Оскал социальной справедливости

Свечников слушал очень внимательно, кивал, смешно заламывал брови, когда Алине удавалось ввернуть что-то, по ее мнению, удачное. — И таким образом, — она ходила взад-вперед мимо него, как учительница в школе, — таким образом, отчуждение трудящегося от результатов его труда есть самое мерзкое следствие капитализма. Это получается, что не за тем ты на службу идешь, чтобы что-то хорошее сделать — телеграмму отправить или рубаху сшить — а за тем, чтобы выполнить свою маленькую операцию и получить жалование. И все равно тебе, хороша будет та рубаха или плоха — коли дают за нее жалование, то и радуйся. Оттого и равнодушие вокруг, что люди сами себе не принадлежат, а… — Доброе утро, — перебил ее Руневский. Алина так увлеклась, что не услышала, как тот вошел. — Осторожно, Владимир Михайлович, обратит вас в свою веру милая девушка. — Да вы послушайте только, как интересно, — отмахнулся Свечников. — Так что, вы говорите, нужно делать с этой напастью? — Алина Сергеевна вряд ли сама говорит, — перебил его Руневский. — Скорей уж — повторяет. У Пети всегда получалось лихо спорщиков отбривать. Скажет пару слов — все в смех, а заводилы пристыжено пятятся. Но Алина так не могла, смутилась, замолчала. — Да, — ответила. — Я, конечно, не сама это придумала, а в книге прочитала. — Как увлекательно. Раньше барышни все больше романы читали, а теперь, выходит, перешли на социальную философию. На языке оригинала, надеюсь, приобщились? — В переводе, — обиделась Алина. — Ах, в переводе… — Ты девушку просто так не изводи, — заступился за нее Свечников. — Лучше возрази толково. — Да куда уж мне, — рассмеялся Руневский. — Я ведь и сам в юности почитать любил. Liberté, égalité, fraternité… — Свобода, равенство и братство, — перевел ей Свечников. — Александр Константинович у нас родился аккурат в эпоху Великой Французской революции. — И смею доложить, времена меняются, а люди все те же, — торжественно сказал Руневский. Алина смотрела, как он наливает крови себе в бокал. Та отчего-то не сворачивалась. Он выпил, облизнулся, поставил бокал на место, во всех его движениях сквозило сытое довольство человека с вершины пищевой цепочки. — В двадцать лет перемен желать — дело естественное, — сказал, глядя на Алину с веселым вызовом. — Отчего-то в двадцать лет всегда кажется, что перемены обязательно будут к лучшему. — А вам лишь бы ничего не менять? Вот вы сами слова мои и подтверждаете. — Измышляете, что я, будто тот служка, отчужден от результатов своего труда, а потому равнодушный и косный? Тут она, видно, действительно поторопилась. Если уж так посмотреть, то Руневский был как раз из тех, кто присваивает себе отчужденное. — Не равнодушный вы и не косный, — буркнула Алина. — Вы вредный! И лишь бы вам посмеяться… — Посмеяться я и правда люблю, милая девушка, — тот спорить не стал, подмигнул Свечникову и уселся с ним рядом на диван. — Так что там ваш отчужденный труд? Что прогрессивная философская мысль предлагает нам с ним делать? Охотиться на негодяев Алине понравилось. В этом была прелесть ее нынешнего существования. Негодяи, как говорил Руневский, видели в ней только симпатичную слабую девушку, а потому очень забавно пугались, когда Алина переставала притворяться «симпатичной и слабой». — Не хотите ли нынче вечером посетить бордель? — лукаво спросил у нее Руневский за послеобеденным чаем. Алина вяло изобразила интерес. — А напомаженные юноши в одном исподнем там будут? Тот клыкасто улыбнулся и пододвинул креманку к ней поближе. — Нет, только напомаженные девицы. — Тогда делать мне больше нечего, кроме как смотреть, как вы в цветнике благоденствуете. — В цветнике, может статься, засел душегубец-потрошитель. Алина зачерпнула ложку крема с горкой и слизнула ее одним движением языка. С совершенно неприличным звуком чмокнула ложку, Руневский аж передернулся. — Что же вы сразу не сказали, Александр Константинович? — проворковала она. — Это же полностью меняет дело! — Проституция, кстати, тоже еще одно из мерзких проявлений капитализма, — сказала Алина, когда они с Руневским расположились за столиком в помпезном кафе напротив дома терпимости. Алина ела пирожное, Руневский потягивал вино из бокала, куда загодя плеснул чуть крови. — Еще скажите, что ее капиталисты придумали, — посмеялся Руневский. — В рабовладельческом Риме над вами громко бы посмеялись. — Не придумали, конечно, но развили и улучшили. — Алина Сергеевна, я вас умоляю, вот только слово про отчуждение результатов труда… Пирожное закончилось. Алина решительно промокнула губы салфеткой и поднялась со стула. — Пойду-ка я, займусь древнейшей профессией. — Давайте-давайте, — засуетился Руневский. — Милости просим, совет да любовь. Алина думала, что душегуб-потрошитель будет большим и страшным, а он оказался маленьким и смешным. Несуразным. А когда вынул из штанов свое достоинство, то и вообще противно стало. Ну что за человек? Лупить его и то никакого удовольствия! — Не слишком-то вы торопились! Руневский влетел в их маленькую комнатку, увидел спелёнатого на кровати негодяя, с облегчением выдохнул и тут же принялся заедаться. — А вы, я вижу, времени даром не теряли. — Да вас пока дождешься! — махнула рукой Алина. Руневский поймал ее за запястье. Аккуратно снял еще болтающийся на ней огрызок веревки, погладил быстро заживающий кровавый след. — Мне очень жаль, — сказал со всей серьезностью. — Что заставил ждать. Что подверг опасности. Обещаю впредь блюсти вас тщательнее. Она смутилась. Сама себя обругала за это, но все равно смутилось. Руневский мел хвостом перед всем женщинами — от шлюх до аристократок — и Алина знала, что грош цена его улыбкам и комплиментам. Но быть объектом приложения его обаяния… странное чувство. Приятное, что уж греха таить. Тут явился Свечников и все испортил. Когда Алина узнала, что Коровянника отпустили, она отчего-то даже не удивилась. — Коррупция — это тоже… — … еще одно проявление капитализма. Отвратительное и пагубное, — закончил за нее Руневский. — Во всем плохом в мире виноват, разумеется, капитализм. — И царь, — буркнула Алина, чтобы поиздеваться. — Персонально. И кровопийцы. — Как приятно. Руневский очень просил не делать глупостей, но под «глупостями» они с ним понимали разные вещи. Алине, может, компот в горло не лез, пока по этой земле такие Коровянники могут безнаказанно разгуливать. Тот, когда ее увидел, так испугался, что аж побелел. Заерзал на своем стуле с бархатной обивкой, заблеял, стал заглядывать в лица родителям. Те, сытые и холеные, но вовсе не такие завораживающие, как сытый и холеный Руневский, показались Алине даже больше отвратительными, чем их мерзкий сынок. — Помилуйте, — сказала сытая и холеная мать насильника и убийцы, — но то ведь не женщины, то проститутки. Он, если так подумать, полезное дело совершает. Или хотя бы не вредное. — Но если лично вас это так сильно угнетает, — на всякий случай прибавил сытый и холеный отец насильника и убийцы. — Мы готовы вам заплатить такую сумму, которая помогла бы вам хранить нашу тайну. И так Алину возмутило текущее положение вещей, что она взяла их всех троих и съела! Руневский дожидался ее за дверью. Внутрь не зашел, видно, пачкаться не хотел, но, стоило ей выйти, подал пальто и влажное полотенце. — Что я говорил, — проворковал он. — Времена меняются, а люди все те же. Иногда пока сам хорошо не сделаешь, никто тебе не поможет. Никакого отчуждения от результатов труда. — Хорош труд… — вяло огрызнулась Алина, промакивая волосы, пока те не схватились паклей. — Но вы правы, конечно. Приятно видеть справедливость в действии. — А вершить ее еще приятнее, — Руневский слизнул пятнышко крови с ее запястья. Когда имеешь дело с кем-то навроде Коровянника не важно, что за социальный строй вокруг и сколько у тебя разрешительных документов. Иногда кто-то вроде них с Руневским должен просто прийти и сделать то, что всем будет только на пользу. Алина клыкасто улыбнулась и облизала заляпанные кровью пальцы. — Таков уж он, оскал социальной справедливости. Не хотите ли прогуляться нынче вечером, Александр Константинович? — В бордель? — с живейшим интересом спросил Руневский. — В кафе, — ничуть не смутилась она. — Мне давеча очень понравились пирожные.