Одна новогодняя ночь в деревне

      Фёдор уже и не помнит, сколько раз он проклинал своё малокровие. Он всегда любил зиму и снег. Зима – особенное время года, оно дарит спокойствие, ту атмосферу печали, что жила в душе и у самого Достоевского.       Особенно зима была красива в деревнях, – каждый новый год он ездил в деревню со своей несчастной любовью к его более несчастным родителям «нетрадиционного мальчика» в деревню, название которой только сам чёрт выговорит.       Чёрт ещё, кроме того, что выговорит, обязательно сделает так, что Фёдору станет ещё холоднее, чем в городе. Понятно, что в деревне в любом случае холоднее, но не настолько же!.. А тут будто каждый сквозняк, каждая щёлка существуют и стараются только для того, чтобы он подхватил простуду (которую его нерадивый организм ужасно переносил), или ещё что похуже.       Но, всё же, ему в деревне нравилось. Несравнимо с городом. Город, полный людских грехов, сожалений и лжи никогда не сможет подарить того ощущения святой чистоты нетронутых лесов или деревенской церкви. Никогда городу не постигнуть тайн зимних деревенских отчаяний, никогда не сравниться.       И если бы не одно но, – матушка Николая, которая каждый раз закатывала истерику, каждый раз вытравляла Фёдора из дома, как могла и каждый раз под новый год, влив в себя стаканчик–другой шампанского называла Фёдора уже сыном родным и жалуясь уже ему на непутёвого и единственного сына.       «Ну а внуки–то мои, внуки!» – самая популярная фраза в то время, когда они приезжали и с чего начинался «семейный скандал», повторяющейся каждый год с неимоверно зашкаливающей эмоциональностью («Теперь видно, в кого Николай пошёл – столько эмоций постоянно выдавать, это же сколько сил у этой женщины должно быть…»). Во время этого «Гоголевского циклона» Достоевский мог дивиться только своей терпеливости – даже его флегматизм не предполагает такой выдержки.       Радовало то, что каждый раз на первое–второе января Гоголева мать уходила к тёткам по соседству или через несколько участков, и оставалась там до глубокой ночи. Такое время проходило очень спокойно и «по–ихнему»: они просто жили, пили чай и съедали весь горький шоколад в доме.       Как случилось и это второе января.       – Сынок, я сегодня не приду, метель поднялась дьявольская, – слышалось из трубки телефона, – вы с другом там, ну, не засиживайтесь, ложитесь пораньше. Вся еда, если что, сыночек, в кастрюлях на плите.       – Матушка, да ты ж не волнуйся, – Гоголь встал цаплей, – поедим, помоемся, поспим! Всё сделаем по ГОСТу, – он положил трубку и встал на другую ногу, – Федушечка, тебе чайку ещё вскипятить?       –Пожалуй. Благодарю заранее, – «опять Кафку читает, заумник!» – с сахаром, две ложки, – «мальчик с каре» перевернул страницу.       – Заказ принят!       Тишина, лишь вьюга свистит за окном, а ветер ей подпевает из щёлок: кажется, можно даже разобрать слова. В одном из немногочисленных домишек заурядной деревни горит заурядная лампа освещая такие же заурядные, явно ещё советские, обои, которые так же заурядно выцвели.       Но не всё здесь было заурядно, – например, два парня, один из которых явно астеник, не видящий света наверное, больше месяц, сидящие на заурядной кухне с заурядными обоями, освещаемые заурядной лампочкой.       – Ты мне мешаешь, Коля, – Фёдор потянулся, чтобы привычным жестом перевернуть страницу, но его руку отняли, поднесли к губам, и быстро, но нежно и с чувством («Каким чувством, хоть?» «Чувственным!») перецеловали все костяшки, – Мило, но неудобно, пусти, – он попытался вернуться к чтению, как Гоголь положил свою непутёвую солнечную голову ему на плечо. Достоевский наклонил голову вбок, уворачиваясь от ласки.       – Ты же в любом случае не слезешь, – блондин ухмыльнулся, плотнее обвивая руки вокруг талии «любимого». Фёдор отпил чая («Кипяток же! Ты, аспид, как пьёшь вообще! С кем я встречаюсь!»), нормально усаживаясь.       – Бесспорно, ты лучше любой грелки здесь, – астеник поставил чашку, – Так же бесспорно, что грелка мне практически не мешает. Это кринж, – он открыл книгу на 124 странице.       Никто из них бы не назвал, то, что между ними «отношениями» в классическом смысле этого слова. Гоголь это таковым не считал, а Фёдор, каким бы кринжом это не было, презирал такое ограниченное оценивание, да и не желал вешать ярлыки. Есть и есть. Устраивает их? Устраивает. А в остальном все могу катиться к чёрту.       Так вести образ жизни они начали случайно: Коля кинул какую–то картинку, а–ля, референс где написаны знаки зодиака с поцелуем с припиской «попробуем?????)))0)))00)00))))» (скобочек было больше). Попробовали.       – Давай спать, – Достоевский огромный усилием воли подавил зевок, встав с коленей Николай, на которых сидел до этого. Книгу, на удивление, так и оставил на столе. И недопитый чай.       – Ты в ванную не пойдёшь? – ответом ему был скрип двери спальни.       Когда он уже вышел из ванной, то обнаружил Достоевского, что на удивление, уже спал. Аккуратно, чтобы не разбудить его, он залез на кровать и лёг рядом, кончиками пальцев касаясь футболки со спины, тихонько теребя ткань, засыпая.       Проснулся он необычно.       Николай Гоголь проснулся от ощущения минета в полночь.       Первое, что вырвалось из его рта, когда он полностью осознал всю ситуацию и пришёл в себя, был стон.       – Дос-кун! – Гоголь выгнулся и ненамеренно надавил на затылок партнёра, проглатывая свой стон.       – Буэ, – Фёдор отстранился, меняясь в лице, после чего утёр губы одеялом.       –Ты зачем, Дос-кун? – он было потянулся к его плечу, но бледная рука оттолкнула его. Ответа он, видимо, уже не получит.       – Доставай лубрикант, я пока устроюсь, – с этими словам он снял футболку, аккуратно сложив её на близлежащей тумбе. После снял трусы, их сложил на футболку. Пока Гоголь возился с презервативом, он развернулся, и встал на коленях, головой упираясь в сложенные локти.       Для них секс никогда не был чем–то торжественным или «святым». Хотели – занимались. Они никогда не занимались прелюдиями – Фёдор не любил. Они не видели, да и не видят романтики, не делали из этого целый обряд или какое–то чудо.       Фёдор даже говорил Николаю, что ему он не нравится.       – Не люблю секс, – Достоевский шумно закрыл книгу, а Гоголь перестал печатать на ноутбуке.       –Ну любишь?       –Нет.       –Так отчего занимаешь соитием со мной, Дос-кун? – Николай продолжил печатать.       –Хочу.       –Хочешь? Меня? – он захихикал, – Дос-кун, ты мне-       –Не тебя. Секс.       Гоголь удивлённо посмотрел вслед «мальчику с каре», после чего вернулся в работе, правда, уже будучи практически полностью в своих мыслях.       За окном со всей силой свистела метель, весь дом скрипел от столь могущественной загородной природы. Свет далёких фонарей еле пробивался сквозь снежный барьер. В их комнату долетала лишь небольшая, да и то тусклая и размытая полоска, освещая лишь заурядные обои.       Нет, в комнате не витала «аура страсти», как писали в книгах и показывали в кино. В комнате витал над самым полом лишь холод, который спускался по всех щелей туда. Не было стонов – лишь скрип кровати, да хлопки кожи друг об друга. И всё.       – Ты вообще скоро? Мне уже надоело, – Фёдор переложил голову в другой локоть.       А – Скоро, скоро, Дос-кун, - Гоголь начал толкаться отрывисто, входя на всю длину, стимулируя заодно партнёра. В последний толчок Фёдор поднял голову, выдал тихий стон, кончил вместе с Николаем и обмяк.       – Иди руки помой, я после тебя, – Федор приблизил колени к себе.       – Конечно, Дос-кун!