Тупиковая ветка

Тупиковая ветка

I

Глядя в немые своды метрополитена, маленький Стёпа любил спрашивать своего друга Кольку: - Как думаешь, а там сейчас зима или лето? - А что такое зима? – неизменно отвечал Колька. Мало кто из детей помнил значение этих слов: зима, лето, радуга, метель… Но родившийся в метро, повзрослевший в метро и выросший в метро Стёпа всё-таки знал, что такое зима и лето – от папы. Зимой, по его рассказам, было очень холодно и тихо, а вода становилась твёрдой, как камень. Летом же мир становился очень тёплым, ярким и подвижным, как непоседливый ребёнок. Никто ни с кем не воевал, все люди начинали жить без палаток, а вода могла даже литься с неба – и она тоже была тёплой и яркой, как всё кругом. В детстве Стёпа и все его сверстники знали, что мир не ограничивается двумя тоннелями, которые расходились от станции в разные стороны. Мир, в его детском понимании, был большим и разноцветным. Просто тому месту, где жил он, Стёпа - достался серый цвет. Хотя их ветку называли почему-то «красной». Но это не смущало мальчугана, и он был уверен, что соседняя станция, до которой было два часа ходу, наверняка вся красная – сверху до низу. Или синяя. Или зелёная. Но точно не серая. Жаль только, что с годами эта уверенность в Стёпе становилась всё меньше и меньше… Наконец, он осознал, что серым цветом окрашен не только их дом, но и всё, что существовало вокруг. Однако Стёпа не терял надежды. «Под бетоном растут цветы» - так говорил отец, ещё заставший мир наверху и позаимствовавший эту фразу у французских студентов-коммунистов. Это была единственная детская мысль, которую годы взросления не унесли из головы Степана Журавлёва. - Цветы есть! Пошёл искать, - улыбаясь, говорил он, уходя в патруль, и на прощание щёлкал местных детей по носу. В один из дней он не вернулся.

II

Если в тот день Степан Журавлёв, житель крохотной станции «Тихая» на Лафонтеновской ветке, выбрался бы наверх, то он увидел бы, что наверху бушевал октябрь. Осень бесцеремонно и грубо вступала в свои полномочия - словно, понимая, что вряд ли кто из живых возмутится, как резко стало холодать или как рано стемнело. А уже в десятых числах октября станция «Тихая», вопреки своему названию, дружно и шумно праздновала возвращение Стёпы Журавлёва домой. Ведь его знали все. Даже в годы самых страшных потрясений: когда затерянная в паутине метро «Тихая» загибалась от голода или тряслась в лихорадке эпидемий, Журавлёв всегда находил в себе силы и слова, чтобы поддержать близких. Парень никогда не отчаивался и примером своим не раз убеждал окружающих жить дальше. В бою он всегда держался стойко и всякий знал, что если фланги прикрывает Журавлёв – опасаться нечего. Этот скорее умрёт, чем побежит. За это его и ценили. И вот, он вернулся. Едва увидев пропавшего парня, его неизменную улыбку, его широкие плечи, его сверкавший в свете керосинок пулемёт, люди расцветали. Стёпа жив. Значит, живы будут и остальные. Однако теперь Журавлёв улыбался не как прежде, а как-то виновато, словно извиняясь. И, раз за разом пожимая руки своих товарищей, он неизменно уходил от разговора с ними. - Где пропадал? – спрашивали одни. - Как выжил? – интересовались другие. - Чего принёс? – голосили дети. - Тебя уж похоронили все, а ты живой! Стёпа, где был? - с восхищением вопрошали люди, на что Журавлёв лишь небрежно отвечал, опустив глаза: - Гулял. Заблудился немножко. Пройдя сквозь десятки объятий и сотни хлопков по спине, Стёпа остановился у своей палатки, и, сбросив вещи, уселся рядом со входом, уперев взгляд в своды метро. Как в детстве. Так он сидел больше часа. Наконец, от радостных жителей «Тихой» отделился молодой парень – Коля Тарасюк. Они дружили с детства. - Стёп, люди пить собираются, - Тарасюк неслышно подошёл к Журавлёву и аккуратно присел рядом. – Радость большая. Боялись, что погиб ты. Только не узнаёт тебя никто. Журавлёв продолжал молча рассматривать бетонные небеса станции. - Хмурый, говорят, пришёл. Не рассказываешь ничего. Что случилось? Где был-то? - Ты правильно сделал, что со мной не пошёл, - почти шёпотом пророкотал Стёпа. Лицо Тарасюка исказила гримаса, и он кивнул. - Наверх – к спасению! – вслух прочитал Журавлёв старый транспарант, свисавший у выезда со станции. – А ведь всю ветку увешали такими когда-то. Верили, что надо обратно рваться. - Стёп, а всё же? – стараясь не смотреть на друга, спросил Коля. Журавлёв коварно улыбнулся: - Показать? - и, не дожидаясь ответа, ушёл в свою палатку, а обратно вернулся, взводя пистолет. Тарасюк побелел от страха и попятился. Стёпа отродясь не обнажал оружия в доме! - Стёпка! Ты чего, Стёп? Ты… ты… чего? – судорожно хватая ртом воздух, залепетал Коля другу детства. Со всей станции слышались голоса, к ним шла толпа. Люди радовались, что Стёпа цел и невредим. Это была большая семья, и все они ликовали, что сын их вернулся живым. Однако слыша их, Степан всё больше приходил в отчаяние. Глаза его заметались из стороны в сторону, лицо покрыла испарина, а руки задрожали. - Показать тебе, где я был? – повторил Журавлёв и улыбнулся. Широко и искренне, как улыбался раньше. Тарасюк непонимающе смотрел на него. - Вот где, - выпалил он и вставил дуло пистолета себе в рот. Раздался тошнотворно глухой хлопок. Журавлёв, непотопляемый зеленоглазый Стёпа, на которого хотели быть похожими все мальчишки на станции, смелый боец и верный товарищ, куклой упал на землю. Из-под его головы растекалась тёмная лужа. На станции повисла секундная тишина. У палатки появился один человек, второй… И поднялся ор, вобравший в себя и брань, и плач и беспорядочные команды. Взрослые кричали и ругались, уводя детей. Народ обомлел от страха и неожиданности. Машинально оттирая с лица кровь, Тарасюк ошалело смотрел на мёртвого друга: - Стёпа, не надо. Стё-Стёпа… - лепетал он.

III

Тело Журавлёва, спешно занесённое в палатку и скрытое от лишних глаз пологом, небрежно осматривал дядя Миша Загряжский, когда-то бывший уполномоченным Ленинского ГУВД. Хотя, глядя на его лицо и манеру, с которой он осматривал бездыханного Стёпу, можно было согласиться – бывших уполномоченных не существует. -Так, голубь. А теперь с начала. Когда он пропал? Смотри-ка, а разгрузка у него грамотная была, – общаясь с Тарасюком, Загряжский не удостаивал его взглядом. Опера гораздо больше занимал тот человек в палатке, который ничего бы уже не рассказал. Сейчас, например, дядя Миша внимательно рассматривал подошвы на ботинках мертвеца. - Неделю назад. Тогда на выходном семафоре обвал случился. Три комнаты завалило, - заикаясь, тараторил Коля. - Знаю, меня тоже засыпало, - безразлично кивнул Загряжский и поднялся с пола. – Дальше. Хотя он вполне имел право рассердиться на руководство станции. Представителей довоенного закона на «Тихой» было немного. Хромой на обе ноги опер дядя Миша был одним из последних – он жил на самом краю, как раз у выходного семафора, и дом его действительно был погребён под бетонными глыбами вместе с тремя подсобками. Благодарить же за такое место жительства следовало отца Стёпы Журавлёва. Тот заведовал военными делами на станции и командовал гарнизоном. Но на «Тихой» вообще множество дел решалось через военных. Комендант для этого был слишком нерешительным человеком. Он был насквозь нейтрален, и поначалу это казалось благом, но в деле установления мира это не сработало. Тарасюк смутился. Он не хотел говорить с Загряжским. Дребезжащий, под стать фамилии, голос, одутловатое красное лицо без растительности, одышка и чугунная походка. Это был, безусловно, бывалый человек, но не было в общении человека тяжелее него. Поначалу к бывшим полицейским на ветке вообще относились двойственно. Большинство его коллег быстро ушли в поисках лучшей доли. Загряжский уходить отказался – из принципа. Он не видел причин бежать, хотя и был весьма несговорчивым. Оттого конфликтов на свою голову он нашёл гораздо больше, чем средний житель станции. Так он начал хромать на правую ногу. А потом начались беспорядок и анархия. Вся «Тихая» стала подвергаться напастям, словно провинившийся перед богом Египет в Библии. Сначала беженцы, которых отец Стёпы поставил под ружьё, принесли в лагерь заразу. Переболели практически все, но не все выжили - треть населения покосила болезнь. Охраной карантина тогда заведовал Загряжский. К десятому году заточения в метро на станции «Тихая» оставалось лишь четыре человека, плеч которых когда-то коснулись погоны. Это были дядя Миша, двое пожарников и старый пристав – тот самый комендант. На опера начали бросать косые взгляды. Затем через станцию попытались пройти бандиты с соседней ветки. Получив отпор, они затаили обиду, и вскоре их шайка взяла станцию в блокаду. Прервалась торговля с соседями и год «Тихая» пухла с голода, пытаясь прорвать бандитский кордон. Внутри же началось повальное воровство и разбой, чуть не переросший в людоедство. Мародёров Загряжский безжалостно отстреливал, не жалея даже бывших коллег. Наконец, бандиты снова вернулись на станцию. Отец Стёпы попал со своими людьми в засаду, и тогда комендант сам пришёл к Загряжскому: упрашивал взять командование гарнизоном на себя. Однако дядя Миша откровенно послал парламентёра. Поступить иначе он не мог, ибо беспробудно пил уже третью неделю. Только когда под ударами извне станция готова была вовсе сдаться на милость завоевателям – он попросил у аборигенов автомат, собрал вокруг себя оставшихся мужчин и… чуть не погиб, штурмуя логово бандитов. С тех пор он хромал и на левую ногу. Когда блокаду сняли, станция окончательно присоединилась к красной ветке. Но Загряжский был против союза. В результате отношения между «Тихой» и опером снова разладились, и он переехал подальше, к выходному семафору. Так и жил бирюком. На шум, поднявшийся у палатки Журавлёва, он не отреагировал. У него были заботы поважнее: ему, в конце концов, было попросту негде жить. А гордый опер ни у кого не просил помощи. Пока за помощью не обратились к нему самому. Беспричинно застрелился сын покойного командира гарнизона, всеобщий заступник, любимец станции и кандидат в новые правители «Тихой». Застрелился, вернувшись после недельного отсутствия. Застрелился, можно сказать, вырвавшись из лап смерти – мало кто полагал, что эти дни Стёпа кого-то грабил или развлекался. Не такой это был человек. Загряжский согласился. За расследование ему пообещали новое жильё на «Тихой», но задача обещала быть непростой. - Стёпа вызвался посмотреть, нет ли жертв. Меня с собой позвал, прикрывать, - нехотя продолжил Тарасюк. – Мы пришли. Смотрим, у завала трещина. А за ней проход, куда – не знали. Внутрь посветили. Там чисто, следов нет. Я подумал, может, припасы какие есть. Стёпка предположил, что там спуск на правительственную линию… - Да затопило её к хурме собачьей, - сплюнул Загряжский и снова склонился к ногам Журавлёва.– Так он туда ушёл? - Да. А я снаружи остался. Договорились, что если, что не так будет, он крикнет, и я его вытащу. - Ну и как, крикнул? Тарасюк засопел. Загряжский повернулся к нему и, не моргая, уставился на бледное лицо собеседника. - Он крикнул? Тарасюк мотнул головой. - Врёшь, - рявкнул опер. - Что крикнул? - «Коля!» И эхом так долго, - Тарасюк отвернулся и схватился за голову. - И всё? Хорошо тут, – палатка явно занимала Загряжского больше, чем люди в ней. - Всё. - А ты? - А я… я не пошёл за ним, - Коля не притворялся, ему действительно было стыдно за свой поступок. Только вот от его раскаяния Журавлёв бы уже не ожил. Со временем, под землёй люди забыли, для чего нужны зонты, шпильки, очки, грабли, мобильные телефоны, любовные романы, а где-то в конце этого монументального списка постепенно пристраивались стыд и раскаяние. - Страшно стало? – в голосе дяди Миши не было злобы, он просто вёл расследование. Тарасюк снова кивнул, подавленный показным равнодушием опера. - Не стал, значит, вытаскивать, - опер демонстративно зааплодировал. - Куда же он исчез, ты видел? - Нет. Не было его там. Я туда шагнул и фонарём все углы осветил. Делся он куда-то. - Как в сказке. Есть идеи, куда? – кисло ухмыльнулся Загряжский. Тарасюк молчал. - Слушай, а что это такое? - вдруг бывший уполномоченный ГУВД поднёс к лицу Коли кулак и резко разжал его. Сначала Тарасюк инстинктивно прикрылся: он не сразу понял, чего от него хотели. Потом опустил взгляд, и брови его поползли вверх, от недоумения он даже приоткрыл рот. - Не знаю, - выдохнул он. – Значок? А Загряжский сжимал в руках всего лишь потрепанный резной листочек хлебного цвета. Но сейчас Коля, как ни странно, говорил правду. Сталкером он не был. И откуда ему, никогда в жизни не бывавшему снаружи, было знать, как выглядят осенние листья? - Это не значок, деточка. Это берёза. Листок опавший, понимаешь? У трупа на подошве был. Таких в метро нет. И наверху не найдёшь, у нас сгорело всё. Видимо, он ушёл очень далеко, - он ещё раз осмотрел палатку, остановив свой взгляд на рюкзаке Стёпы. – Смертельно далеко. Так где, говоришь, ты проявил геройство? - Дальше за завалом, метров пятьдесят, - стараясь игнорировать примитивные остроты опера, ответил Коля. - Когда Стёпа пропал, ты обратно вернулся, – Загряжский аккуратно расстегнул туго набитый рюкзак Стёпы и пошевелил вещи рукой. – Поклажи у него много. Вы всегда так в патрули ходите? - Нет, сумка меньше. У него другая. Где эту взял, не понимаю. Да, вернулся. Пришёл, рассказал. Мол, Журавлёв под завал сунулся и обратно не вернулся. Я за ним не полез… - Не полез, - оборвал его Загряжский. – Под завал. Соврал, значит. Выходит, караула у трещины не выставили и никто о ней до сих пор не знает? А если бы обратно шваль какая-нибудь вылезла, вместо Стёпы? А если уже наползло? - Боялся я, - упавшим тоном пролепетал Тарасюк. – У нас трусость не в почете. - Правильно, - тряхнул головой Загряжский. - Трус хуже бандита. А знаешь, почему? На бандита не понадеешься! А на труса вполне можно, по глупости. Ведь он бы тебя вытащил! Коля отвернулся и тихо сел на пол. Дав оскорбившемуся Тарасюку подзатыльник, Загряжский поднял его за шкирку, словно нашкодившего котёнка: - Потом волынить будешь. Место покажи, где трещина.

IV

Несмотря на хромые ноги, дядя Миша очень шустро начал перемещаться по станции. На миг показалось, что он сбросил двадцать лет с нынешнего возраста и превратился обратно в матёрого уполномоченного Ленинского ГУВД. - Граждане! – громогласно объявил он, выйдя в центр «Тихой». - Сегодня утром не стало Степана Журавлёва. Он пропал на неделю и, вернувшись домой, покончил с собой. Сейчас я отправляюсь искать, что могло подвигнуть его на подобное. Я знаю, где он пропадал эти дни. Там может быть опасно. Оттого прошу усилить охрану лагеря и надёжно укрыть ваших детей. А сейчас мне нужно десять добровольцев и строительные материалы: мусор, камни, всё, чем можно забаррикадировать проход в тоннеле. Это на случай, если мои опасения подтвердятся. Добровольцы нашлись быстро, и пяти минут не прошло. С оружием, в полной выкладке, они не ждали особых объяснений. Хотя дядю Мишу на станции и побаивались, его слову привыкли верить. И ровный строй вскоре выдвинулся к обвалу у выходного семафора, а за ними на дрезине везли кирпичи и камни. Впереди этой процессии шли Загряжский и Тарасюк. Бывший опер шёл, сосредоточенно глядя под ноги. По пути он говорил мало, не желая смущать спутников. Коля, казалось, вообще шёл по рельсам на автопилоте, от него не было слышно ни звука. Ближе к трещине дядя Миша отдал несколько распоряжений: - Значит так, - просипел он, освещая трещину фонарём. – Вот здесь пропадал наш Стёпа. Что там – не знает никто, и воевать с этим мы не будем, понятно? Он оценивающе уставился на бойцов и те недружно кивнули. В лицах их читалось разочарование, все были полны желания мстить за смерть Журавлёва. Загряжский аккуратно подошёл к трещине и заглянул в её тёмное чрево. - Здесь, говоришь, Стёпка пропал? – недоверчиво заворчали добровольцы. - Отсюда же и вернулся, - предположил опер. - Там может быть зараза, мутанты, бандиты, всё что угодно может быть. И наша задача - не дать этому попасть на нашу ветку. Для того нам весь этот хлам. Двое налево, двое направо – сторожите. Четыре тени мгновенно отделились от команды и разбежались в разные стороны. - Я пойду туда, - продолжал распоряжаться Загряжский, обвязывая себя верёвкой. - Тут полтинник троса, держите конец. Замечу что, потяну её на себя и потащите назад. Кричать не буду, лишнее внимание нам не надо. Так? Добровольцы недружно одобрили этот план. - Дядь Миш, разреши с тобой? – расталкивая бойцов, из группы с виноватым лицом вышел Тарасюк. – Не подведу. Опер нахмурился и протянул ему свой автомат: - Верёвку держи, герой. Если совсем плохо будет, я её перережу, - в подтверждение своих слов он достал из ножен штык и продемонстрировал его окружающим. – Тогда четверо караульных берут трещину под прицел, а остальные быстро заделывают трещину. Не будете успевать – подорвите, здесь вся стена на честном слове. Понятно? - Замуруем же тебя, командир! - взмолился один из добровольцев. - Муруй. За мной никого не отправляйте и других не пускайте. О доме своём думайте, о детях. А обо мне не надо. Последнюю фразу он говорил уже из трещины. Прямо за ней располагался деревянный бортик. Загряжский тихо спрыгнул с него и показал знаками: «Чисто». Оставшиеся снаружи выдохнули спокойнее. Уходя всё глубже, дядя Миша тихонько тащил за собой верёвку, которую так же тихо подавали ему в трещину двое добровольцев. Постепенно его силуэт растворился во тьме. Потянулись бесчисленные секунды, верёвка медленно уходила в трещину метр за метром. - Хм, странно. Ребят, тут нет ничего. Тупик, - голос дяди Миши раздался совсем рядом. Акустика в той комнате, куда вела пробоина, была потрясающей. Загряжский повернулся, замелькал луч его фонаря. Комната была метров пятнадцать в длину. - Чего видишь, дядь Миш? – громко зашептал Тарасюк, подойдя к трещине вплотную. - Отбой. Видимо, ещё одна подсобка. Полки старые, советские. Пустые. Проём дверной, заложен кирпичом, кладка, кажется, двойная. Странно это. Комната безобидная, а законопатили. Ещё до войны, видимо… Так, стоп, - внутри послышалась возня и фонарь Загряжского вдруг погас. - Что там? – спросил один смельчак из добровольцев, спрыгивая в пробоину. - Мать твою! – сдавленно захрипев, выругался дядя Миша, и верёвка в руках бойцов резко натянулась. Добровольцы засуетились. Смельчак с причитаниями стал лихорадочно выбираться назад, цепляясь за ноги товарищей. Двое, что держали верёвку, уперлись ногами в бетон и натужно тащили её на себя. Однако, силы были не равны и через несколько секунд сначала один, а затем и второй с криком бросили трос, хватаясь за обожжённые руки. Ладони их рассекали рубиновые шрамы, из них сочилась кровь. - Что там?! – повторил Тарасюк, перехватив автомат и схватил самый конец зелёного троса, который почти уже скрылся в трещине. И верёвка поддалась, причём неожиданно легко. Все собравшиеся начали тянуть её обратно и вскоре тот конец, который обвязывал грудь Загряжского, был у них в руках. Аккуратно оплавленный, словно перерезанный горелкой, он беспомощно болтался в руках у Тарасюка. Коля взвёл затвор автомата, собираясь дать очередь в пробоину, но ствол увёл в сторону один из добровольцев, а ещё двое заломили ему руки. - Тихо, придурок! – зашипели на него. – Дядь Миш? Дядь Миш, ты где? Хор из десяти глоток наивно пытался дошептаться до пропавшего командира. Но это уже было чисто рефлекторное действие. Все понимали, что надо делать. - Так, - срывающимся голосом заявил один из караульных. – Вы его слышали. Заделываем проход. - Надо подождать. Может выберется, - неуверенно предположил второй. - Да не вернётся, мёртвый он! Эту верёвку могло обуглить и после того, как он её перерезал, - вторили караульному сослуживцы. - Да не могло. - Он не потянул, значит, ничего не заметил! - Или не успел заметить… Наконец, в куче сомневающихся нашёлся тот, кто взял себя в руки раньше всех. Это был молчаливый обычно мужичок по имени Фёдор, бывший когда-то гримёром в похоронной конторе: - Значит, сейчас тихо разворачиваем груз с дрезины и аккуратно заделываем дыру. И готовьте шашки, если не успеем – действительно подорвём. Пошли. - Может, все вместе рванёмся туда? Не перегасит же нас всех там? – нерешительно предложил кто-то. - Хватит уже! Он же сказал, никого не слать за ним! Двух опытных вояк потеряли, тебе мало? – прошипел в ответ Фёдор, и, в общем-то, был прав. Минуты снова потянулись до невозможности медленно. К неизвестности добавился животный страх. Двое караульных трясущимися руками сжимали пулемёты, стволы которых смотрели в черноту, где пропал Загряжский. Остальные споро разворачивали брезент с песком и кирпичами. Тут же, на дрезине, на небольшом расстоянии друг от друга разложили динамитные шашки. Один из добровольцев крепил их к одной связке, укорачивая бикфордовы шнуры. - Секунд пять, не больше, - на глаз оценил он пучок. – Рванёт хорошо. Тут же стоял Тарасюк. Руки слева передавали ему кирпичи, а он передавал их рукам справа. Быстрые глаза его и мокрый лоб сверкали в лучах фонарей, мелькавших повсюду. Казалось, он пытался ввинтиться в реальный мир сильнее, чем все остальные. Его постоянно дёргало в разные стороны, словно внутри него вращался пропеллер. Очередную груду кирпичей он упустил, и те с бряцаньем упали на ноги его напарнику. С грязной бранью тот ухватил рохлю за грудки, но Коля вдруг вырвался и с остервенением схватил автомат. Однако, в глазах его была не ярость, а затравленность. - Отвали! Я сам всё могу! – закричал он, но властная рука, украсившая перед смертью не один десяток лиц, схватила его за локоть, и Тарасюк полетел на пол. Отбросив автомат, Фёдор глухо пнул Колю. - Одного проспал, другого, дальше что? И тут выкаблучиваться? – злобно бросил он, используя более грубые слова. - Пошёл отсюда! Тарасюк, не прекращая угрожать, зашагал от трещины прочь. А стена, возводимая бойцами, росла с каждой минутой. Медленно, но упорно возводилась преграда, которой жители «Тихой» хотели уберечь себя. И страх перед неведомым пугал их больше, чем все напасти, через которые успела когда-то пройти их станция. - Давайте скорее… - подгоняли они друг друга. - Мужики, может, всё же подорвём? – причитал боец с динамитной связкой. - Да погоди ты! Вдруг весь свод не выдержит, - одёрнули его. Наконец, когда до конца работы оставалось совсем немного, и буквально два-три камня могли закрыть оставшуюся дыру, с обратной стороны кладки раздался хриплый голос: - Выпустите меня. Темно тут. В просвете, покачиваясь, появилось лицо Загряжского. Фёдор, в своей прежней жизни четыре года проработавший с покойниками, коротко крикнул, и остаток вопля застрял у него в гортани. Руками он слепо зашарил по земле, пытаясь найти оружие. - Помогите мне, - уже более громко и живо повторил дядя Миша, испугавшись, что его не узнали. Добровольцы уставились на Фёдора, который за минувший час принял на себя роль вожака. Тот поднял руку и, заикаясь, указал на просвет в стене: - Н-надо…о-о-открыть.

V

Кладка ломалась быстрее, чем возводилась. Все были рады тому, что Загряжский вернулся живым. По ходу работы слышались даже весёлые возгласы, ведь все были уверены, что опер вернулся с победой. Однако, по лицу его этого не сказал бы никто. И когда дядя Миша, целый и невредимый, предстал перед бойцами, только тогда они заметили, что тот как-то изменился. По лицу его больше не скользила гримаса презрения ко всему сущему, глаза не щурились, не было былой медвежьей удали. Перед ними стоял усталый старик с потухшими глазами. Исхудавшие щёки покрывала многодневная щетина, а от одежды пахло свежим креозотом. - Дядь Миш, ты откуда? – наперебой спрашивали добровольцы. Загряжский вместо ответа медленно повернул голову в сторону разворошённой стены и, словно собравшись с силами, решительно отрезал: - Взрывайте. Фёдор взял из рук помощника связку динамита и подошёл к Загряжскому: - Точно? – спросил он с опаской. – Там живых нет? - Не, никто оттуда больше не придёт. Там, - резво замотал головой бывший опер, – тупиковая ветка. Вдруг через освещённый вдалеке проход, ведущий на «Тихую», метнулась тень. По сводам пронеслось громкое эхо, разносившее безумный смех. Кто-то к ним бежал. - Колька Тарасюк. Совсем съехал, придурок, - приложив ладонь ребром ко лбу, констатировал Фёдор. - Взрывай, - сухо повторил Загряжский и зашагал навстречу Тарасюку. Победно хохоча, Колька ткнул опера в грудь, размахивая какой-то бумажкой. - Дядь Миш, да он живой! Живой! Я это у него в вещах нашёл! – надрывался Тарасюк, пытаясь всучить Загряжскому бумажку. Фёдор, брезгливо глядя на Кольку, поджёг динамитную связку и бросил её в темноту провала. - Ты чего? Он там! – испуганно загорланил Тарасюк, простирая руки к трещине. – Куда взрывать?! Стёпка там! Там! В мозгу дяди Миши лишь в последний момент пронеслась мысль, которой он боялся даже касаться, глядя на спятившего от собственного малодушия Кольку. Выбросив злополучный клочок бумаги, безумный побежал туда, где только что скрылась искрящая связка взрывчатки. - Стой! Это не тот! – матерясь, непонятно закричал опер ему вслед, но спина Тарасюка уже скрылась в трещине. - Нельзя, нельзя, нельзя, - глухо тараторил оттуда Коля. – Да что ж вы делаете, он же живой… Опер рванулся к пробоине. - Ложись! – заорал бывший похоронный гримёр и сбил Загряжского с ног. Пять секунд, отведённые на горение бикфордова шнура, закончились. Со звоном ухнул взрыв. Из трещины ударил столб пыли и грузно загудели потревоженные своды. Комната сложилась как карточный домик. Теперь на её месте был один сплошной завал. Загряжский протёр глаза от пыли и закашлялся. Нащупав на поясе фонарик, он осветил тот предмет, что выбросил Тарасюк, прежде чем сгинуть под обвалом. Это была простая фотография.

VI

Возвращались назад молча. Боевые действия на «Тихой» не велись довольно давно, и за день потерять двух человек считалось уже траурным событием на станции. О погибших старались не вспоминать. Стёпу Журавлёва тихо похоронили, а о судьбе Коли Тарасюка Загряжский сказал коротко: - Убежал, - и не сильно покривил при этом душой. Станция успокоилась, постепенно забыв о горьком дне, когда их неожиданно покинули два молодых парня. Вскоре ушёл со станции и Загряжский. Просто собрал свои пожитки и ушёл, а куда – не знал никто. Поговаривали только, что перед этим он позвал к себе Федьку-гримёра и отвёл его к коменданту «Тихой». Вместе они рассказали, что произошло. Хотя Загряжский больше кивал головой, ничего не добавляя от себя. И, видимо, зная, что опер собрался уходить, комендант всё же спросил его о том, что так тревожило всех. Где он всё-таки побывал и почему застрелился Стёпа? Загряжский, уже стоя у дверей, надолго задумался, и затем глубоко вдохнул. Он не умел говорить подолгу. Но сейчас, видимо, понимая, что больше ему не высказаться никогда, он старался как можно понятнее выразить мысль, которую не хотел унести с собой в могилу. - Да ничего такого. Я просто полчасика посмотрел на мир, где ракеты не полетели. На нас самих, сытых, довольных. То есть не совсем так, - замялся опер. - Это не мы, там другие люди. Другой Журавлёв, например, вот Колю и перемкнуло. - Так что всё-таки с ним случилось? – не понял комендант. - Да просёк, видимо, что там параллельный мир за стенкой был. Вот и поспешил туда. Не знаю вот только, успел ли. Лицо коменданта приняло недоумевающее выражение: - Миш, тебя там точно не контузило? - Да нет, там действительно все мы были, но все другие, и Загряжский тоже, - недовольно выдохнул опер. - Знаете, мы, конечно, оскотинились в этом метро. Грабим, убиваем, но у нас хоть иногда помнят, где человеческое, а где звериное. Фёдор, всё ещё надеясь, что опер говорит не всерьёз, шутливо огрызнулся: -А в мире без ракет только звериное осталось? Загряжский пожал плечами и выпалил: - Да как тебе сказать…Там вообще никакого закона нет, ни звериного, ни людского. Жизнь есть, а закона нет. Лучше бы ракеты на них всё-таки упали. Говорил же, тупиковая ветка. - Миш, да хватит заливать, ну не хочешь говорить, не надо! – отмахнулся комендант. Неловко завозившись, бывший уполномоченный Ленинского ГУВД Михаил Загряжский вынул из внутреннего кармана потрёпанную газету и фотографию. Быстро бросив их на стол, он покинул комнату. Комендант сразу же схватил газету. Приятным, и давно забытым звуком зашелестела серая бумага. Он пролистнул её, взглянул на передовицу. Затем медленно достал из кармана зажигалку, скомкал и поджёг газету, бросив в пепельницу. Фёдор же глянул на фотографию. Это была качественная цветная картинка в белом обрамлении «поляроида». С неё на бывшего похоронного гримёра смотрели двое улыбающихся юношей. В них Фёдор сразу же узнал молодых Стёпу Журавлёва и Колю Тарасюка. Одеты они были неподобающе: клетчатые рубашки, джинсы, кроссовки…Подпись гласила «Запомни нас такими, братан! 1 сентября 2017 года». Не веря своим глазам, он бросил фотографию на стол и перевёл взгляд на огонь, бушевавший в пепельнице. Он доедал газету, испугавшую коменданта. На передовице, которую уже вовсю облизывало пламя, Фёдор успел прочитать: «…дцать лет назад мы избежали апокалипсиса!» Потрясенные, они совсем не обратили внимания, что спешивший уйти дядя Миша почему-то совсем перестал хромать…