Одержимость

Эдгар всегда был слишком высокомерен. Излишне высокомерен для того, чтобы признать свои чувства. Излишне высокомерен для того, чтобы принять чужую, в глубине сердца желанную, заинтересованность в своей персоне. Потому что чувства — слабость. Потому что он не может пасть в своих глазах на самое дно, поддавшись глупым человеческим чувствам. Потому что кусать губы и гордо вскидывать подбородок, уходя от того, кто переворачивает всё внутри вверх дном — лучше, чем позволить ему заговорить с собой. Намного лучше посвящать себя искусству. Отдавать всего себя холсту, выворачивая перед ним всю свою душу наизнанку. Потому что за такое проявление эмоций тебя никто не осудит. Потому что Эдгару даже не обязательно кому-то показывать картину, на которой легко можно проследить его настоящие эмоции. Не те, что появляются на его лице изо дня в день — не важно с кем рядом он находится — ним или Галатеей. Каждый раз смотреть на чистейший белый холст — невыносимо. Его так и хочется как можно скорее заполнить красками и небрежными мазками, в итоге создающими полную, целостную картину задуманного. Вот только чем дольше он находится в поместье, тем серее становятся цвета, которые он использует. Чем чаще Эдгар замечает его в компании других, тем сильнее используемые им цвета его не устраивают. Все они не те — они не могут в полной мере отразить его эмоции, из-за которых у него каждый раз дрожит рука, сжимающая кисть. Эдгар не может точно сказать, когда в его голову впервые пришла мысль нарисовать картину собственной кровью. Но, кажется, это случилось из-за неудачной игры, в которой его ранили и алая кровь от удара удачно брызнула на серую ограду Красной Церкви. Поплывшее от боли сознание ухватилось за брызги перед ним, не давая отвести взгляда. Кровь манила его, просила провести по себе пальцами, уведя в незамысловатый узор. Вот только охотник слишком быстро оттащил его к стулу, не давая вдоволь насмотреться. Потому, оставшись наедине с собой и своими устрашающими мыслями, Эдгар сидит на холодном полу и не замечает сквозняка из открытого окна. Пока ветер не тронет еле закрепленный на мольберте холст ему плевать. На хаотично разбросанные по полу краски он также не обращает внимания. Все эти цвета он уже использовал в своих картинах, и далеко не одну сотню раз. Ему хочется другого. Ему хочется большего. Дрожащей рукой он сжимает лезвие в своей руке, пытаясь хоть на пару секунд убрать тремор, из-за которого он может не проконтролировать свои движения. Даже когда, как ему казалось, дрожь утихает и он проводит острием по своему запястью, оно внезапно соскакивает с намеченной траектории, входя слишком глубоко. Эдгар до боли прикусывает губы и шипит, отбрасывая нож от себя. Ему больно. Ему чертовски больно, но эта мысль ускользает из сознания с той же скоростью, что и у льющейся из раны крови. Перед глазами пляшут цветные пятна, когда он первый раз проводит кистью по бумаге. Ядрёный красный цвет сразу же впивается в его сознание, не даёт отвести от себя взгляд. Приковывает всё своё внимание, позволяя внутренне ликовать. Потому что это то, чего всего это время не хватало Эдгару. Потому что этот цвет идеален. Потому что он чувствует небывалое облегчение пока рисует картину собственной кровью. Это действие дурманит и опьяняет, и Эдгару хочется ещё и ещё. Он сидит на холодном полу, игнорируя боль и затёкшие от холода конечности, пока перед глазами вдруг не темнеет, выключается будто бы по чьему-то щелчку. Эдгар падает в обморок, просыпаясь через неизвестный промежуток времени в кабинете Эмили Дайер. Отличить эту комнату от других в поместье легко, потому что только здесь стены по-больничному серо-белые и вырвиглазные. Настолько, что перед глазами всё плывёт стоит их только открыть. Эдгар запоздало, но понимает почему здесь оказался. На самом деле, ему хватает одного случайного взгляда на обеспокоенную Галатею, оказавшуюся рядом с ним. Она качает головой, поджимая губы, и зовёт к ним Эмили Дайер. Это докторшу, честно говоря, Эдгар всегда недолюбливал. Её напускная улыбка на губах уж никак не хотела соотносится с холодными, возможно даже презрительными карими глазами. — Травмы, полученные во время матча, автоматически залечиваются после игры, а значит… — Эмили замолкает на мгновение. Все, кроме Эдгара, понимают, что он пытался сделать. — Я обработала твою рану и выписала таблетки. Ты временно отстранён от матчей, — и прежде, чем Вальден успевает возмутиться, Дайер покидает кабинет. — Эдгар… — пытается начать Галатея, но её мгновенно перебивают. — Я просто увлёкся, — пытается сразу же защититься Эдгар, отворачиваясь от подруги. Взгляд бегает из угла в угол в попытках зацепиться хоть за что-то только бы не увидеть вновь чужое обеспокоенное лицо. — …Хорошо, — вздохнув, соглашается Галатея. Она прикрывает ладонью губы, заглушая в себе вопрос о том верит ли сам Эдгар в свои слова. Скульпторка прекрасно понимает, наученная предыдущим опытом, что не дождётся искренности от друга. Ему нужно дать время созреть для этого разговора, вот только… — Будь аккуратен, — говорит Галатея. «Не убивай себя», — слышит Эдгар. Вальден чувствует, как рутина поглощает его, забирая все эмоции и чувства за собой. Внутри — пустота. На холсте — также пустота. На листе видны лишь жалкие попытки Эдгара нарисовать хоть что-то, но каждый раз они заканчиваются либо тем, что он начинает рисовать его портрет, либо тем, что он тянется к ножу, одергивая себя каждый раз. Позволить нарисовать себе его он просто не может. Потому что тогда он признает то, что у него есть хоть какие-то чувства к нему. А их у него, вообще-то, нет. А кровь… Эдгара передёргивает, когда он вспоминает, как на него смотрел каждый выживший стоило ему только появиться в общих комнатах. Они все смотрели даже не на него, а на его перебинтованную руку. Лезли в душу своими гадкими взглядами с напускной обеспокоенностью в голосе. Эдгар выходил из себя каждый раз из-за этого. Вот только эта злость появлялась также быстро, как и исчезала. И, сидя перед холстом, Вальден снова не мог ничего нарисовать, кроме его портрета. Только он маячил перед глазами, которые хотелось выколоть, чтобы перестать видеть его улыбку, обращённую к кому угодно, кроме самого Эдгара. Когда его образов в голове становится слишком много, Эдгар начинает сходить с ума. Куда не посмотри, о чём не подумай — всё сведётся только к нему. Такая одержимость пугает Вальдена, и он хочет с ней что-то сделать. Искоренить её из себя, уничтожить, растоптать, сжечь. Он готов сделать что угодно, чтобы эти чувства исчезли. Потому что только с ними он не может справиться — они отравляют разум и душу, пытаются заставить пойти на поводу у глупых, низших человеческих эмоций. Он ведь не может признаться в том, что не чувствует, правильно? Тогда что ему, чёрт возьми, делать? Ледяной взгляд падает на лезвие, откинутое им в порыве эмоций в другой конец комнаты. Эдгар сомневается, когда встаёт на дрожащие ноги. Делает шаг, и в голове начинают всплывать воспоминания о той легкости, которую он испытывал, рисуя собственной кровью. Подхватив в свои руки нож, он гипнотизирует его своим взглядом несколько минут. Точно ли ему станет легче? Точно ли его образ покинет мысли Эдгара? Прикусив губу, он рвёт бинт на своей руке, поднося лезвие. Если не попробует, то не узнает.