amor et tussis non celatur

Всё начиналось весьма невинно. По крайней мере, Иван Францевич мог поклясться, что до последнего и помыслить не мог о том, что произойдёт. Как вообще можно было помыслить о таком богомерзком извращении, как содомский грех? Впрочем, в наступивший век разврата, пожалуй, полюбить представителя собственного пола кому-либо могло показаться весьма волнующим приключением, но только не Бриллингу: набожность и благочестие, конечно, имели мало отношения к его персоне, однако воспылать страстью к юному сыщику, работавшему под началом Ивана Францевича, всё же было излишним. Принципы его, пусть и местами далёкие от христианской морали, мешали любить, чувство собственного достоинства — получать хоть сколько-нибудь удовольствия от происходящего, а само неподобающее увлечение — работать и жить. Впрочем, до осознания своего откровенно гомосексуального интереса статский советник дошёл нескоро. Началось всё, пожалуй, с удивительной непосредственности нового подчинённого. Ну… с момента, когда ему пришло в голову раздеться в кабинете, отведённом Бриллингу. Спасибо, что хотя бы до нижнего белья, но Ивану Францевичу хватило: он был, мягко говоря, потрясён до глубины души, ошеломлён, поражён, озадачен, приведён в замешательство и ещё Бог весть что — иными словами, даже слов не нашлось, чтобы выразить своё мнение по поводу случившегося. Впрочем, возражений тоже не нашлось, равно как и сколько-нибудь отрицательных характеристик внешних данных Фандорина: определение «непривлекательно» явно не подходило, скорее, уместной была прямо противоположная формулировка. Поскольку приятность наружности Эраста не имела прямого отношения к делу, за исключением того, что стоило бы держать Амалию как можно дальше от юнца, Бриллинг не стал углубляться в рассуждения о миловидности подчинённого, даже не придал значения этой мысли — вероятно, не совсем нормальной и уместной, но оставшейся где-то на периферии сознания. Далее следовали ещё большие глупости, совсем уж непристойные: оказалось, что от любого, даже малейшего прикосновения Фандорина разум Бриллинга впадал в подобие спящего режима, оставляя своего хозяина наедине с попытками осознать происходящее. Без помощи разума, конечно же, приходилось тяжко — тело могло лишь посылать колкие импульсы нервного напряжения, ощущавшиеся, как славный десерт или, к примеру, бокал недурного вина. Эраст, тем временем, почему-то оказывался рядом, в непосредственной близости, слишком часто: он появлялся в коридоре ровно тогда, когда Ивану Францевичу требовалось покинуть кабинет. В его руках постоянно оказывались именно те предметы и документы, в которых нуждался статский советник, и, к чести молодого подчинённого, физический контакт не был более продолжительным, чем требовалось для того, чтобы их передать. Фандорин временами умудрялся оказываться за спиной шефа, и это было уже по-настоящему невыносимым: даже не прикосновение, лишь его обещание вызывало у Бриллинга совершенно неуместное буйство эмоций. Он и сам не понимает, чем вызвано помрачение сознания. Как объяснить, что происходит, когда в присутствии мальчишки — банальщина, пошлость, бульварная романщина! — перехватывает дыхание, будто с каждым вдохом он наполняет лёгкие Ивана Францевича, а после — растворяется в крови страшнейшим из ядов, с кровью попадая в сердце, отравляя статского советника, едва позволяя ему дышать. — Найди возможность отослать Фандорина подальше из Петрограда, — шипит Бриллинг на Ульянова. Тому, кажется, глубоко наплевать, ведь он не измучен, не изведён до помыслов о суициде скромным обаянием юнца. — Мы запланировали акцию, — изрекает художник. — После неё — если, конечно, вы дадите добро на участие мальчишки — он будет вынужден скрываться. Идёт? — Кто-либо пострадает? — статский советник сжимает виски пальцами, вот уж и правда — «Ком в горле», ещё и за ними следить! — Разве что самолюбие императора, — кривится Ульянов. — Добро, — кивает Иван Францевич. Только вот Фандорин — везде. Словно в душу Бриллингу въелся, да и вывернул её наизнанку. Мальчишка снится ему, да в таком виде, что впору душеведу показаться, мальчишка умудряется достать Амалию, которая затем истерически кричит на Ивана Францевича, мальчишка вплетается в планы Организации, как цель, на которую ведётся охота, и Бриллингу хочется кричать каждый раз, когда он вспоминает распахнутые синие глаза, сразившие его ещё в минуту знакомства. От Фандорина нет спасения. От гадостных, липких, скверных и грязных — порочно-прекрасных, безумных, греховных снов не спрячешься, они приходят в самые уязвимые минуты. Впервые в жизни Иван Францевич доведён до отчаяния: омерзение, мука, уязвлённая гордость, плотское желание, любовь (любовь?!) испивают его до дна, заставляя мечтать о прекращении этого безумия любым путём, будь то даже смерть — его ли, либо же объекта грёз, уже неважно. Он не хотел этой любви. Он не желал любви вовсе. Он даже не нуждался в ней, ведь все эти глупости — чувства, эмоции, переживания, проявления страсти — превращали даже умнейших из известных ему мужчин в абсолютных идиотов — за примером далеко ходить не надо было, чего стоила одна привязанность императора к Бежецкой, и Бриллинг не мог позволить себе такой роскоши. Будь это женщина, Иван Францевич даже попробовал бы смириться: в конце концов, в том, чтобы жениться в его лета, нет ничего дурного. Но мужчина… Бегством не спастись, и это очевидно. Но и любить Бриллинг не желал ни капли: любовь не для него, любить — значит, добровольно согласиться на муки, и пусть говорят, что сердцу не прикажешь, уму приказать ещё можно: не любить, не привязываться, не искать ответа в ангельских синих глазах, не искать взаимности. Сжечь мосты не представлялось возможным иначе, как избавившись от объекта обожания, и статский советник не был готов пойти на это — не мог, не хотел, даже чужими руками едва ли желал избавиться, даже когда представилась возможность — не был рад. Пусть и пришлось тогда вывести «Мёбиус» из строя, в глубине души Иван Францевич был даже чуточку рад панике, которую поднял Грушин — рад тому, что у Эраста появился шанс выжить. Даже смешно, как быстро Бриллинг сдал свои позиции — без боя, разоружившись легко, да подняв руки вверх. Каждый влюблённый так смешон? Коль так, пусть предаст себя анафеме. Неделя раздумий не прошла даром для статского советника: он скрупулёзно собирал каждую крупицу информации, стараясь принять верное решение, взвесить все pro et contra, потому что жить так, как раньше, более не представлялось возможным. До тех пор, пока Фандорин жив, не выйдет сохранять трезвость рассудка; до тех пор, пока глупое сердце любит Эраста, не выйдет убить его без веской причины. Иван Францевич надеялся, что мальчишка хотя бы даст ему повод, посягнув на его жизнь, однако же и этого не произошло: тот был так ошарашен исповедью Бриллинга, что не мог сдвинуться с места, вцепиться в горло, а пистолет его не представлял никакой угрозы; то же, какую угрозу представлял из себя «слишком хороший сыщик» для Азазеля, уже не было достаточно веским поводом для самого статского советника. Верно, потому он и позволил убить себя — иначе прекратить страдания не представлялось возможным.