А-нахту

Взрыхляя снег, поднимая его снежным буруном, поволокой над округлыми бортами, это пучеглазое судно тяжко поднималось, утробно завывая, как кошка, угодившая в ловушку. Оно мерцало светом прожекторов, и спокойные снежинки, исполняя свой последний траурный танец в этих сияющих лучах, горделиво опускались к своим мертвым товарищам, закрывая слепые глаза белесыми ресницами и погружаясь в сон. Озимандиас, зная, что никто не видит, протянул руку, поймав на ладонь несколько таких снежинок. Таяли на теплой перчатке они быстрее, но невозможно было по ним определить - довольны они своей быстрой кончиной в тепле, или предпочли бы мерзнуть в спокойном сне с такими же, как они? Адриан знал, что между ним и этим свежевыпавшим чистым снегом нельзя провести параллель - потому как он, видимо, погрузится здесь, на своей лаборатории, в тихий сон, но вдали от тех, кого мог бы назвать друзьями. Вдали от людей в принципе. Последние живые - где же они? - нет, не те покорные фараоновы люди, что спят вечным сном внутри здания, те живые, которые улетают в бестолковом сооружении, бросают на него несправедливо ненавидящие взгляды. За что, думается? За идеальный мир? Какую цену пришлось за него платить? Филин говорил, что этот мир теперь извращенный. А что бы он хотел получить - еще одну копию мира предыдущего, того, кто еще обдает последним дыханием новую Землю, того, что бьется в последних конвульсиях? Еще один мир, наполненный ложью, мнимым страхом и проституцией? Кажется, Филин никогда не понимал цены реальных жертв, которых требует что-то масштабное, габаритное. А Вейдт знал цену всему. Когда Озимандиас поднял голову, чтобы поглядеть вслед судну, обрывающему последнюю его связь с миром людей, в его взгляде не было насмешливой гордыни. В горле стоял комок - здесь, на обломках его идеальной цивилизации, которой он пожертвовал ради человечества, людей, которые никогда не узнают о его поступке, а если узнают, то непременно осудят, здесь он понял, как тяжело было Рамзесу, истинной Озимандии. Адриану казалось, что его голова сейчас отломится, покатившись по блестящему полу, усеянному обломками битого стекла и снежинок, тело сгниет, а ноги навечно врастут в пол, знаменуя собой место его падения. - ...сколь могущественен... и столь же обречён... - сказал он негромко, не решаясь нарушить тихий ритм музыки, знаменующей его великую победу и великое поражение; Вейдт кивнул сам себе, разворачиваясь к бюсту и перечитывая слова, произнесенные пару мгновений назад. Новый Озимандиас знал цену всему, знал, что такое одиночество человека, стоящего над остальными, и знал, что именно так мир отплатит ему за вынужденное спасение. Это было равновесием - такой крупный элемент, как Доктор Манхеттен или Озимандиас, должны были быть убраны обязательно, и Озимандиас сделал это собственными руками. Он был могущественен, а в противовес этому - обречен. Только глупцы допускают ошибки, а не самый умный человек на земле, даже стой он, как говорил Комедиант, на пепле, на обломках прежнего мира. И Озимандиас знал об этой обреченности, об обреченности идеи, и его внезапное одиночество и отречение вовсе не было для него неожиданным или жалким. Хрустнув балкой под ногой, Озимандиас медленно развернулся, щурясь на белое равнодушное небо, борясь с желанием улыбнуться, но только небо и снег могли увидеть под высокомерным взглядом затаенное одиночество. Одиночество победителя.