вдруг, отстранившегося, сгибает жестоким приступом кашля, и эльфу остается только извернуться и прижать его к себе, удержать от падения, подхватить… — Shalafai… я должен… Он должен мчаться в соседнюю лабораторию, согреть и принести кружку с отваром, которого всегда есть запас, но Рэйстлин вцепляется в него и позволяет себе уткнуться в искусанное плечо, ближе к шее. — Ты должен остаться здесь, — кое-как жестко выговаривает он сквозь кашель, сотрясающий все тело. И Даламар, конечно, остается. Помогает учителю сесть в кресло, стараясь не смотреть на его худое, почти истощенное тело, не смутить лишним взглядом, не разозлить неуместным вниманием. Накрывает вздрагивающие плечи бархатом мантии, словно легким одеялом… сам забыв про то, что обнажен совершенно так же, вот только еще и собрал на коже и внутри себя белесо-перламутровое семя. Рэйстлин хрипло, режуще смеется вполголоса, как только кашель прекращается. — На тебе теперь живого места нет. И выглядишь ты… то ли как жертва насилия, то ли как воплощение всех удовольствий плотской любви. Арджент вспыхивает, отворачиваясь, и опускается на колени над собственной мантией. — Кстати, ученик, — почти беззвучно через несколько мгновений тишины говорит Маджере. Эльф оборачивается вопросительно. Рэйстлин смотрит пристально, мрачно и серьезно. «То, что произошло сейчас, больше не повторится» — почти готов услышать Даламар, почти рассчитывает именно на это, но звучат совсем иные слова. — С этого дня ты спишь рядом со мной. Как только сможешь встать… открою тебе доступ. Мне нужно отоспаться после дороги. Но сперва… поговорим. — О чем, Shalafai? — О нас. Мышцы подвздошья стягивает, опаляя огнем, бедра сводит до дрожи, так сильно, невыносимо, что хотелось бы выть и плакать, уткнувшись лицом в подушку… если бы это было возможно проконтролировать или прочувствовать сознанию. — Shalafai… Nyar Shalafai… Горячая рука ложится на рвано вздымающуюся грудь, отмеченную пятью шрамами, скользит вниз, останавливаясь на животе. — Просыпайся. Я лучше, чем любой твой сон. Миндалевидные глаза открываются — затянутые влажной пеленой жажды и сонные. Блестят в мягком сиянии навершия посоха, как темное ночное небо. — Мой бог? Уже вернулись?.. — Скучал? — …Мхм.