Голос

В полумраке он чувствовал чьи-то руки, слышал голос, ощущал на коже дыхание. Голос шептал что-то, руки легко гладили его, источая шекочущий свет, и от этого становилось легче дышать, и конечности не кидало в разные стороны в припадках боли. Вортигерн застыл, хлестанув мечом по демону, что сразу же растворился в воздухе, распадаясь на клочья. В широко раскрытых глазах отражались, меняясь, осколки яркой зелёной энергии, пульсирующей огромным облаком прямо перед ним. Руку, источавшую тот же свет, притягивало, и боль отдавалась по всему телу. Что-то, нет, кто-то схватил его за эту руку и поднёс её, совсем не боясь, к шипящей и воющей дыре над землёй. Поднёс так быстро, что Лавеллан не успел даже попытаться выдрать её, как ощутил, как она поглощает в себя всю окружающую его энергию. Вортигерн одёрнул руку, пошатнулся. Надрыв в небе пропал. А перед ним стоял эльф в бедной одежде без валласлина с посохом на спине, ухмыляющийся так спокойно, что можно было подумать, как будто ничего не произошло. Он с вежливой неловкостью заёрзал руками, не зная, куда их деть, и в этом сложно было разглядеть его уверенную смелость секундами ранее, кивком поприветствовал пленника Кассандры. —Как ты это сделал? — Лавеллан недоверчиво уставился на свою ладонь. —Я не сделал ничего. Заслуга твоя, — мягкий, мудрый, обволакивающий, чарующий голос. Тот голос. А потом он говорил. Долго объяснял что-то про отметину на руке, про Брешь, разрывы, как тот, что они сейчас закрыли. —Кажется, в твоих руках ключ к нашему спасению. Рад видеть, что ты всё ещё жив, — странный, непривычный шарм. Приветливая, и всё же немного свысока улыбка. Он не кланяется и говорит свободно. —Он имеет в виду, «Я не давал этой метке тебя убить, пока ты спал!», — смеётся безбородый гном. Вот оно что. Этот голос и руки. Его. Теперь он вспомнил. —Меня зовут Солас, если уж представляться. Солас. Простой отступник. Даже не долиец. Но имя означает гордость. —Ох, Ужасный Волк меня б побрал, рана глубокая, — Лавеллан хмурится, сдерживая боль, крепко завязывает припарку ремнём на животе. Ему не привыкать. Руки лишь слегка дрожат в свете костра. Солас отчего-то усмехается, но беспокойно смотрит на кровь на животе. Ночь глубокая, у огня никого, кроме них — остальные ушли по палаткам. —Позволишь? — отступник спрашивает, смотря в глаза, увидев в них разрешение, залезает умелой рукой под ремень, бинты, водит пальцами по широкому разрезу в плоти, Вортигерна тошнит и кружится голова, а рана шипит невыносимо, но он доверяет этому голосу, как доверял бессознательно тогда, и становится легче. —Надо за тобой присматривать, — Солас убирает руку, смеётся, — Что скажут люди, если Вестник Андрасте погибнет в неравной схватке с кучкой бандитов? И Лавеллан начинает замечать, что с того дня вражеские удары, что несомненно бы задели его, часто ударяются о магический барьер, появляющийся за секунду. Он знает, кому благодарен. «В Тени для меня всё проще» — так он сказал после всего. А Лавеллан почувствовал себя глупым, маленьким и ничтожным. И когда понял, что только этот отступник может пошатнуть его постоянную уверенность, решительность, непоколебимую выносливость, довести его до ребяческих чувств и мыслей, живот скрутило и предательски заломило коленки. Зачем он привёл его туда? Зачем завёл разговор? Зачем смотрел так из под полузакрытых век, чуть оскалившись? И почему поцеловал в ответ, даже грубо схватив Вортигерна, явно этим наслаждаясь. А потом отстранил и говорил испуганно, извиняясь. Чего он боялся? В нём всегда было что-то ещё, скрытое даже от «Вестника», в жестах, в словах, во взгляде. Древнее и ужасно печальное. —Но если ты не против... Дай мне время подумать... — Солас неумело прячет воодушевлённую улыбку, которая, впрочем, быстро уступает место привычным глубоким как море мыслям. Пальцы, оперевшись, стучат по столу, вторая рука тянет без надобности шею. —Я не против, — выпаливает Лавеллан, боясь сказать это даже секундой позже. Мага это заметно удивило. Вестник Андрасте — так его называют теперь. Те, кто к нему ближе, знают, что от этого титула его каждый раз передёргивает. Знают, что он не божественный посланник. Но верят в него и идут за ним. Потому что в нём есть что-то большее. —Ты не то, что я ожидал, — он выслушал много хвалебных слов за последнее время, но эти не были лестью. То было уважение. — Ты показал взвешенность действий, осмысленность в решениях, мудрость, которую я не встречал с тех пор, как... С моих самых далёких путешествий в Тень. Вортигерн слушает голос, впитывает его в себя с дыханием, теряет смысл слов, и просыпается лишь от... —Это значит, что я не забыл про поцелуй. Инквизитора уважали. И непомерно боялись. И не оттого, что рука его светилась и колебала Завесу, а оттого, что эта рука вонзала нож в карту, и завтра же там из неоткуда появлялась огромная армия. Оттого, что рука его была тверда и не позволяла водить собой орлессианской знати и корыстным заговорщикам. Он был Инквизицией, всей её мощью и властью. И он не хотел её упускать. —Скажи мне, Инквизитор. Со всей этой силой... Что ты собираешься делать, когда всё закончится? — отступник смотрит на него как на равного, немного усмехаясь и прищурив глаза. —Изменю мир. Отступник хмурится. —А если выйдет хуже? Если ты вдруг проснёшься и осознаешь что мир, созданный тобой, хуже прежнего? Что тогда? —Буду продолжать пытаться. Он улыбается. —Ты прав. Спасибо, Инквизитор. Он был опорой в эти ужасные времена, светом, прорывающимся сквозь бездну, но доказательство заслуженности своей власти ему пришлой вырывать с кровью. Большинство в нём видело командира, некоторые знали лично, мало кто мог назвать другом, а о своей любви он не говорил никогда. О его связи с эльфийским отступником знали жившие в Скайхолде, но о характер этой связи понять не могли, да и не хотели. —Vhenan, — говорил он глубоким голосом, смотря прямо в глаза. Что-то тревожило его и он хмурился. Лавеллан отвечал лишь взглядом. В Соласе он чувствовал родство, которого не было и в своём клане. Он был другим. Совершенно иным. Не похожим ни на что. И между тем — настоящим. —Ma'arlath, — Инквизитор с силой вытаскивает из себя слова, дававшиеся ему раньше с другими так легко. Но после чувствует облегчение от прижавшего его к себе тела, однако дышавшего ровно, обнимавшего без напористости, и лишь позволяя себе забвенно касаться губами кадыка. Лавеллан мог чувствовать (волчью?) дикую страсть, скрытую в пульсировавших венах мага, которую тот, однако, не отпускал. Он бы принял её, захлебнулся бы ею, но... Знал, что у всего есть причины. И смирялся. Лишь целовал отступника в щёки и уши, допускал своим рукам некоторые вольности. В друг друге они видели равных. От этого было сложно и странно. Что-то удерживало их обоих, но тёплые мягкие чувства всё равно пробивались сквозь железную оболочку. И почему-то от уважения и любви этого отступника, бывшего для всех не больше, чем очередным слугой Инквизиции, сердце трепетало и превращалось в камешек, прыгающий по телу бесцельно, и эта любовь и уважение значили для него больше, чем признание хоть бы и всей аристократии Орлея. Солас осторожно, неохотя отстраняет его от себя, оглядываясь вокруг. —Расскажи что-нибудь о Тени, — в который раз уже говорил Инквизитор. Чтобы послушать его голос. Удобно прижимается головой к груди, мечтая как-нибудь так заснуть. Лучше было бы, если бы он так и не добрался до Корифея. В конце концов, нет добра без зла. И победа не принесла ничего, кроме опустошения. Инквизиция была разодрана в клочья теми же политиками, что мгновение назад молили о помощи. Инквизитор превратился в фигуру неудобную, мешающую, раздражающую. И он, может быть, мог бы это стерпеть, если бы... —Всё ещё нет вестей? —Нет, Лорд Инквизитор. Если бы не это. Лавеллан медленно опустился на кровать, уставившись в потолок. Он не мог плакать. Он не мог злиться. Лишь одно воющее непонимание разрывало грудь, смехотворное детское чувство потерянности. —Я люблю тебя, — его хриплый голос дрожал, когда он проговаривал раз за разом эти слова, надеясь, что ветер донесёт их до того, кому они предназначались. Он всё ещё наивно верил, что это сильные слова. Слова, которые могут хоть что-то поменять. Но они лишь отталкивались от стен спальни, возвращаясь обратно. Брошенные, ненужные. Бесполезные. Слишком долго. Слишком долго он не слышал этот голос, каждый день представлял в голове, но все мысли тут же скручивались в один истошный крик, доводящий до мигрени. Лавеллан в бреду бормочет имя, шатаясь от окаменевших косситов. Бежит, спотыкаясь в приступах боли. Увидев его впервые за два года, не может дышать. Падает на колени, не в силах подняться. На языке застывают страшные звенящие слова, вопрос, но ответ очевиден в полных сожаления глазах. —Ты — Фэн'Харел, — говорит он и не верит себе. Не хочет верить. Смотрит на Соласа с надеждой ошибаться. Но не ошибается. Это должно было всё изменить. Перечеркнуть, разорвать. Стало бы легче. Но Ужасный Волк говорил, а Лавеллан смотрел на него так же, как и всегда, и чувствовал, как снова падает в эту яму, изменяя самому себе. Вортигерн любил его. С каждой минутой любил всё больше, ненавидел себя за это, проклинал, но любил. —Если бы ты мне сказал... Я бы пошёл с тобой, — он сгорает в этих словах, в них же возрождается, чуть ли не падает на колени перед своею погибелью, перед своею любовью. Фэн'Харел наклоняется и обнимает Лавеллана. Прижимает его к себе, обхватывая. И два года разлуки обращаются в ничто. Они ничто и есть. —Я знаю, — отвечает он. Вся та же нежность, сердечность, теплота, забота. Он тоже любит. Конечно, он не согласился. Оставил Лавеллана, как прежде, в полном одиночестве. Но теперь это не имело значения. Потому что теперь Вортигерну было нечего терять. Посему он шёл за своею любовью по пятам. Шёл, как слепой безумец, не ведающий, что следующим шагом — обрыв. Он не хотел убить Ужасного Волка. Не хотел остановить его. Не хотел переубеждать, умолять, падать на колени. Лишь услышать голос. И вновь сказать то единственное, в чём завяз его разум. —Позволь мне пойти с тобой, — говорит он во второй раз. И надеется, что тот голос, что когда-то утешал его боль, не проткнёт сейчас его сердце. Может быть, безразличный ветер за это время донёс до Фэн'Харела то, что Лавеллан тогда шептал в пустой спальне Скайхолда. Объял его этими словами, проник под кожу, впитал в кости. Может быть, они, всё же, могут что-то изменить. Может быть. Оставалось лишь услышать голос.