Playing with youth.

            Конец учебного года — это своего рода конец прошлой жизни, обязанностей и забот. Но конец не всегда означает что-то плохое: после него всегда идёт новое начало. И, вполне вероятно, следующая жизнь будет гораздо лучше и ярче. Мир тридцать первого мая выглядит иначе, он словно замирает, движется медленнее, ленивее — или же это люди специально его замедляют? — даже взрослые, которым первого июня выходить на работу, будто бы отдают должное прошлому, тем временам, когда они тоже бежали домой, а затем — гулять.       Тридцать первого мая никто не сдаёт долги, ведь оценки давным-давно выставлены, а все старшие классы собираются в одном большом коридоре, дабы поиграть в мафию, приносят купленные сладости, вредности, и смеются громко вместе с учителями, которых встретят только через три самых жарких месяца в году.       Тридцать первого мая никому не нужно стоять у темных деревянных дверей класса математики и стирать черные полосы от обуви на линолеуме. Никому, кроме Алфёдова. На самом деле, он бы уже давно ушел домой, еще когда последняя партия игры в мафию все-таки закончилась и класс стал расходиться понемногу. Он бы не стоял в длинном пустом коридоре, слушая как в соседнем кабинете печатают бухгалтера, но, вероятно, Секби решил, что его другу будет очень интересно просрать ближайшие тридцать минут впустую, тыкаясь в телефон и оттирая черные полоски с покрытия.       Два часа дня сорок две минуты — вероятно, Алфёдов запомнит это время на все лето и будет тыкать им в Секби каждый раз, когда тот станет гундеть, что они опаздывают. Еще через пять минут он был готов открыть эту злоебучую дверь и вывалить весь сборник матерных слов, какой присутствовал в его «чистой головушке», как выражалась сама учитель математики, или же в простонародье — просто математичка. Но, господи, дайте ему премию за это, он так не делает, только блокирует телефон и тяжело втягивает воздух через нос. Ещё через десять минут старая исшарканная дверь скрипит, тряпка, повидавшая явно не первое поколение школьников, падает на пол, вынуждая открывшего наклониться и взять в руки этот странно пахнущий мелом и плесенью кусок ткани — если это так еще можно назвать. У Секби голос звонкий, громкий, заполняющий коридор эхом повторяющихся слов и интонаций.       Алфёдов думает, что труп не найдут за зданием бывшего школьного интерната. Секби думает, как бы поскорее отмазаться от долгого прощания и нотаций, потому что его лучший друг явно знал, как именно стоит убить и закопать его так, чтобы ни одна ищейка не смогла учуять запах разложения.       — Как сдал? — О, господи, спаси и сохрани его грешную душу, резко решившую сделать марафон от груди в пятки и обратно. Слишком много потрясений на час, вызовите ему скорую, пожалуйста, потому что еще немного и у него случится инсульт.       — Сука, я в рот манал эти ваши диаметры и хорды. Я в душе, блядь, не чаю эту теорему, нашла что спросить, сука ебливая, — тело бросает в холод, пот прошибает от пережитого стресса. Но руки действуют довольно уверенно: выхватывают портфель и закидывают необычайно лёгкую — лишь сегодня — ношу. Учебники они сдали ещё пару дней назад, и сейчас в рюкзаке находились только одна тетрадка, ручка, флаер с каким-то представлением, которые раздавали им еще зимой, да полупустая упаковка мармеладок по акции. — Я, значит, ещё ей отвечаю на вопрос по параграфу, а она мне: «давай я вот последнюю теорему у тебя спрошу и всё. Это седьмой класс, она лёгенькая», блядь, ты думаешь, я помню что-то за седьмой класс? Я в душе не чаю, какой чай с утра пил, а ты такое спрашиваешь!       Нет, труп определённо найдут, потому что его будет закапывать Секби. Железобетонная психика Алфёдова расшаталась за последний год настолько, что нервные тики со времен первого класса вернулись с увеличенной периодичностью.       — …Так вот! Ну, не суть, я и так на четвёрку сдал. Че мы теперь, до ёбика? — большую часть непрекращаемого трындежа он, конечно же, пропустил, но плевать. Маловероятно, что там было что-то действительно важное, кроме ворчания и мата в сторону ужасно страшной фурии-учителя.       — Да, я не думаю, что он упустит шанс съебаться с сольфеджио, — «ёбиком» в их компании было принято называть Джаста — только при нём не говорилось — по причине неугомонности и постоянного клоунизма. Ей-богу, куда он только их не тащил: и на недострой; и в соседний город на автобусе, имея при себе только тысячу рублей; и на речку, куда они, кстати, проехали зайцем на электричке, бегая по вагонам и прячась от грозного проверяющего. Каждый раз Джаст говорит, что не поведет их больше никуда, однако все обиды и страх забываются через сутки, и их вновь тащат в какую-то залупу мира. И Алфëдову иногда хотелось натурально выть от мыслей, которые выкидывало это недоразумение в их беседу. Вообще, иногда казалось, что в его голове не мозги, а обезьянка, бегающая от стенки к стенке, и шило в жопе — да, определённо — большое такое, толстое шило, не дающее ему спокойно сидеть на месте.       — К слову, как думаешь, сегодня на сколько процентов он готов пиздануть меня скрипкой по хребту?       — Думаю, процентов на… Шестьдесят точно есть, — система измерения чужого стресса, а также вытекающей из него агрессии появилась ещё года два назад, после одного весьма неприятного случая: Секби тогда перегнул палку, а Джаст впервые ударил кого-то из «Святой Троицы» не в шутку.       Шестьдесят процентов — не так плохо, Секби надеется, что сегодня он избежит хотя бы колких словечек, однако, зная Джаста и его язвительный язык — это маловероятно, но не невозможно.       Музыкальная школа, явно не видевшая ремонта ещё со времён распада СССР, встречала каждого пришедшего прохладой коридоров, звуками фортепьяно, скрипки и громкими, но не злыми наставлениями преподавателей: «Выше! Выше! Тяни, давай!». Алфëдову, честно говоря, здесь некомфортно — сразу вспоминались уроки клавишных. Слава Богу, его преподаватель не брала дополнительные занятия, и тридцать первого мая еë в этом проклятом месте не было. Следуя за скрипящими, иногда фальшивыми и завывающими звукми они добрались до кабинета номер семнадцать, на двери которого за целлофаном мультифоры красовалось грозное «Сольфеджио». Создавалось впечатление, что даже сама администрация школы не очень любит этот предмет.       — Пиши давай, что мы тут, — Секби разделял позицию Алфëдова, пусть и не был музыкантом даже в прошлом. Место это угнетало. Выходи, мы у кабинета Alfedov (mommy? sorry)

Подождите, сейчас эта ебанатка проорется

Just (лох)

      Ор из-за двери доносился действительно почти нечеловеческий, было сложно что-то разобрать кроме замечаний о том, какие же дети глухие и не слышат «элементарной разницы». Но и через десять минут, когда ругань стихла, а занятие продолжилось, никто не покинул кабинет. Алфёдов уже было подумал что их бросили и придётся ждать еще сорок минут до конца занятия, но дверь открывается, впуская в тёмный коридор лучик света из кабинета, а в кабинет — свежий воздух.       — Пиздец она у вас горластая, — Секби, не удержав свой рот на замке, высказывает недовольство так громко, что его, кажется, можно услышать в кабинете на другом конце коридора.       — Интересно, почему же, — настроение было явно испорчено и держалось ниже отметки в шестьдесят процентов из-за долгого занятия и «горластой», как выразился Секби, учительницы. — Наверное, потому, что она учитель сольфеджио? Не, не думал?       — Сходи нахер, а? Со своим сарказмом за ручку.       Дайте Алфёдову сил пережить очередной день с этими двумя, ради Бога.       — А что такое? Обидно, да? Сходи…       — Так, господа пидорасы, — нет, всё, если это не прекратить, то они так и продолжат, пока друг на друга не обидятся. И, конечно же, нет, они не могут просто обижаться друг на друга, они втянут в это еще и его, чтобы понять кто же все-таки оказался прав.       — Не обзывайся. Мы, между прочим, интеллигентные люди, находимся в музыкальном святилище науки, — от такой неожиданно речи со стороны Секби, Джаст аж присвистывает, высоко подняв брови.       — Хорошо, тогда просто господа, — удивительно, как Секби быстро переключается с одной темы на другую. — Сейчас мы куда?       — На недострой. Я чë, зря маркер у отца стащил? — «недостроем» в их районе звалась старая котельная, строительство которой было остановлено с развалом Советского Союза. Раньше проникнуть туда было проще простого: проходишь кустовые дебри, и вот тебя встречают серые бетонные стены с тёмными подвалами, усыпанные стёклами, ветками, да окурками. Но после инцидента с второклассниками, которые решили очень круто попрыгать по бетонным плитам, возле которых торчали арматуры, недострой огородили каменным гладким забором, да таким, что даже калиток не осталось, и пробраться туда можно было только через маленькую дырку в стыке двух заборных плит.       — Сперва сумки закинем, — таскать чехол со скрипкой Джасту жутко не хотелось.       — Скрипку только возьми, — добавляет Алфëдов, выхватив из чужих рук пакет с обувью и сначала кинув его Секби, а следом и собственный рюкзак.       — Какого хера вы используете меня как носильщика?!       — А кто мне так и не отдал двадцать три рубля за булочку?       — Это было в январе! Я забыл! Вообще, ты сам виноват, что не напомнил! — оправдания звучат как глупая отмазка, но по факту так и произошло. К сожалению, не отличавшийся хорошей памятью (или внимательностью), он часто забывал практически всю информацию, что могла поступить в его мозг.       — Напоминаю, — от такого ответа Секби почти задыхается возмущенно; а после уже вдохнуть не может от пойманного взгляда. Эта ехидная — такая редкая — искра в тёмном широком зрачке стоит его сорванной спины.       — Джаст, ты помнишь теорему о хордах и диаметре окружности?       — Какую конкретно? Их дофига и больше.       Солнце постепенно спускается, преодолев уже почти три четверти неба, и не так сильно печёт макушку; облака, если и есть, то плывут медленно, а в лицо за пределами забора легкий ветерок дует. Душа любого творца бы сейчас ликовала, неподдельно радуясь этому невообразимому спокойствию и умиротворению.       — Там че-то про хорду, диаметр — или радиус… — и синусы, — яркая оранжевая бутылочка «фанты» пшикает на Секби и образовавшаяся пена стремится поскорее покинуть пределы пластика, чтобы обмыть руки, а может, и одежду. — Тш! Не шипи на меня!       Озорно-нежные завывая скрипки постепенно стихают, когда Джаст действительно задумывается над вопросом, перебирая в голове все знания геометрии, как предмета.       — Диаметр окружности, делящий хорду, отличную от диаметра окружности, пополам, перпендикулярен этой хорде. — интонацией учителя математики проговаривает Джаст через двадцать секунд размышлений, и довольный смотрит на Секби, разинувшего рот от удивления. — Я больше помню чертеж и доказательство, но и так вспомнить это легко.       — Слыш ты, киндервундер… Ты… Блядь. Ты как это запомнил? — в поисках поддержки он тут же поворачивается к Алфёдову. Впрочем, его это, кажется, не слишком волнует, потому что даже взгляд не дернулся в сторону спорящих партнёров.       Серая радужка ярко отливала фамильным начищенным серебром, лучи уходящего в закат солнца игрались бликами на зрачке, заставляя сталь блестеть ещё ярче. И мыслями он был явно не здесь, далеко не здесь, даже не близко к такому любимому и желанному краевому универу.       — Всё нормально? Ты тут ещё? — скрипка затихает совсем, деревянное лакированное покрытие шуршит по ткани белой футболки с принтом какой-то рандомной городской рок-группы. На вопрос ответа не слышится, только головой тяжело кивает от количества вопросов и раздумий в ней. — Пиздишь. Давай рассказывай, о чём думаешь.       — Да ни о чём особо, — ложь — это плохо, особенно такая очевидная. Она заставляет доверие пошатнуться, задуматься о собственной важности в жизни человека. Лгать — это в принципе не очень красиво, но все люди лгут, и это стало нормой, вошло в привычку.       — Рассказывай давай, мы тут и существуем для того, чтобы ты не хранил всё дерьмо в себе. Или тебе напомнить, что было год назад? — Секби ближе подсаживается, ноги свешены вниз, в подвалы прямо, болтает ими выжидающе и Джасту место уступает рядом.       — Не надо. В общем, я тут задумался, — в лёгких воздуха не хватает и в голове почему-то стало так пусто-пусто, хотя буквально две секунды назад она была полна мыслей и подготовленных вариантов ответов на всевозможные вопросы. Алфёдов губу мусолит во рту, потому что обкусывать там больше нечего и свежий воздух через нос втягивает. — А почему мы продолжаем делать то, что нам не нравится? То есть, ну, я хожу в воскресную школу, хотя мне там определенно не нравится; Джаст занимается в музыкальной и совсем не собирается становиться главной скрипкой в нашем театре. Так зачем мы просираем на это большую часть нашего свободного времени и нервов?       — Друг мой, — Алфёдов слишком отчетливо чувствует на себе давление — и даже не эмоциональное — когда Секби, закинув руку на плечо, почти ложится на него сверху. — Я задаюсь этим вопросом последние два года и никак не могу найти ответ.       Тишина охватывает недострой, только где-то за забором шуршат деревья своей новой зеленой листвой, машины по дороге изредка проезжают, да дети в соседнем дворе играют и кричат. Каждый на самом деле знает ответ, он до того прост, что и думать нечего, но признавать, что именно это является причиной выгорания и нежелания вообще дальше существовать после окончания школы, не хотелось. И ведь ответ есть, вот он, на поверхности. Протяни руку, да схвати, раскрой себе правду! Они втроём это понимают, хватают ответы один за другим, раскрывают, но никогда не называют вслух. Родители. Такое страшное, но в то же время горячо любимое слово.       — Да ладно, восемнадцать будет и свалим отсюда подальше.       О да, они действительно свалят: Алфёдов и Джаст. Уедут далеко-далеко, и никогда больше не вернутся. И всё будет хорошо, потому что Секби, возможно, знает. Знает это уже тогда, когда Джаста родители отправляют учиться в консерваторию в соседний город. Конечно, эти глупые обещания приезжать на лето, обещания звонить, писать — всё это есть, как по классике жанра. Секби принимает это, когда Алфёдов уезжает учиться в краевом университете, и с него взял те же обещания. Секби осознаёт, что обещания — это лишь возможность убедить кого-то и самого себя в том, что всё будет в порядке, даже если они далеко-далеко друг от друга. Секби рассыпается и собирает себя по кусочкам, когда получае последнее сообщение от Джаста: он не приедет больше никогда и им стоит порвать общение; перечёркивает собственное чувство влюбленности внутри, когда удаляет контакт из записной книжки и вместо привычного «ёбик» остается тяжелое и слишком формальное «Just». Секби не чувствует почти ничего, кроме тянущего чувства тоски, когда Алфёдов перестаёт отвечать ему после трехдневного закидывания сообщениями. И Секби обещает сам себе в то же лето лишь одно — никогда не забывать то самое тридцать первое мая, недострой с кисло-сладким вкусом фанты и вальс из «Мой ласковый и нежный зверь».