Время создано смертью

Процедура известна. Досконально изучена в каждом этапе до малейшего движения окружения. Шесть стандартных шагов от двери вглубь комнаты без окон, разворот. Остановиться в липкой луже белого света. Руки за спиной в замок, плечи расслабить, расслабить шею, рот, язык. Ожидать. Засыпать от скуки. Толстая тетрадь в красной кожаной обложке лежит на отдельном столе слева от двери. Не хватает только пуленепробиваемого стекла и латунной таблички с кратким описанием. Почему-то каждый раз кажется, что тот, кто войдет в дверь, должен положить на тетрадь правую руку, а левую - поднять раскрытой ладонью к комнате. Никто никогда так не делал, и он не знает, откуда в его мозгу эта картинка. Ассоциативная цепь лопается в звеньях между торжественностью поднятия руки и неизвестными словами содержания. Он знает. Все. Слова. Каждое из тех, что будут произнесены. Он расслабляет мышцы бедер, смещая центр тяжести тела. Пирс в своем кресле второй раз косится на часы. Скука. Нервозно-чеканные шаги за дверью заставляют Пирса почти вздрогнуть. Дверная ручка описывает дугу вниз. Кислый запах страха просачивается в дверной проем, на пару секунд опережая своего носителя. Солдат прикрывает глаза. Дрейфует в скупых звуках кивков и пожимания рук, блеклых бессодержательных голосах. Звание-имя-твой-куратор-солдат-желание-ржавый-скука-скука-подтверди-установку. - Полковник-Джон-Хартман-твой-куратор-Солдат, - звучит голос Пирса, и Солдат открывает глаза. Штампуют они их, что ли? - Желание-ржавый-семнадцать, - заводит нестабильным голосом номер-12-Хартман. Солдат расправляет плечи и смотрит номеру 12 в лицо. - Готов к выполнению, - чеканит Солдат, когда код заканчивается. Почти хочется посоветовать двенадцатому иногда дышать между словами. Кислород полезен. В комнате физически ощутимо спадает напряжение. Предварительные ласки - вспоминает он словосочетание. Это все были предварительные ласки. Статья обещала сексуальное возбуждение и удовольствие в результате. В результате - ничего из этого. В Гидре странное представление о любезности. Пирс возвращается за свой стол, техники бессистемно отражают халатами свет лампы над головой Солдата, и он предощущает боль в правом виске. По протоколу первым выходит охранник с куратором, затем еще двое охранников - перед ним и за спиной - выводят Солдата. Из-за закрывшейся двери он слышит истошное шипение Пирса: «Делайте все, что хотите, но чтобы хоть этого он не убил через две недели!» Принято, решает Солдат, три недели. Он смотрит над плечом охранника в коротко стриженный светловолосый затылок двенадцатого и не может определить: это предумышленный приговор Хартману или все еще надеются, что смертность кураторов никак не связана с их фенотипом? Двенадцатый старается. Говорит коротко, по существу и почти вежливо. Не возникает, не закатывает истерик. Но Солдат видит. Он такой же, как предыдущие. Как все предыдущие. Солдат отлично выучил три человеческих чувства - он умеет их распознавать: страх, власть и ярость. Первые два в сочетании влекут за собой третье и это плохой результат. То, что на его теле не остается шрамов, не значит, что он не помнит ран. И не помнит боли. Солдат знает, что будет, как это будет. На третий день двенадцатый приводит шестерых разнокалиберных бойцов и представляет их как новую группу сопровождения. Аналитика, снабжение на точке, огневая поддержка, зачистка. Солдат оглядывает каждого и пытается высчитать, что они могли бы после него зачистить? Воспоминания несуществующих свидетелей? Но двенадцатый не спрашивал мнения Солдата, и тот только молча смотрит, как эти шестеро проходят тестовую полосу препятствий. Бойцы среднестатистические - ни лучше, ни хуже. Определенно - не худший вариант. Для людей. Солдат давно привык не ждать от таких, как они, чего-то сверх, вообще ничего сверх- от людей не ждать, кроме сверхдерьма. Для соблюдения формальности, после последнего теста, он кивком согласует состав группы. И удивляется. Двенадцатый подходит к нему вплотную, скривив брови и тихо рычит куда-то ему в плечо, отвернув лицо от взглядов переругивающихся бойцов: - Мне посрать, насколько ты понимаешь речь, но лучше бы тебе приложить сейчас все свои отмороженные мозги и уяснить: это мои люди, если ты хоть одного тронешь, я тебя на куски порежу и Пирс меня не остановит! Солдат едва не наклоняется к нему, чтобы переспросить или уступить собственному порыву повести бровью. Четыре недели, возможно? Солдат отменяет собственное великодушие через неделю, когда двенадцатый, противореча своим же громким заявлениям, бросает двоих бойцов из отряда раненными в красной зоне. Для них - это смерть. Стоит ли говорить, что сам двенадцатый в это время находится вне поля боя, в охраняемой машине, в безопасности. Как делали все предыдущие. Три недели, решает Cолдат. Все-таки три. Солдата не обнуляют уже больше года, и он ничего не забывает. Он не умеет забывать, он знает словарное определение слова прощение, но не очень понимает его. Пирс дает три дня на подготовку к новой операции и тут возникают проблемы. Двенадцатый уже пятнадцать минут со схемами, графиками, проекциями и диаграммами разъясняет одному Солдату план действий. Солдат терпит. Молча. У него есть глаза и нет проблем со зрением, он умеет читать и запоминать прочитанное, а таргет-аналитики в этот раз сработали настолько идеально, что в дополнительной простройке деталей на месте нет никакой необходимости. Двенадцатый скачет перед светящимся изображением с проектора и бьет указкой в крестовую отметку на плане так сильно, что к концу своего моноспектакля, вероятно, продолбит дыру в штукатурке. Солдат терпит и молчит. План не то чтобы совсем плох. Но не верен в основном моменте. Стрелять через стекло на высоте сорокового этажа при такой дальности - не слишком удачная идея. Зачем? Можно проще. Двенадцатый выпучивает на Солдата подзапавшие глаза, когда слышит его голос. По мере того, как Солдат проговаривает ему правильное решение вопроса, один из подзапавших глаз начинает дергаться. Нервный слишком, - думает Солдат, - может три недели многовато. Солдат знает, что прав. Знает, что действия по плану двенадцатого приведут к провалу, так или иначе. Он почти знает, что двенадцатый не уступит. Так и случается. Выданный куратором корректировщик раздражает. Мало того, что пытался занять позицию по правую руку, так и теперь, пусть и слева, но ерзает, вздыхает, бубнит одновременно в ухо и в коммуникатор. Солдат считает до пятидесяти. Ветер-бла-бла-бла-расстоние-бла-бла-бла-а-погода-то-дрянь - слишком громко и разрозненно в интонациях, чтобы можно было опустить до белого шума. Хочется сказать: у меня есть глаза. Хочется сказать: закрой рот и дыши носом. Хочется сказать: я брал невозможные дистанции с такого древнего дерьма, которое ты хорошо если в музее видел, и тогда, когда даже твоих родителей не было в проекте. Солдату очень многое хочется сказать и очень многим. Он считает до ста. Он молчит и всерьез задумывается по-быстрому сломать этому идиоту шею и, на отходе, просто сбросить с крыши или кинуть где-нибудь на лестнице. Для большего драматизма. Люди обожают разводить драму. И усложнять. Двенадцатый пересказывает дальнейшие этапы операции в правое ухо. Солдат незаметно вздыхает. Один заткнулся - тут же начал голосить другой. Дали бы работать нормально. Но нет. В очередной раз: когда цель выйдет в коридор и подойдет к лифту - стреляй. Солдат думает: зачем. Солдат думает: это не надежно. Солдат думает: заткнись. Он запомнил этот кривой план еще с первого раза. Он думает, что если бы машина, в которой сидит двенадцатый стояла у здания, на крыше которого Солдат сейчас находится - он сбросил бы труп корректировщика прямо на капот этой машины. Цель выходит в коридор. Корректировщик отбивает со скоростью пулемета средовые данные и поправки. Солдат прикидывает, а не проломить ли ему череп - хватит одного быстрого удара - пока есть время. Солдат задерживает дыхание. Двенадцатый шипит в коммуникатор о предельной готовности. Цель ждет лифт. Двенадцатый повышает голос: стреляй, Солдат. И Солдат выдыхает. Цель заходит в лифт. Корректировщик вскакивает с места и хватается за табельное, в процессе блея оправдания в коммуникатор. Двенадцатый почти орет, и Солдат мгновение думает, что, вероятно, его крики слышны проходящим мимо машины людям. Солдат вытаскивает каплю коммуникатора из уха. Лифт останавливается в лобби на первом этаже - зона просматривается даже с такой высоты. Цель выходит из здания к ожидающей машине. Двое охранников оглядываются и, подведя цель к машине, расходятся к багажнику и капоту. Они сядут по правой стороне - на заднее и пассажирское сидение. Водитель открывает для цели левую заднюю дверь. Эта естественная секундная заминка, когда человек заносит ногу над порожком машины перед тем, как ноги согнутся, унося тело вниз и в сторону, внутрь салона. Эта секундная заминка, когда водитель не загораживает собой голову цели. Солдат знал, что будет так. Знал, что будет эта заминка и мгновение свободной траектории. Знал, потому что таргет-аналитики в этот раз превзошли сами себя. Знал, когда нужно выстрелить. Он стреляет. Череп цели брызжет, как шарик с краской, на крышу и дверцу машины, в лицо водителю - кровь, мозговая масса и кости - лопнувший от удара арбуз. Солдат поднимается с лежки, пакует винтовку и, обходя застывшего столбом бесполезного корректировщика, вспоминает, кажется, эту крупянистую влажную сладость, прозрачно-красную, с розоватыми, почти пульсирующими прожилками и глянцево-черными, как зрачок, косточками. Двенадцатый закономерно усомнился в своей власти и теперь в нем преобладают страх и ярость - сочетание еще более неудачное в последствиях. Солдат видит проявления. Он знает, что обычно это заканчивается кровью, болью и запахом озона и паленого мяса. Его собственного мяса. Его воспоминаний. Он знает запах и звук, с которым сгорает память. Прошлое, настоящее, будущее. Он сам. Это запах обожженной кожи на его висках, суглившихся в тонкий пепел его волос, его пота и рефлекторных слез. Это его крик и треск разряда, скрип его покрытой испариной спины о кожу кресла, лязг металлических креплений на ремнях. Это боль и пустота. И пустота, полная боли. Абсолютная тьма и нетронутая белизна. Он не хочет этого снова. Куратор допустил ошибку - Солдат ее исправил. Он прав и не хочет быть уничтоженным за свою правоту. Солдат слышит, как двенадцатый апеллирует к красной тетради и ее инструкциям. Как доказывает Пирсу, что неподчинение на операции - это сбой системы и требует сброса и рестарта. Солдат видит страх в двенадцатом и в Пирсе тоже. Но. После последнего обнуления полтора года назад Солдат два месяца заново учился ходить и стрелять. И повторения этого Пирс боится намного сильнее, чем не сказывающихся на результате погрешностей и паникерства расходного материала. Двенадцатый вообще осознает свое положение? - думает Солдат. Не то что ему действительно интересно. Двенадцатый говорит теперь меньше, жестче и тише. И на Солдата он не смотрит. Это страх и слабость, и это то, что Солдат не очень понимает. Он понимает последствия. И три недели стремительно истекают. Время сгущается, сворачиваясь в воронку кровяных нитей, уходящую в водопроводный сток вместе с водой. Крови так много, что железо из нее, выделяясь из гемоглобина, выстраивается в плотно сжатую пружину, из нее - растягивается в струну. И это звук. И терминальность. Струна порвется с агоническим визгом, распоров в лоскуты тех, кому не повезет оказаться в зоне поражения. Вся эта кровь - с рук Солдата. И ему быть этой струной. Солдат сбрасывает пропитанную кровью броню и форму, переодеваясь в хлопковую пижаму прямо при техниках. Пижаму тоже утилизируют после того, как он отмоется, и это всегда вызывало у него вопросы. Зачем лишнее? Зачем усложнять? Он прикрывает глаза, пока обрабатывают его бионику. Морщится - начинающая разлагаться кровь воняет. Привычно, но от этого не приятнее. Новенький техник бежит блевать в мусорное ведро, когда понимает, что именно выскоблил из-под поврежденных пластин запястья. Этот слабоват, - думает Солдат,- долго не протянет. Двенадцатый ходит из угла в угол, дергает галстук, трет руки. Солдат не сводит с него глаз. Теперь - ни на одну пригодную секунду. Он отслеживает и сохраняет каждое слово, каждое движение, каждый жест. Смену одежды, запахов, настроения. Перепады голоса, выражения лица. Он следит. Всегда, когда это возможно. Его настораживает лишь то, что эти его возможности ограничены доступным ему пространством. За пределами рабочего времени и рабочего места куратора - Солдат полностью слеп. Периодически возникает мысль воспользоваться проверенным способом и просто переломать его, свалив убийство на случайный, куратором же спровоцированный срыв. И отказывает сам себе. Лучше не рисковать. Двенадцатый так выраженно психует под его неотступным взглядом, что постепенно Солдат начинает получать удовольствие от происходящего. Но время истекает. И внезапно подворачивается возможность. Именно подворачивается - удивительное совпадение, в какие Солдат не верит в принципе, но почти падает ему под ноги, как созревший плод - только взять. Новая цель, и необходимость просчета на месте, и плохая работа аналитиков, видно, выгребших свои возможности в тот раз, и нехватка окон, и даже нехватка времени. И вот их двое в машине, и никого больше нет. И все приборы слежения оставлены на базе, потому что за Солдата отвечает сам двенадцатый. И это - то, чего не хватало. Вероятно то, чего он ждал. Он делает свою работу - всегда делает ее безукоризненно. Но в этот раз он делает кое-что для себя. И все играет ему на руку, так удачно, что впору заподозрить неладное. Но того неладного, что сидит за рулем - достаточно. Солдат знает, что цель - высокопоставленный служащий ЩИТа - того, что Пирс так мечтает уничтожить. И сейчас их трое в целом мире. Солдат и две его цели. Блаженны неведающие. Эта процедура тоже ему известна. Ничего удивительного. Двенадцатый уныло и спотыкаясь на предлогах отчитывается Пирсу о прошедшей поездке. Солдат смотрит ему в затылок, выуживает из речи то, что ему нужно. Как тонким пинцетом - мутно-желтые крупицы доказательств, подтверждений. Огрехи в интонации, которые можно интерпретировать неоднозначно. Признаки нестабильности психического состояния. Возможные маркеры вероятной лжи. Пирс кивает под голос двенадцатого. Слушает и кивает так активно, что Солдат почти беспокоится за сохранность его шейных позвонков. Шейные позвонки Александра Пирса Солдат очень хотел бы пока оставить целыми. Двенадцатый уходит, унося с собой свой рапорт и нервное напряжение. Солдат остается. Это оправдывается тем, что он задумал. Тем вопросом, что он собирается задать. Пирс смотрит внимательно, его мимика соскальзывает со знакомой Солдату грани куда-то в зыбь. Ему это и нужно. Солдат выжидает. - Приказ на уничтожение цели отменен? - ровно и внимательно глядя, спрашивает он Пирса, пристально следя за изменениями в его лице. Тот моргает, хмурится, вглядывается. Складывает руки на столешнице и самым своим мягким голосом спрашивает: - Почему ты так считаешь? Солдат опускает глаза - это жест вины и неуверенности. - Если меня готовят к передаче под командование субъекта, - и тут же сразу Пирс дергается, хлопает по столу ладонью, одергивает себя моментально, улыбается со странным видом, и его голос уже похож на масло, когда он проговаривает медленно, наклонившись над столом: - А кто сказал тебе, что тебя передают? И Солдат делает именно то, ради чего все это затевалось. Ради собственного молчания в ответ на этот вопрос. Ради последствий этого молчания. Пирс ждет ответа, но Солдат смотрит в пол и ощущает, как густеет эта натянутая паутиной тишина, заворачиваясь плотным коконом. То, что из него выкуклится - будет нести смерть. И да, его молчание, его так скользяще заданный вопрос до этого молчания - это работает. Этого достаточно для подозрений. Паранойя Пирса именно та прожорливая тварь, которой можно пачками скармливать людей, как грязные документы в шредер. Солдат прекрасно знаком с ней. Пирс отрицает. Пирс отвечает категоричным и развернутым ‘нет’ на тот, даже не до конца высказанный вопрос Солдата и отпускает его, трижды переспросив, действительно ли он понял ситуацию. Солдат говорит: так точно. Солдат кивает. Солдат давит в себе желание сделать реверанс и поклясться на красной тетради. Вот что это было. Та ассоциация с ладонью на красной обложке и вздернутой вверх другой рукой, вот что это было - клятва. Он возвращается к себе, подхваченный у дверей в кабинет Пирса протокольными охранниками, и то чувство, что бродит в его крови, почти бурлит в его горле - оно ново для него. Он считывает собственные ощущения и вспоминает определение. Это торжество. Оно оседает чем-то слабо-сладковатым и свежим на корне его языка - глоток воды из горного родника, из-под последнего льда. Он запоминает этот вкус, запоминает это щекочущее давление в диафрагме. Процедура известна. Досконально изучена в каждом этапе до малейшего движения окружения. Шесть стандартных шагов от двери вглубь комнаты без окон, разворот. Остановиться в липкой луже белого света. Руки за спиной в замок, плечи расслабить, расслабить шею, рот, язык. Ожидать. Засыпать от скуки. Толстая тетрадь в красной кожаной обложке лежит на отдельном столе слева от двери. Не хватает только пуленепробиваемого стекла и латунной таблички с кратким описанием. Почему-то каждый раз кажется, что тот, кто войдет в дверь должен положить на тетрадь правую руку, а левую - поднять раскрытой ладонью к комнате. Клянусь то-то, то-то и то-то. Пункты списка словами - по ситуации. Он знает. Все. Слова. Каждое из тех, что будут произнесены. Он прикрывает глаза. Его так утомило это однообразие. Звенящая комарино нервозность Пирса, суетливый страх техников и охраны, одинаково-чеканные шаги за дверью, звук, с которым она открывается, впуская в кабинет очередной труп. Короткие формальные приветствия голосами, сведенными к громкости и интонациям соболезнований у постели умирающего. Лица кураторов, не отличающиеся одно от другого почти ничем - как бесконечная анфилада офисных дверей. Такая тоска. Шаги, дверь, скрип кресла под поднявшимся Пирсом, голоса скорбящих. Солдат знает, что будет дальше. Каждое слово. Полковник-бла-бла-твой-куратор-бла-бла-желание-далее-по-списку. - Старший лейтенант Брок Рамлоу - доносится голос Пирса с одиннадцати часов. Полковники кончились? - с удивлением думает Солдат и открывает глаза. И понимает, что кончились не только полковники, но, видимо, высокие голубоглазые блондины тоже. Иссякли. Старший-лейтенант-как-его-там-неважно-тринадцатый почти на голову солдата ниже и носит в себе какую-то совсем дикую смесь средиземноморских кровей. Возможно, там побывало даже что-то ближневосточное. Солдат на мгновение ощущает удовлетворение - привычный паттерн распался, и скука отступила. Он ждет. Тот единственный (уже нет) момент любопытства во всем этом - как звучит бесполезный при отсутствии обнулений код новым голосом. Интонации дают немало данных. - Рамлоу - просто кивает тринадцатый вместо предполагающегося речитатива на коверканном русском. Встревает ближайший техник: - По регламенту, старший лейтенант, вы обязаны зачитать код активации, чтобы агент принял новое командование. Тринадцатый отвечает технику таким взглядом, что тот закашливается. Голос у тринадцатого хрипловатый, с отзвуками переката острых камней где-то в глубине: - Если я верно понял приложенные описания и инструкции - процедуру обнуления не проводили уже давно, а без нее в активационном коде нет смысла. И эти его слова делают что-то со всеми, находящимися в помещении. Пирс принимает бледный вид, словно ему разом вскрыли все артерии. Техники и охрана, кажется, приседают так синхронно, будто годами репетировали. Тринадцатый не двигается и не реагирует на этот шевеление. Он смотрит прямо на Солдата, долго, медленно обводя взглядом всю фигуру от ботинок до глаз. Там - в обозначившейся перекрестной точке - его взгляд и остается. Солдат чувствует, как что-то поднимается в его горле, стягивая мышцы. Для тошноты нет предпосылок и это не она. Челюсти сводит и вибрируют углы рта, и ему кажется, что он догадывается? Что это такое. Желание засмеяться. Он представляет, как реализует его, как еще ниже приседают уже присевшие, может даже пытаются спрятаться под единственным в помещении столом. А потом охрана начинает стрелять. Нет, рисковать он не будет. Но он запоминает это ощущение, решая, что нужно будет проверить, когда он останется один. Он не может даже представить звук, который воспроизведет его горло. Но ему интересно. Его отвлекает отчетливо угрожающий тон Пирса, когда тот выговаривает тринадцатому: - Старший лейтенант, не стоит отклоняться от процедуры в самом начале работы. Следуйте инструкции. Солдату больше нравилось наблюдать за своими ощущениями. Тринадцатый в ответ Пирсу выдает рубленое "так точно", но сжимает челюсти, почти до слышимого скрипа зубов. Он смотрит Солдату в глаза, и взгляд этот странный. Его произношение еще хуже, чем у остальных, согласные грассируют незнакомо, слова падают, как осколки черного камня - острые неровные края и скрежет, но в голосе нет ни нервозной дрожи, ни обычного для кураторов возбуждения ожидания. Код заканчивается, оседает у Солдата в мозгу как пыль, как пепел. Желания слепо подчиняться все еще не появляется, но это - пожалуй то, чего Солдат, за скукой и плоским раздражением, всегда опасается. Где-то внутри него все еще жив тот звериный страх. Что однажды, даже без обнулений, код снова начнет работать как раньше. Не в этот раз. - Готов к выполнению, - отвечает Солдат. У тринадцатого темнеют глаза. Он едва заметно кивает и разворачивается к двери, криво мазнув по Пирсу шершавым «сэр», и выходит в темноту коридора, опустив голову, ни на кого больше не глядя. Солдат шагает следом, отслеживает боковым зрением, как Пирс тяжело опускается в кресло, раздергивая узел красного галстука, охрана привычно повисает на полуночи и шести и затылок куратора привычно маячит перед глазами. Другой цвет волос, на другой высоте. Солдат думает, может до Пирса что-то наконец дошло? Условным утром Солдата загоняют на плановое физтестирование. Он плохо и тяжело спал, муть бродит в голове и конечностях. Странным образом тянет прислониться к ближайшей стене и закрыть глаза. В тренировочном зале в переносицу бьет с порога полузнакомый запах, щекочущий, горький. Солдат ведет носом, поворачивается, обнаруживая источник - картонный стаканчик с крышкой и ярким рисунком на боку в руке тринадцатого куратора. Тот ловит взгляд, перехватывает его. Солдат предчувствует терпкую горечь у себя на языке. Тринадцатый будто дергает рукой со стаканом вперед, навстречу. Медик невесть каким образом встревает между ними: - Кофеин агенту запрещен. Солдат моргает, стиснув зубы от внезапной вспышки ярости, смотрит медику в лысину на темени. Тебя следующим убью, - решает он в эту лысину и отходит к беговой дорожке, стаскивая на ходу пуловер. Датчики кардиомонитора липнут к чистой коже, безликие касания латексных перчаток омерзительны настолько, что возникает ощущение жирной слизи - эта стерильность пачкает сильнее, чем кровь. Солдат ступает на полотно дорожки и вшагивает в легкий мерный бег. Ему приятно бежать, он прикрывает глаза, позволяя неясным образам из украденных у самого себя воспоминаний заполнить сознание. Желто-красная пряная листва прозрачного леса, шуршание воды о песок, сладкий ветер, пахнущий чем-то темно-золотым, мелкий прохладный дождь. Бег. Подошвы кроссовок едва слышно шоркают о полотно дорожки с равным временным интервалом. Солдат почти засыпает. Его выдергивает из полудремы приблизившиеся шаги и ощущение присутствия. - Долго еще это будет? - устало скрежещет тринадцатый где-то около четырех, - или вы ждете пока он запыхается? - Время установлено инструкциями, которые... - Которые я читал, - перебивает тринадцатый медика, - и не хочу умереть здесь от старости. Давайте дальше уже. Солдат открывает глаза. Медики мечутся, мнутся, как их халаты, переглядываются, косятся на замершего рядом тринадцатого. Почему-то кажется, что он спал еще хуже и меньше, чем Солдат. Стаканчика в его руках больше нет, нет и запаха. Все время, затрачиваемое на прохождение тестов тринадцатый держится где-то поблизости. Солдат ощущает его взгляд почти беспрерывно и начинает привыкать к этому ощущению. Оно не раздражает, не перекашивает в сторону агрессии или нервозности, оно просто лежит на его теле, как пятно искусственного света. Он заканчивает отстрелку из полуавтоматических пистолетов едва ли глядя на мишени. Он хочет уже только вернуться в свой блок, вымыться и немного доспать. Он пытается вспомнить вкус кофе. Попытки проваливаются. Солдат проваливается в сон. Тринадцатый приходит следующим днем, оставляет на столе рядом с дверью в комнате Солдата бесцветную папку и уходит, криво кивнув и не сказав ни слова. В папке - постановки следующей операции и спецификации по цели и обстановке. Один выстрел, дальняя дистанция, минимум затрат по времени и ресурсам. Пути отхода яркими метками на картах на отдельных страницах. На подготовку четыре дня. Он просыпается, ощущая незакончившуюся ночь и ледяную сухую боль в горле от долгого, полного ужаса крика. Этот сон повторяется периодически уже давно: он падает спиной вниз сквозь снежную серую пустоту, вытянув левую руку вверх в тщетной попытке ухватиться хоть за что-то и остановить падение. Он всегда просыпается до, застыв с вздернутой к потолку рукой. Металл мягко бликует в слабой синеве тусклой ночной подсветки. Во сне эта рука у него - другая. Он знает, что больше не заснет. Он лежит и вслух вспоминает слова, чередуя каждое с дыханием. ветер Вдох-выдох гонит Вдох-выдох листву Вдох-выдох старых Вдох-выдох лампочек Вдох-выдох Слова ложатся на отвыкший язык, сдвигая его так, как нужно им. Послушный рот вспоминает правильные для них очертания легко и быстро. Солдат думает, что он сам зачитает активационный код лучше и вернее, чем кто-либо. Он знает каждое слово. Он проглатывает первое, как желудочный сок, сталкивая движением горла обратно вглубь себя. Однажды он этого не сделает. Через приблизительный час бессонной неподвижности дверь в его комнату плавно и едва слышно съезжает в сторону, открываясь и впуская в помещение куратора. Первым Солдат замечает запах. В руках куратора на этот раз два картонных стаканчика с тем же ярким рисунком. Солдат садится на койке, вдыхая полной грудью. Тринадцатый не двигается, не говорит. Смотрит пристально, замерев на пороге, в полушаге от закрывшейся двери. Под его взглядом Солдат садится по-турецки и кладет обе руки на колени, ладонями вверх - одна из максимально неудачных для нападения позиций. Тринадцатый все понимает верно и подходит почти вплотную. Солдат смотрит на него снизу вверх и понимает вдруг, что даже в такой позе - все преимущества у него. Куратор вооружен по уставу: на бедре кобура с хеклером и шокер, но обе его руки заняты, а Солдату даже не нужно оружие. И он быстрее любого человека. И ему почему-то кажется, что это не ошибка. Тринадцатый протягивает ему стакан правой рукой и через мгновение, что Солдат сомневается, объясняет: - Это тебе. - Мне запрещен кофеин, - возражает он нехотя. - Ты не аллергик, у тебя здоровое сердце, проблем с давлением тоже нет, как нет ни единого аргумента, чтоб тебе запрещали кофе. Бери и пей. Солдат забирает стаканчик, всматриваясь тринадцатому в глаза. Его почти невозможно отравить, к известным ядам у него иммунитет, а препараты, способные выключить его или воздействовать на мозг вводятся только внутривенно. - Я могу озвучить это как приказ, - задумчиво добавляет тринадцатый, отходя и отпивая из своего стакана. Солдат дергает головой, принюхиваясь. У него много вопросов, но. Сейчас. Сейчас - он разрешает себе пару минут не думать, потому что запах захватывает его, потому что он даже примерно не помнит, когда последний раз пробовал кофе и было ли это вообще на самом деле. Он разрешает куратору сесть в паре метров от себя и молчать, потому что даже с пистолетом и шокером тому не справиться с Солдатом один на один. Даже если в напиток, который он отдал, что-то подмешано, он не успеет. Солдат разрешает себе прикрыть глаза, сосредоточившись на вкусе, пока он медленно, мелкими глотками пьет чуть не обжигающий кофе. Он густой, крепкий и горький, едва заметно кислит, если облизнуть губы. Солдат расслабляет плечи. То первое слово поднимается изнутри, просачиваясь в легкие, встраиваясь в кислород, идущий к мозгу и в кровоток. Желание. Ему известно значение слова, ему известны смыслы, которые могут наполнять его. Это сейчас - он не понимает, о чем оно, и одно ли оно, но оно тяжелеет в нем, будто занимая ранее пустовавшее место. - Есть вопросы по вводным? - нарушает молчание куратор, когда Солдат уже просто вертит в руках пустой стаканчик. Не по вводным. - Никак нет. Тринадцатый кивает и поднимается. Подходит к койке и протягивает руку к рукам Солдата. - Я это заберу, - уточняет он и аккуратно вытягивает картонку из металлических пальцев. Он склоняется для этого движения так близко, что Солдат мог бы лишь немного толкнуть тело вперед и перегрызть ему горло. Он задавливает эту мысль вместе с той, что куратор хочет уничтожить вещественное доказательство. Но изменений в физическом состоянии не наблюдается, кроме на долю удара ускоренного сердцебиения и чего-то, что сопоставляется по параметрам с удовольствием. У Солдата слишком мало примеров, которые можно подставить для иллюстрации этого слова. Но это - сейчас - определенно подходит. - Подробный разбор операции через шесть часов, - сообщает тринадцатый от двери и замирает вдруг, вполоборота, будто собирается сказать что-то еще, и Солдат застывает в ожидании, но дверь закрывается за спиной куратора в полной тишине. Операция проходит без инцидентов и лишних слов и лишних людей. Солдат стреляет с высоты, и тринадцатый, ждущий в машине внизу, передает ему картонный стакан и только после этого заводит мотор. Салон заполнен тишиной и запахом кофе. Солдата устраивает. Он думает, что, может быть, возможно, при условии, что тринадцатый не облажается, то проживет дольше чем предшественники. Тринадцатый мало говорит, но о собственных действиях, связанных с Солдатом предупреждает, его присутствие не раздражает, ощущается фоново, он не составляет идиотских планов, не тратит время, верно и быстро оценивает обстановку. Он не носит красных галстуков. И. Он приносит Солдату кофе. Так что да, Солдата устраивает. Новые шестеро: наглые злые рты, развязные позы, бравада, лезущая сквозь плотные швы формы. Солдат едва не закатывает глаза. У тринадцатого такое лицо, будто ему зуб изнутри сверлят. Он ловит взгляд Солдата и едва заметно качает головой. И отправляет их на полосу. И идет с ними. Солдат чуть притормаживает, ощупывая всем собой этот момент. Разнообразие. Те шестеро - как всегда, достаточно беглых взглядов, чтобы высчитать их способности. Солдат наблюдает за куратором. Он в хорошей форме и явно с опытом, и на бегу умудряется бодро орать, подгоняя невыразительную шестерку. Это - тоже удовольствие. Кто-то знающий и еще не забывший, что такое бой, кто-то без галстука, кто-то подготовленный. Да, у него все еще нет ни малейшего шанса против Солдата. Но его нет ни у одного человека. Но - это новое, и на вкус похоже на кофе. Тринадцатый оставляет шестерых на отстрелку и встает по правое плечо Солдата на расстоянии, достаточном, чтоб металлической рукой возможно было почти мгновенно достать до его горла. Это тоже - устраивает. От него остро и немерзко пахнет горячим потом и железом, Солдат поводит плечами, обнаруживая на языке соль и пряность, которым неоткуда взяться. Солдат возвращает взгляд на шестерых. Стреляют в массе неплохо, но не дотягивают до нужного уровня. Тринадцатый хмыкает: - Мне они тоже не нравятся. Солдат в ответ только дергает углом рта. Шесть недель. Если так продолжится, тринадцатый куратор имеет все шансы прожить при Солдате очень долго. Тринадцатый приносит с собой запахи. Очередную безликую папку он отдает Солдату в руки. И выглядит, если не больным, то измотанным. Но растягивает едко усталый рот: - Техники готовят тебе новую игрушку, там опробуешь в деле. Сладкий, почти приторный запах Солдат улавливает, вдыхая для ответа. Запах не распознается, он на что-то очень похож, но верный вариант подобрать не выходит и это нервирует. Солдат прослеживает взглядом: челюсти тринадцатого смещаются, плавно опадает и всходит на место кадык, мелькает темно-розовый язык между губ. Не жвачка. Как это? Название? Леденец? Солдат шагает ближе. Куратор ведет плечами под взглядом, вытягивает из кармана руку, зажав между пальцев шуршащий хвост цветного фантика. Солдат продолжает смотреть. У тринадцатого меняется выражение лица: привычная ухмылка оплывает вниз, сглаживаясь в обязательных резких углах и заломах. - Что, - усмехается куратор, - не знаешь, что с этим делать? Разворачиваешь, открываешь рот, кладешь на язык. Сосешь. Инструкция ясна? Солдат забирает леденец двумя пальцами, ловит то, в первую встречу пойманное дрожание в углах губ. Легко копирует на свое лицо привычную, напоминающую звериный оскал, ухмылку тринадцатого: - Продемонстрируешь? Тот моргает пару раз в ответ. Его лицо застывает. Но потом... Он смеется. Во весь голос, запрокинув голову, открыв любому удару смуглое резное горло. Этот звук мягче, округлее, чем голос. Солдат застывает. При нем никто никогда не смеялся. Ни разу за все его невозможно долгое существование. Он знал, как это звучит, как люди смеются. Но не был. Причиной. Смех стихает. Тринадцатый, все еще улыбаясь, кивает на папку, зависшую в руке Солдата: - База ЩИТа, через неделю. Знакомься. И выходит, мазнув по лицу солдата темным взглядом. Солдат незаметно косится в выпуклый рыбий глаз одной из камер видеонаблюдения. Он знает, что непрерывный поток видео стекает на лэптоп куратора в режиме реального времени и на отдельный сервер, доступ к которому есть только у куратора и Пирса. Пирс в любое время может влезть в любую из камер и увидеть, что происходит в окружении Солдата. Солдат чувствует угрозу. Условия почти слишком идеальные. Солдат ждет обещанную куратором игрушку и не отказался бы от ветра или несильного дождя. Уверенности в идеальных условиях слишком мало. Но вокруг штиль и прозрачная зелень, и синь. Солнце мягко светит в спину, и Солдат ощущает тепло кожей загривка. Он ощущает взгляд тринадцатого. Двое техников утомительно-медленно волокут из-за угла длинный черный кейс. Солдат терпит. Слышит усталый вздох в спину. Техники дотаскивают кейс, один тут же отходит, скрываясь из поля зрения. Оставшийся расщелкивает замки и откидывает крышку. Солдат устремляет взгляд в антрацитовые пенополиуретановые внутренности. Он видит, он уже видит, как это будет в сборке. И шагает ближе. Техник говорит, говорит, говорит, дергаясь в интонациях, как буек. Мучительно медленно достает из кейса ствол и ресиверы, раскладывая на верстаке. И все говорит, делая неясные пассы руками. Солдат теряет терпение. Он чувствует голод. Не теми органами, что отзываются на долгое отсутствие пищи. Этот голод в его легких, в грудных мышцах, в ладонях и пальцах. Обеих рук. Это жажда прикосновения. - Ты что, в рекламе снимаешься? - звучит раздраженный голос тринадцатого от правого плеча, - оставь взрослым дядям железки и иди потеряйся где-нибудь. Техник явно намеревается возмутиться и спорить, и Солдату даже любопытно посмотреть на выражение лица тринадцатого, потому что парень, стиснув протокольный белый халат, исчезает из зоны видимости так быстро, что на секунду хочется поставить его на дорожку и проверить доступную скорость. Солдат касается живыми пальцами матовых граней мощного цевья, ведет ладонью вдоль ствола до массивного пламегасителя, оглаживает его вкруговую, мягкой горстью, выщупывает чутко пины и пазы ресиверов. Он узнает базу, он видит изменения, внесенные под задачу и под него самого. Он собирает винтовку намеренно медленно, ощущая ее всю, ее грани и тяжесть, и предвкушая ее разрушительную силу. Резкий сиплый вздох тринадцатого даже не отвлекает его. Это - удовольствие. Эти действия и ощущения собственных рук. Вес в них. Мощь в них. Он ложится на резиновый коврик в состоянии близком к трансу или эффекту психотропных веществ. Ему спокойно и жадно, и тесно в собственном теле. Едва касаясь, он задвигает затвор - металл слушается его прикосновений, как живой, патрон массивный и тяжелый, с ярко-желтым острым наконечником. Солдат выдыхает, в подреберье вибрирует тонкая несуществующая леска. Тринадцатый стоит у бедра, и весь правый бок ощущает его как дрожь. Солдат стреляет. Гильза с глухим стуком падает на коврик, отдавая паленой резиной. Тринадцатый грязно ругается, и это не слишком понятно, потому что выстрел был идеален. Да, на холодную, да, больше восьми тысяч футов, но мишень и стену за ней разнесло в пыль. И это именно то, зачем он здесь, верно? Он укладывает три пули одну за другой. Тринадцатый молчит. На полигоне нет больше никого, кроме него и куратора. Тот подает ему еще два магазина. Солдат не спрашивает зачем. Это не те, что со взрывчаткой, с которых он начал. Бронебойные сверхзвуковые, но отдача чуть сильнее чем обычно бьет в плечо, упруго сопротивляется металл. Шесть патронов заканчиваются слишком быстро. И Солдат на мгновение чувствует себя не тем, что он есть. Он знает, что глаза его куратора светло-карие, почти желтые. Но сейчас - они черные от расширенных зрачков. Солдат знает психофизиологическое причины, почему это может быть так. Но он не знает, почему это на самом деле так. Винтовка отрабатывает идеально. Операция заканчивается в рекордные сроки и удивительно чисто. Пока шестерка пакует в вертолет все, что нужно было вынести с базы, Солдат походя добивает раненых. За спиной металлически стонет под вой пламени опадающее в пыль здание. Лопасти вертушки вздрагивают и начинают вращаться. Тринадцатый распахивает для Солдата дверь. Он чувствует даже не боль сначала, а удар в шею сзади. Вскидывает инстинктивно руку, мгновенно осознавая, насколько все. Плохо. Пуля на выходе порвала яремную вену, кровь льется сплошным потоком, почти мгновенно забирая с собой тепло и способность ясно видеть. И приходит боль. Солдат зажимает шею металлической рукой, понимая, что это будет спасать его, только пока он не потеряет сознание. Когда он выключится - бионические пальцы разожмутся. Кровопотеря, эмболия, смерть. Гибель ничем не отличается от криосна, но инстинкт все еще с ним. Вращение лопастей замедляется, почти останавливается - не вертолет, сломанная карусель. Целую вечность Солдат оседает на колени в черную от его собственной крови землю. Целую вечность летит над его головой пуля, пущенная из его снайперки тринадцатым. Целую вечность он рушится вперед на его подставленное плечо. Целую вечность боль вытесняет его из его собственного тела. За болью приходит темнота. Он просыпается. Слово не совсем подходит, но верное подобрать не получается. Он ожидает боли, и она отзывается, но слабая, колышется где-то внутри него, как дым. Он слышит шум улицы снаружи помещения, незаинтересованные шаги за дверью, механическое пиканье, совпадающее с ритмом его сердцебиения. Он слышит чужое дыхание примерно в метре от себя. Он узнает запах. Солдат открывает глаза. Незнакомый потолок, стены, скрывающие окно жалюзи - все выглядит ослепительно-стерильным. Боль совсем отступает, раздавленная удушающей ненавистью. Солдат тихо рычит, и горло тут же прошивает сухой резью. Тринадцатый вторгается в зону видимости, черный и злой, усмиряюще-отличный от окружающей обстановки. Солдату в губы тычется пластиковая трубочка, он тянется подняться, но тринадцатый вздыхает предупреждающе: - Сейчас не выебывайся, ладно? Ладно, - думает Солдат, - принято, потом. И он пьет. Первый глоток сладкий и чистый, но второй отдает на вкус ржавчиной. Не от воды, от остатков крови в его рту и горле. Ржавый румынский танкер - вспоминает Солдат молча. Он сглатывает и это /второе/ слово, но из-за вкуса, заполняющего его рот, избавиться от него сложнее. Голос тринадцатого сейчас - ржавый. Тринадцатый смотрит Солдату в глаза, и выглядит так, словно это ему лучше бы лежать на больничной койке. Он отходит, бесшумно подтягивает кресло ближе. Длинно отпивает из стакана и, перехватывая взгляд Солдата, качает головой: - Вот сейчас тебе действительно нельзя. Говорить нельзя тоже, так что если попробуешь, я тебе рот скотчем заклею. И головой не верти, так что если понял все, моргни два раза. Солдат моргает как сказано. - Сейчас мы на другой базе, до домашней было слишком далеко лететь, не успели бы. Твой экип отдан в доработку - сделают защиту для шеи. Не сказать, чтоб я хотел таким образом подтверждать свою правоту, но похуй уже. Суарес облажался. Солдат хмурится. Тринадцатый вздыхает и трет глаза. - Тот самый наглый из шести, с ебальником бульдога. Неважно. Не дочистил сектор, а там оказался один из охранников в компании автомата. Как он попал тебе в шею, не представляю вообще, только случайно если. Суарес уволен с позором и девятимиллиметровым выговором в голову. Солдат хмурится снова. Формулировка ему не ясна. Тринадцатый качает головой. - Ладно, буду еще проще говорить. Суарес ликвидирован. Ты пробудешь здесь еще два дня, уже прошло три. Такая потеря крови быстро не восполнится. А сейчас, - тринадцатый поднимается, подходит к капельнице, стоящей слева, Солдат пытается проследить взглядом, но шею при повороте протягивает нудной болью. Тринадцатый рявкает шепотом: - Говорил же не вертеть башкой, у тебя игла там. Так вот сейчас я тут кое-чего подкручу, и ты будешь спать. Солдат решает, что спать это неплохо. Из пластикового мешка в тело сочится мягкая спокойная темнота. Обволакивает химическим теплом, отодвигает за границы видимости стерильную белизну палаты. Тринадцатый стоит у левого плеча, что-то медленно бархатно говоря, и его голос сыплется не ржавчиной, но песком под незакрытые веки Солдата. Он закрывает глаза. Восемь недель. Куратор под ним дрожит и бьется, дышит заполошно, распахивая воспаленный истерзанный рот, беспорядочно цепляясь руками за плечи и спину. У него металлически-раскаленная кожа, почти просвечивает огненным-золотым, и Солдат едва не слепнет. Он перехватывает его ногу за лодыжку, сгибает, прижимая голень предплечьем, и долго жмется губами к округлому колену, оглаживая ладонью мускулистое бедро - раскрывает для себя под низкий долгий стон. Втирается пахом в ягодицы, мелко качаясь, и гнется вниз - соприкоснуться грудью, животом придавить крупный переполненный член, уткнуться лицом в мокрый от испарины и пряности изгиб шеи куратора. Впитать всем собой внутреннюю дрожь, пробившую, как разряд электричества до самых кончиков пальцев, до взмокшего затылка. Куратор обрывает стон, сжав челюсти, сжав внутри себя член Солдата. И Солдат широко лижет его шею, от ключиц почти до губ, собирая на язык соленую окалину. И вздрагивает сам, и вскидывается, готовый увидеть подернутые наслаждением, нечеловечески голубые глаза куратора. Не готовый совершенно в реальности увидеть печальные и злые желтые глаза тринадцатого. Солдат выдыхает. В теле нет боли, там. Другое. - А ты живой, на самом деле, да? - вполголоса замечает тринадцатый, и это больше утверждение, чем вопрос. Это больше разочарование, чем утверждение. Солдат хмурится. - Здесь нет прослушки, - криво улыбается тринадцатый, - можешь говорить свободно. Свободно, - думает Солдат, - как это? Он знает, что куратор может и имеет право глушить и видео, и аудиозаписи по своему желанию. Это никогда не заканчивалось для Солдата чем-то не плохим. Он садится на койке, вытягивается вверх, разводит плечи, проверяя болевые отклики и работоспособность рук. Состояние примерно удовлетворительное, и этого достаточно, чтобы убить тринадцатого за секунды, если будет необходимость. - Знать бы, за какие грехи меня наградили тобой, - тянет тот, глядя на руки Солдата. - Ты неверно формулируешь вопрос. За грехи наказывают. Тринадцатый усмехается: - А образное мышление все же не твоя сильная сторона? Солдат слышит внутри себя, как звучал бы его вымученный оргазмом стон. Нормально у него со всем мышлением. И отвечает: - У меня нет слабых сторон. Тринадцатый качает головой. - У всех людей они есть. Солдат кивает. - У людей. В ответ раздается короткий хриплый смех: - Иногда мне кажется, что ты больший человек чем все, кого я знаю. Солдат сжимает губы и на мгновение думает, не обидеться ли. Он не успевает решить. - Что тебе снилось? - спрашивает тринадцатый. - Что было в капельнице? - отстреливает солдат. - Нихуя не понимаю в том, что там написано. Могу сказать, что снотворное с обезболом. Поможет? Ну, я ответил. Ладно, думает Солдат, в эту игру можно сыграть вдвоем. - Допустим, помогло, - произносит он с кивком и замирает. - Нормально отвечать ты не умеешь? - скалится тринадцатый. - Нормально спрашивай - нормально отвечу, - возвращает оскал Солдат. - Ладно, ладно, - улыбается куратор, - твоя взяла. Хорошо, что ты сам проснулся. Мы можем ехать. А будить тебя мне не хотелось. Солдат думает, что может и стоило бы. Он знает, что он видел не кого-то из предыдущих двенадцати, знает, что это был и не Пирс. Знает, что пусть и порядок с мышлением - такое - его мозг выдать на ровном месте не способен. Это было. Когда-то это происходило с ним. Это не фантазия - воспоминание. Солдат восстанавливается быстро, даже для него - в рекордные сроки. С момента возвращения на домашнюю базу прошла неделя, и он уже забирает постановки новой операции. Уже на этапе прочтения возникает вопрос: зачем. В процессе подготовки вопрос обрастает парой настоятельных восклицательных знаков. В процессе операции он едва не задает его вслух. Не слишком одаренная пятерка справляется своими силами. Солдат там просто гуляет. Стреляет пару раз, да, но. В остальном - просто гуляет. Он притормаживает тринадцатого на отступе и долго глядит ему в глаза. - Не смотри так, не моя идея была, - кривится тринадцатый и прикуривает прямо у джета. Бездарная трата времени и внимания Солдата. Но все же. Он кое-что забирает с точки. Впервые, кажется. Но забирает. Книгу. Жюль Верн "Дети капитана Гранта" - маленькое плотное издание отправляется за пазуху, и Солдат чует в нем что-то знакомое. В имени автора или в названии - он не знает, но это что-то, что работает как магнит для его руки. Для живой руки. Тринадцатый видит и, почему-то, улыбается. Никто никогда не улыбался Солдату так часто. Никто не улыбался ему так. Он начинает подозревать, что тринадцатый все-таки спит слишком мало, чтобы сохранять психическую стабильность. Вероятно, он изначально был нездоров, раз так отличается от всех предыдущих. Могли ли они не знать? Он проглатывает книгу залпом, почти не чувствуя вкуса слов и не может четко определить, понравилась она ему или нет. Но у него нет ничего, с чем он мог бы сравнить, кроме всплывающих в голове строк, иногда несвязных, на ненавистном языке. В одном он уверен - он уже читал когда-то этот роман. Тринадцатый приходит глубокой ночью, когда Солдат в полутьме дочитывает книгу второй раз. Он иногда спит вообще? - думает он, глядя на вошедшего куратора. Тот показательно щелкает кнопкой на пульте управления следящими устройствами. - Привет, Солдат, - хрипит он, подходя и садясь на то же привычное уже место. Тот кивает молча и откладывает книгу. Тринадцатый смотрит на нее с усмешкой: - Может, принести тебе "Приключения Тома Сойера" или "Сказки дядюшки Римуса"? Колыбельную еще спеть предложи, - думает Солдат, но говорит: - У тебя есть? Давай. У меня все равно нет других вариантов. Тринадцатый смотрит тяжело, медленно. И молчит. Солдат успевает перебрать все различия в предметах его одежды с тем, что было вчера, когда он говорит: - Может, ты что-то хочешь? Какую-нибудь другую книгу? - Есть где записать? - уточняет Солдат, еще не слишком веря в возможность. Тринадцатый молча передает ему телефон с открытым текстовым редактором. Солдат набирает имя. Куратор проглядывает написанное, сводит брови: - Это что вообще? Как я должен это произнести? - Это советский поэт. Любая его книга подойдет, просто покажи это продавцу. - Поэт? - переспрашивает куратор с коротким смешком. Солдат кивает и добавляет, подумав: - Только, пожалуйста, на русском языке. Удивление на лице тринадцатого стоило этого дрогнувшего «пожалуйста». И взгляд меняется, так сильно, что заметно даже в полутьме. Он возвращается на свое место и после очередной долгой паузы спрашивает, глядя в стену, будто это к ней вопрос: - Ты что-то помнишь из его стихов? - Сейчас? - уточняет Солдат. Тринадцатый кивает. Солдат ощущает в себе замешательство. Себя в замешательстве. Он не знает, какое из местоопределений верно, но отвлекается насильно, вытаскивая из густого ила памяти - слова: Прощай, - выдыхает Солдат мучительное первое, должное быть на самом деле, последним - позабудь и не обессудь. А письма сожги, как мост. Да будет мужественным твой путь, да будет он прям и прост. Да будет во мгле для тебя гореть звёздная мишура, да будет надежда ладони греть у твоего костра, - говорит он в темноту, внезапно наползшую из углов, кромешную полузабытую темноту, сквозь которую видно рыжую пляску огня в обрешетке деревьев. - Да будут метели, снега, дожди и бешеный рёв огня, да будет удач у тебя впереди больше, чем у меня. Да будет могуч и прекрасен бой, гремящий в твоей груди. Я счастлив, - лжет Солдат в темноту, ловя в своем голосе сомнение и вопрос, которых не должно там быть. - Я счастлив, за тех, которым с тобой, может быть, по пути. Он замолкает, едва не закашлявшись, потому что отвык столько говорить, потому что отвык от этого языка. Потому что невыносимо и неистово, до ожогов в гортани, до язв во рту, ненавидит его. Ненавидит, насколько правильно и гладко воспроизводит его. И эти семьдесят восемь слов - он понимает их, понимает смысл, вложенный в их связи. Ему кажется, что он помнит, что прощался с кем-то подобным образом. Или мог бы попрощаться сейчас. В этих словах - боль. - О чем это? - тихо спрашивает тринадцатый, о присутствии которого Солдат почти забывает. Он знает ответ, но не знает, что может ответить куратору. Он ищет в себе подходящие слова на подходящем языке, но это слишком, и он выбирает очевидное: - О прощании перед смертью. Тринадцатый смотрит так, словно знает, о чем оно на самом деле. - Я принесу книгу, - говорит он и выходит. Двенадцать недель. Их забрасывают на какой-то тропический остров с одиноко стоящей лабораторией. Просто: заходят, выносят нужный кейс, выносят всех, кто попадается на пути, выходят. Сорок минут работы и они уже на пути к точке эвакуации. Солдат снова начинает скучать и думает, что еще один такой бездарный выезд - и он опять возьмется убивать персонал, просто чтобы не задеревенеть от бездействия. Проблемы приходят, откуда никто не ждал. Джет опаздывает, но беспокоит это, похоже, только самого Солдата и тринадцатого. Остальные расползаются по чудовищно-зеленой поляне, болтают, курят, похоже, воспринимая ожидание как пикник. Солдат, сглатывая горечь неудовлетворенности, от нечего делать высчитывает максимально возможное количество способов убийства пятерки вместе и по отдельности. Тринадцатый с изводящей, как капанье из неисправного крана, интонацией выговаривает одному из пятерых за попытку снять бронежилет. Откуда-то с четырех часов, из густых зарослей раздается истошный вопль, поначалу кажущийся животным. Но он тут же перетекает в подвывающие ругательства, и группа подрывается на ноги, сразу определив, что одного из пятерых на поляне нет. Солдат знает, что в радиусе нет ни одного человека, кроме них. Но остается на месте. Тринадцатый остается с ним, пристально оглядываясь и водя пальцем по рамке спускового крючка. Из плотных высоких кустов выдирается один, что-то вроде полевого медика, и кидается к рюкзаку, на бегу бросая в тринадцатого прерывистым «у нас пострадавший». Куратор в ответ вздрагивает, отпускает карабин и шагает навстречу вывалившимся из зарослей остальным. Двое волокут явного пострадавшего на плечах. Еще один мелким шагом семенит вплотную за ним и поддерживает на нем штаны где-то в районе бедер. Сам раненый еле передвигает ноги и ни на мгновение не перестает выть и материться. Тринадцатый смотрит на него с полностью отсутствующим выражением лица. Солдат, пожалуй, понимает почему. Когда процессия дотаскивается до сваленных в кучу рюкзаков и ждущего с аптечкой, кажется, его зовут Боб или Роб, пусть Боба, куратор отмирает, трет лицо, крепко выругавшись, и подходит ближе. - Эпинефрин нашел? - рявкает он Бобу/Робу, - Вкалывай. И обезбол следом, и мазь давай быстро. - Я не буду трогать его член! - возмущается Боб/Роб, но тут же затыкается. Тринадцатый наклоняется над группой и шипит: - Если я тебе скажу, ты и потрогаешь, и оближешь, и потом спасибо скажешь. Действуй давай. Боб/Роб выругивается, остальные трое почти не сдерживаясь ржут, пострадавший продолжает орать. Солдат подходит ближе, встает рядом с тринадцатым: - Пристрелить его? Вопли мгновенно обретают обсценный смысл и конкретику в адресате. - Он орет, - поясняет Солдат. - Возможно, даже с материка его уже услышали, если нет, то скоро услышат. Технически, вряд ли это возможно, но человеческий шум чертовски раздражает. Тринадцатый кривит рот и наклоняется обратно, жестом прерывая поток брани: - Замолчи свой рот, дебил ты конченый, не учили тебя в детстве хуй не совать в непредназначенные места? Живи теперь с этим опытом, только молча, понял? Иначе Агент и правда тебя пристрелит. А я в рапорте напишу, что так и было. Солдат вынужден признать, что это действует, крики спадают до матерного скулежа, даже ржач становится тише. Тринадцатый вздыхает, бормочет что-то вроде «блядь, за что мне это» и отходит связаться с пилотом. Солдат просыпается за несколько секунд до того, как открывшаяся бесшумно дверь впускает в его помещение тринадцатого. Тот щелкает кнопкой глушилки и на этот раз сразу подходит прямиком к койке. Впервые - от него пахнет страхом так явно. Солдат поднимается и садится, упираясь спиной в стену. Тринадцатый вздыхает и проводит рукой по лицу словно в попытке снять налипшую паутину. Солдат знает, что он скажет, до того, как он говорит: - Тебя собираются обнулить. Через пятнадцать минут я должен привести тебя в процедурную. Он вскидывает на Солдата глаза и взгляд у него - страшный. - Они обнулят тебя и заморозят. Я пытался отсрочить это хотя бы, но… Солдат обрывает его на полуслове, дернув головой: - Приказ на обнуление или его отмену дает Пирс. Куратор может только рекомендовать, если считает необходимым. И думает про себя: зачем? Зачем и почему тринадцатому пытаться отсрочить? Впрочем, ответы стремительно перестают иметь значение - чем меньше времени остается до обнуления, тем меньше остается значимых вещей. Больше полутора лет - не так плохо. И Солдат привык не задавать вопросов. Одиннадцать минут. Тринадцатый отходит, делает пару шагов к двери. Солдат поднимается, готовый идти следом. Но куратор разворачивается тут же, еще три шага - и между ним и Солдатом расстояние не больше полуметра. Он смотрит Солдату в глаза. - Мы еще увидимся. Солдат улыбается, впервые - сейчас - действительно улыбается. И слышит судорожный вдох в ответ на это. Но: - Я тебя не вспомню. Тринадцатый взрыкивает. И шагает вплотную. - Ты меня вспомнишь, - произносит он, и это первый раз за все время, когда его слова действительно звучат как приказ. Восемь минут. - Вспомнишь, - повторяет он и, крепко прихватив Солдата за затылок, жмется к его рту губами. Перечными, горькими, влажными. Умоляет, выпрашивает, приказывает, прощается, клянется. Солдат опускает занесенную для удара левую руку. И все, что он может - ответить. Тринадцатый отпускает его, тихо рыча и сжимая кулаки, отходит сразу метра на три к двери и, не поднимая глаз, говорит: - Нам пора. Пять минут. Солдат выходит за ним, не поднимающим головы, немного оглушенный произошедшим. Ощущение жестких губ тринадцатого и неожиданно мягкой ласки его языка отступает под предчувствием боли и пустоты. У него нет ни малости от той яростной и безнадежной уверенности тринадцатого. Когда Солдат входит в процедурную - все вытесняется ненавистью и привычным инстинктивным ужасом. Когда он садится в кресло - остается только обычная пустота, и пред-боль треплется слабо в висках. Рядом стоящий техник отчитывается в протокол: - Время: шесть часов утра, двадцать минут, март, семнадцатое. (сем)надцатого мартобря, - легко коверкает солдат третье ненавистное слово, - дорогой, уважаемый, милая, но неважно даже кто Силиконовая капа окончательно стирает изо рта чужой вкус. ибо черт лица, говоря откровенно, не вспомнить Электродный обруч опускается, проводящие пластины сжимают виски. Тринадцатый стоит в паре метров, и его безумные сейчас глаза почему-то отчетливо видятся пронзительно-голубыми. я любил тебя больше ангелов и самого, и поэтому дальше теперь от тебя, чем от них обоих По крайней мере, это не было скучно, - решает Солдат и закрывает глаза за секунду до того, как первый разряд врезается в его череп.